Ты отпрянул назад, Янне, ты увернулся с таким видом, словно тебе раньше приходилось принимать удары посильней моего. И я закричала, что я уезжаю, я уезжаю немедленно и больше никогда не вернусь.

Ты не можешь вести машину в таком состоянии, Малин, — и ты попытался отобрать у меня ключи. Туве была там, она спала на диване перед телевизором, но вдруг проснулась и закричала: ты прекрасно понимаешь, мама, что нельзя садиться за руль в таком состоянии!

Успокойся, Малин, иди сюда, дай мне обнять тебя. И я ударила снова и снова, но там, где должен был находиться ты, никого не было, и я просто махала руками в воздухе.

Я спросила тебя, Туве, просто так, для порядка, не хочешь ли ты поехать со мной. Но ты покачала головой.

А ты, Янне, не стал мне мешать. Ты только посмотрел на кухонные часы.

А я помчалась к машине. Я вела ее сквозь самый темный из осенних вечеров, пока не остановилась.

Сейчас я открываю дверь. Черные щупальца разрывают серое небо. А из открытых отверстий, откуда должен просачиваться звездный свет, зияет страх. Я ступаю на мокрый асфальт.

Мне тридцать пять лет.

И к чему я пришла?

2

23 и 24 октября, четверг и пятница

Ключ в замке.

Малин вертит им туда-сюда, руки не слушаются, хотя давно уже перестали дрожать.

Мимо.

В цель.

Мимо.

Как и во всем остальном.

Квартиру освободили на прошлой неделе. Малин говорила Янне, что хочет сдавать ее снова очередным студентам — будущим священникам-евангелистам. И вот вчерашний взрыв. Неизбежный, долгожданный, откладываемый, насколько это было возможно.

Малин входит в квартиру, стряхивая дождевые капли со светлых волос, стриженных «под мальчика». В помещении стоит запах сырости и ароматизированного лимоном средства для мытья посуды. Здесь чувствуется осень, которая просочилась сквозь щели в оконной раме и разлилась по стенам, полу и потолку.

Малин дрожит. Надо бы добавить тепла в батареях.

Сейчас ее охватывает новое чувство — одиночество.

А в квартире как будто что-то изменилось.

Мебель на месте.

Часы из магазина «Икеа» на кухне все такие же старые. Секундная стрелка отвалилась.

Малин стоит в гостиной и хочет зажечь лампу, но никак не решается нажать на кнопку. Лучше опуститься на диван в этом уютном полумраке, принадлежащем только ей.

В этом году Туве исполнилось пятнадцать. Она по-прежнему любит читать и учится лучше всех в классе. Но происшедшее наложило на нее суровый отпечаток, как будто игра закончилась, началась жизнь всерьез, и время уже подтачивает изнутри ее силы.

Ты слишком молода для этого, Туве.

За год она сменила нескольких парней. Привет, привет, Петер. Привет, Вигго.

Осмелюсь ли я отпустить ее? Но она не должна страдать из-за моего чувства вины, и потом, кажется, с ней все в порядке. Малин видит это по своей дочери: по блеску в ее глазах, по тому, как ее подростковое тело постепенно превращается в женское. «Занимайся собой, Туве. Тебе не следует обзаводиться ребенком еще много лет», — вот что хотела бы посоветовать Малин дочери. Однако это пожелание до сих пор осталось невысказанным.

Посвяти себя школе.

«Скоро мне выступать с лекцией перед учениками», — вспоминает Малин. Сама мысль о том, что ей придется талдычить что-то усталым, ко всему безразличным подросткам, наводит на нее тоску, и Форс отгоняет ее прочь.

Потом она ложится на диван. Чувствует, как мокрая одежда липнет к телу, из которого теперь окончательно выветрилась текила.

Квартира как будто все еще пропитана фарисейским лицемерием студентов-евангелистов, при этих воспоминаниях Малин начинает тошнить.

«Я хотела попросить у Янне прощения, но не знала, с чего начать. А Туве? Как я объяснюсь перед тобой? Сможешь ли ты понять?

Что я, собственно, знаю сейчас о твоей жизни, Туве? Не более того, что эта квартира — твой дом, что ты можешь переехать сюда, ко мне. Остальное нереально.

Твои книги у Янне.

В этом году я тысячу раз пыталась сесть с тобой рядом на диван или на твою постель и расспросить тебя о том, как ты себя чувствуешь. И единственное, что я слышала от тебя: «Я чувствую себя хорошо», а потом почти беззвучное: «Оставь меня в покое, мама».

Что мне нужно от тебя, Туве? Твое прощение? Или услышать от тебя, что все хорошо? Может ли теперь быть хорошо? Она, убийца, прижимала тебя к полу за шею своими окровавленными руками и хотела задушить тебя.

И я была режиссером этой сцены».

Существует тысяча самых кошмарных разновидностей дождя. Капли бывают всех мыслимых расцветок, даже ночью. Они могут перенять цвет меди у осенней листвы, и тогда в свете уличных фонарей дождь превратится в странный поток искр, похожих на летающих тараканов.

Малин опускается на пол в гостиной. Видит, как проносятся в воздухе красные, оранжевые и желтые тараканы, слышит, как щелкают их челюсти. И она прогоняет их прочь, охотится на них с огнеметом, чувствует запах их горелых тел, прежде чем они успевают исчезнуть из ее поля зрения.

Там, за окном, самая обычная реальность. Облака. Вот уже которую неделю над головой всевозможные оттенки серого цвета без малейшего проблеска синевы. Побиты все рекорды продолжительности дождей, и метеорологи с телевидения вспоминают Всемирный потоп.

Глубоко в шкафу над микроволновой печью Малин отыскала бутылку. Она знала, что добропорядочные евангелисты не станут к ней прикасаться, поэтому и оставила ее, сознательно или бессознательно, чтобы использовать, когда придет время.

Она пьет прямо из горлышка, и не имеет значения, будет ли завтра похмелье.

Осень выдалась спокойной. Малин вспоминает прошлое лето, когда она расследовала убийство девочки-иммигрантки, спланированное и осуществленное ее отцом и братом. У жертвы был парень-швед, и этого оказалось достаточно.

Подонки.

Может, даже лучше, если будет похмелье. Всеми делами можно будет заняться завтра. Забрать у Янне вещи. Он не дежурит? Не хотелось бы встречаться с ним.

«Я пьяна, — думает Малин. — И это прекрасно».

3

«Мама, ты такая злая», — думает Туве, натягивая одеяло на голову и слушая, как дождь стучит по крыше, настойчиво и отчаянно, как будто некий нетерпеливый бог там, наверху, барабанит миллионами длинных пальцев.

Здесь деревенский воздух. Туве только что разглядывала тряпичные коврики на полу. Они похожи на приплюснутых змей, их шкуры испещрены пестрыми черно-белыми иероглифами, которые никто никогда не прочитает.

«Я знаю, мама, — думает Туве, — ты винишь себя за то, что произошло прошлым летом, и думаешь, что я все еще страдаю от последствий. Но мне не нужен никакой психолог. Я совсем не хочу болтать об этом с какой-то тетей. Лучше я зайду на форум, на trauma.com, и обо всем там напишу по-английски. Во всяком случае, мне станет легче, когда я сама прочитаю свои неуклюжие слова о том, что случилось и как мне было страшно. Слова снимают страх, мама. Свои зрительные воспоминания я до сих пор ношу в себе, но они ничего не могут мне сделать.

Ты должна смотреть вперед, мама. Ты, думаешь, я не видела, как ты пьешь? Не знаю, что ты прячешь в доме бутылки, не чувствую запаха спирта, заглушаемого жевательной резинкой? Или ты считаешь меня глупой?»

Они с Янне остались сидеть за столом на кухне, когда разозлившаяся Малин побежала к машине. Янне сказал:

— Надеюсь, она не разобьется насмерть. Или все-таки позвонить в полицию? А может, мне поехать за ней? Как ты думаешь, Туве?

Она не знала, что ответить. Больше всего на свете Туве хотела, чтобы мама вернулась и снова вбежала бы на кухню, веселая как никогда. Но такое бывает только в плохих книгах и фильмах.

— Я не знаю, — ответила Туве. — Понятия не имею.

Она почувствовала боль в животе, где-то под самой грудью. Спазм, который никак не хотел отпускать. Янне сделал бутерброды и сказал, что все устроится, только маме надо успокоиться.

— Ты не поедешь за ней?

Он посмотрел на нее и покачал головой в ответ.

А потом боль из живота переместилась в сердце, голову и глаза, но Туве сдержала слезы.

— Можешь поплакать, — сказал Янне, сел рядом и обнял ее. — Это печально и никому не нужно. Лично я не собираюсь сдерживать слезы.

«Чем я могу помочь тебе, мама? Что бы я ни говорила тебе, ты меня не слушаешь. Не хочешь слушать. Как будто находишься в мутной осенней реке, уносящей тебя в темноту.

Я вижу тебя на кухне по утрам, когда ты собираешься на работу, на диване перед телевизором или со всеми твоими бумагами о той Марии.

И мне хочется спросить тебя о самочувствии, потому что я вижу, что тебе плохо. Но я боюсь разозлить тебя. Ты такая замкнутая, мама. И я не знаю, как к тебе подойти.

У меня так много всего другого, о чем мне больше нравится думать: школа, книги, мои приятели. Это так весело, и я чувствую, что все только начинается».

Туве откидывает одеяло и оглядывает комнату.

«Боль в животе и сердце еще не прошла. Но я привыкла к тому, что вы с папой не живете вместе. И скандалов больше не будет, потому что я не думаю, что ты вернешься сюда, и я не уверена, что хочу сейчас жить с тобой».