— Обязательно спросим, — подхватывает Зак. — Итак, вы возвращались домой после ночного свидания?

— Да, и я выбрал эту дорогу. Она ведь расчищена. И вот я заметил на дереве нечто странное и остановился, и… черт возьми… чертовщина — одно слово… О боже!

«Человеческая суета, — думает Малин. — Свет фар в ночи, мерцающие точки». Помедлив, она спрашивает:

— А здесь никого не было тогда? Вы кого-нибудь видели?

— Пусто, как на кладбище.

— А на трассе вы кого-нибудь встретили?

— На этой — нет, но за несколько километров до поворота мне встретилась машина. Кузов «универсал», а марку не помню.

— Номер? — хрипло спрашивает Зак.

Петер Лидберг качает головой.

— Вы можете расспросить мою любовницу. Ее зовут…

— Мы расспросим ее.

— Вы понимаете, сначала я хотел просто проехать мимо. Но потом… я ведь знаю, что надо делать в таких случаях. Клянусь, я не имею к этому никакого отношения.

— Мы в этом не сомневаемся, — успокаивает его Малин. — Я… то есть мы полагаем, что было бы странно с вашей стороны звонить нам, если бы вы имели к этому какое-то отношение.

— А моя жена? Она все узнает?

— Что именно? — уточняет Малин.

— Я сказал ей, что буду работать. Я работаю в пекарне Карлссона, иногда и по ночам, но тогда возвращаюсь с другой стороны.

— У нас нет необходимости сообщать ей об этом, — отвечает Малин. — Тем не менее не исключено, что она узнает.

— Но что мне ей сказать?

— Скажите, что решили прокатиться. Захотели проветриться.

— Это не пройдет. Я всегда так устаю. И потом, в такой мороз…

Малин и Зак переглядываются.

— Вам есть что сказать нам еще?

Петер Лидберг качает головой.

— Я могу ехать?

— Пока нет, — отвечает Малин. — Техники должны осмотреть вашу машину и взять отпечатки вашей обуви. Мы должны убедиться, что под деревом только ваши следы и никаких других. А теперь нашим коллегам нужны имя и номер телефона вашей любовницы.

— Мне не надо было останавливаться, — твердит Петер Лидберг. — Лучше бы он так и остался висеть. Рано или поздно кто-нибудь другой все равно бы его обнаружил.

Ветер крепчает, проникая сквозь синтетический мех куртки Малин, сквозь кожу, мышцы и далее, вплоть до мельчайших молекул костной ткани. Подключаются гормоны стресса, помогая мускулам посылать болевые сигналы в мозг и распространять по всему телу. Малин размышляет, каково это — замерзнуть насмерть. Смерть в таких случаях наступает не от самого холода, а от стресса, от боли, поражающей тело, которое, будучи уже не в состоянии поддерживать нужную температуру, прибегает к последнему средству — к самообману. Когда холодно по-настоящему, человек чувствует, как по телу растекается тепло. Это блаженство обманчиво. Легкие не могут больше снабжать кровь кислородом, и человек задыхается, одновременно засыпая. Но ему тепло, и те, кому посчастливилось выбраться из этого состояния, рассказывают: ты как будто тонешь, опускаешься все ниже и ниже, чтобы потом подняться куда-то за облака и там погрузиться во что-то мягкое, белое и теплое, отчего страх исчезает. «Это мягкое — физиологический мираж, — думает Малин. — Это смерть ласкает нас, чтобы мы ей доверились».

Издалека приближается автомобиль.

Неужели техники?

Вряд ли.

Скорее, это гиены из «Эстгёта корреспондентен», почуявшие снимок года. «Он?» — успевает подумать Малин, и в это время где-то в вышине раздается угрожающий треск. Она оборачивается и видит, как труп дрожит и раскачивается. Должно быть, висеть там не слишком приятно.

Подожди немного, мы поможем тебе спуститься.

4

— Малин, Малин, у тебя есть для меня что-нибудь?

Ветер глотает слова Даниэля Хёгфельдта, гасит звуковые волны на полпути. На приехавшем пуховик с меховым воротником, но в каждом движении чувствуется естественная элегантность и осознание собственной власти над окружающим.

Их взгляды встречаются, и она видит его насмешливую улыбку. За этой улыбкой целая история, которую, как он знает, она сохранит в глубокой тайне. В его глазах трезвый расчет: ты знаешь, я знаю и буду использовать это, чтобы получить нужное, здесь и сейчас. «Это вымогательство, — думает Малин. — Но меня не проведешь. Выкладывай свои козыри, Даниэль, ну? Почему бы и нет? Прекрасная возможность! Только я не отступлюсь. Оба мы с тобой постарели, но по-прежнему такие разные».

— Малин, это убийство? Как он попал на дерево? Расскажи мне что-нибудь.

Внезапно Даниэль оказывается совсем близко, его прямой нос, кажется, касается ее лица.

— Малин…

— Стой где стоишь! Я ничего тебе не скажу и не должна говорить!

Насмешка становится еще более откровенной, но Даниэль решает отступить.

Женщина-фотограф двигает скрипящую камеру прямо за заграждением, окружающим дерево с трупом.

— Не так близко, черт вас подери! — кричит Зак.

Краешком глаза Малин видит, как двое полицейских в форме ринулись в сторону фотографа и как она, сложив камеру, отступает к своей машине.

— Малин, это убийство, поэтому вы и поставили здесь заграждения. И тебе есть что сказать. Если хочешь знать мое мнение, на самоубийство не похоже.

Она отталкивает Даниэля в сторону, чувствует его локоть, хочет повернуть обратно, передвинуться, но вместо этого просто слушает, что он кричит ей. «Какого черта! — думает она. — Как можно быть такой дурой?»

Потом оборачивается в сторону женщины-фотографа из «Корреспондентен»:

— Ни шагу дальше! Идите назад в машину и оставайтесь там. Или еще лучше — убирайтесь. Здесь страшный мороз и ничего больше. А снимок у вас уже есть.

Даниэль сияет своей тщательно отрепетированной детской улыбкой, которая, в отличие от его слов, проникает даже сквозь морозный воздух:

— Но, Малин, я всего лишь выполняю свою работу.

— Скоро подъедут техники и примутся за дело. Мы должны взять с этого места как можно больше.

— Я готова! — возвещает женщина-фотограф.

Малин думает, что та, вероятно, всего лет на восемь-девять старше Туве и, должно быть, ее голые пальцы болят на морозе.

— Она мерзнет, — говорит Малин.

— Наверное, — соглашается Даниэль, а потом мимо Малин направляется в сторону своей машины, не оборачиваясь.

Когда мне впервые пришло в голову, что она может помочь мне спуститься, висеть здесь стало тоскливо. Потому что таково уж мое положение. Я парю и не двигаюсь. Я здесь и везде. Но это дерево не лучшее место для отдыха. Отдыха, вероятно, никогда не будет. Я не знал его до сих пор.

А все эти люди в своих утепленных одеждах?

Неужели они не понимают, что стараются напрасно?

Или они думают, что можно сдержать мороз?

Разве они не могут спустить меня?

Я начинаю уставать висеть здесь, уставать от ваших игр под моими ногами. Конечно! Мне весело наблюдать, как ваши башмаки оставляют следы на снегу, как вы описываете круг за кругом, будто беспокойные мысли, спрятанные в недоступных нам глубинах мозговых извилин.

— Терпеть его не могу, — взрывается Зак, когда автомобиль «Корреспондентен» исчезает в тумане. — Он противнее, чем накачанная кокаином спидоносная пиявка!

— Это потому, что он так хорошо делает свою работу, — отзывается Малин.

Американские метафоры Зака всплывают, когда их совсем не ждешь, и Малин часто спрашивает себя: откуда? Зак, насколько ей известно, не поклонник американской поп-культуры и едва ли знает, кто такой Филип Марлоу. [Филип Марлоу — герой детективных рассказов и романов американского писателя Раймонда Чандлера.]

— Если он такой чертовски хороший работник, что он делает в провинциальной газете?

— Может, ему здесь нравится?

— Это уж точно.

— Каково ему висеть там, как ты думаешь? — Малин оборачивается в сторону трупа.

Ее слова будто застывают и задерживаются в морозном воздухе.

— Это всего лишь кусок мяса, — отвечает Зак, — а мясо уже ничего не чувствует. Каким бы он ни был человеком, личностью, теперь он уже совсем не то.

— Но он может кое-что рассказать нам, — замечает Малин.

Карин Юханнисон, аналитик, врач-патологоанатом, сотрудник Государственной криминалистической лаборатории, остервенело бьет себя по бокам; в пуховике ее движения неуклюжи, но в то же время не лишены элегантности. Летающий в воздухе пух похож на причудливой формы снежные хлопья, и Малин, глядя на добротную красную ткань, думает о том, что пуховик, должно быть, страшно дорогой.

Даже в меховой шапке, с розовыми от февральского мороза щеками, Карин выглядит слегка постаревшей принцессой с Ривьеры, этакой Франсуазой Саган средних лет, привыкшей к безоблачному небу над головой и слишком нежной для работы, которую ей приходится выполнять. Загар после отпуска в Таиланде на Рождество еще не сошел. «Иногда, — думает Малин, — мне хочется быть такой, как ты, Карин, выйти замуж за деньги и беззаботную жизнь».

Сопровождаемые помощником, специалистом по расследованию места преступления из линчёпингской полиции, они осторожно приближаются к трупу, ступая в чужие следы.

Карин интересуют чисто технические моменты. Она будто не видит голого человека на дереве прямо перед собой, избегает смотреть на его жир, кожу, то, что когда-то было лицом. Подавляет все предчувствия и ощущения, которые, подобно неслышному зловещему шепоту, родившись в распухшем мозгу мертвеца, медленно опускаются на город, поле и лес; этот сдавленный плач, который, пожалуй, можно заглушить одним способом.

А именно, дав ответ на вопрос: кто это сделал?

Карин, что видишь ты?

«Я знаю, — думает Малин, — ты видишь объект. Набор деталей, аппарат, из которого нужно извлечь записанную историю».

— Вряд ли он попал туда без посторонней помощи, — рассуждает Карин, стоя почти под самым трупом.

Она только что фотографировала следы обуви вокруг дерева, прикладывала к ним линейку — даже если это следы их собственные или Петера Лидберга, что наиболее вероятно, они должны быть изучены.

— Как ты думаешь, давно он умер? — вместо ответа спрашивает Малин.

— Трудно сказать, судя только по его внешнему виду. Я стараюсь избегать необоснованных предположений. На такие вопросы можно ответить только в прозекторской.

Этого и следовало ожидать. Малин переключает внимание на солнечный загар Карин, на ее теплый пуховик и на то, как пронизывает ветер ее собственную куртку — дешевку из «Стадиума».

— Мы должны обследовать почву, прежде чем спустим его, — говорит Карин. — Нужен нагреватель, как у военных в Кварне. Натянем тент, так мы избавимся от всего этого снега.

— А болото не получится? — спрашивает Малин.

— Только если нагреватель будет работать слишком долго. Аппарат привезут через несколько часов. Если, конечно, он не задействован в другом месте.

— Но ему нельзя так больше висеть, — беспокоится Малин.

— Сейчас минус тридцать. При таком морозе с телом ничего не произойдет.

Зак оставил мотор работать на холостом ходу, и разница между температурой в салоне и снаружи составляет верных сорок градусов. От тепла человеческого дыхания боковые стекла заиндевели.

Малин садится на пассажирское сиденье, и Зак немедленно шипит:

— Закрой дверь! Фру Юханнисон уже закончила?

— Ей нужно связаться с Кварном и получить оттуда агрегат.

Прибыли еще две патрульные машины, и сквозь морозный узор на стекле Малин видит Карин, дирижирующую одетыми в форму полицейскими.

— Теперь мы можем ехать, — говорит Зак.

Малин кивает.

Когда они снова проезжают садоводство в Шёвике, Малин настраивает радиоприемник на волну Р4. Ежедневно с семи до десяти ее давняя подруга Хелен Анеман ведет там программу.

Часы на приборной панели показывают 8.38.

Сразу же после «А Whiter Shade of Pale» [Песня британской группы «Procol Harum».] всплывает мягкий женский голос: «Я только что заходила на новостной сайт „Коррен“. Сегодня необычный день, дорогие радиослушатели. И я имею в виду не мороз. На дубе посреди равнины в окрестностях монастыря Вреты полиция обнаружила голого мертвеца».

— Быстро! — Голос Зака перекрывает радио.

— Это Даниэль, — отзывается Малин.

— Даниэль?

«Хотите начать день с чего-нибудь душещипательного? — продолжает бархатный голос. — Зайдите на сайт „Коррен“. Там можно увидеть фотографию странной птицы на дереве».

5

Даниэль Хёгфельд откидывается на спинку стула — и гибкая офисная мебель послушно откликается на его движения.

Покачивается, словно дедовское кресло-качалка в доме на балтийском побережье полуострова Викбуландет; дом сгорел почти сразу после того, как бабушка легла в больницу и там окончила свои дни. Даниэль смотрит в окно на улицу Хамнгатан, потом обводит взглядом коллег, скучающих за своими компьютерами. Большинство из них равнодушны к работе, они довольны тем, что имеют, и очень, очень устали.

«Для журналиста самый страшный яд — это усталость, — думает Даниэль. — Он просто убивает.

Но я не устал.

Нисколько».

Он пишет статью о человеке на дереве, и дело доходит до Малин.

«Малин Форс из полиции Линчёпинга не рассказывает кому попало…»

Кресло качается туда-сюда.

Даниэля охраняют, как и большинство журналистов, пишущих на криминальные темы.

Слышно постукивание по клавиатуре, голоса, в воздухе витает тяжелый запах кофе.

Большинство его старых коллег — циники, такова цена их журналистской плодовитости. Только не он. Он считает нужным сохранять своего рода уважение к людям, чьи истории и несчастья составляют его хлеб насущный.

На дереве висит голый человек.

Просто подарок судьбы: есть чем заполнить газетные страницы, есть что продать.

Но есть и нечто иное.

Город проснется. Это точно.

«Я хорошо умею играть в игру под названием журналистика, — думает Даниэль. — Но кроме того, я знаю, что нужно держать дистанцию, и умею играть в человека».

Цинично?

За окном расстилается Хамнгатан в зимнем уборе.

А всего в двух кварталах отсюда — смятая простыня в квартире Малин Форс.

У Свена Шёмана морщинистый лоб, безжизненно-землистое лицо почти под цвет куртки, а его редкие волосы такие же белые, как бумажный лист на доске, перед которой он стоит. Джинсовая рубашка, втиснутая в коричневые шерстяные брюки, обтягивает круглый живот. Свен предпочитает собирать небольшие группы, а остальных сотрудников информировать по ходу дела. Многолюдные совещания, принятые в других полицейских участках, по его мнению, не столь эффективны.

Начало было обычным для такого рода встреч, на которых запускается новое расследование, распределяются задачи и зоны ответственности. Ответ на вопрос «кто?» должен быть получен, и дело Свена сейчас — поставить этот вопрос, направить его обсуждение в правильное русло, чтобы в конце концов сказать со всей определенностью: это он, она или они.

В комнате висит обманчивая тишина, словно напоенная ядом. Каждый из пяти присутствующих знает, как много может изменить появившийся в этом воздухе знак вопроса.

Помещение расположено на первом этаже здания бывших казарм воинской части, перестроенного под полицейский участок десять лет назад, когда полк расформировали. Военных сменили стражи порядка.

За решетчатыми окнами расстилается покрытая снегом лужайка, метров десять в ширину. Далее видна игровая площадка, пустая и заброшенная, качели и расписные лестницы. Мороз затуманил яркие краски, смешав их со всевозможными оттенками серого. Позади площадки, за большими окнами детского сада, Малин различает ребятишек; они играют, бегают туда-сюда, хлопочут, погруженные в заботы своего особого мира.

Туве.

Когда-то давно и она вот так бегала.

Малин звонила ей из машины, когда Туве как раз выходила из квартиры.

«Конечно, я уже встала».

«Веди себя прилично».

«Что я, маленькая?»

«Подростки! — говорит Зак. — Они похожи на лошадей на ипподроме: никогда не делают то, что нужно».

Иногда, когда расследуются особо тяжкие преступления и на стенах развешиваются снимки, в участке опускают жалюзи, чтобы ребятишки ненароком не увидели того, что, вне всякого сомнения, каждый день видят по телевизору. Когда экран бесцельно мерцает где-то в глубине комнаты и одна картина сменяет другую, дети постепенно привыкают доверять своим глазам.

Перерезанное горло. Обгоревший труп на столбе. Распухшее тело утопленника.

— И с чем мы имеем здесь дело, как вы полагаете? — хриплым голосом говорит Шёман те же слова, что и всегда. — У кого есть идеи? О пропаже человека никто не заявлял. Если бы кто-то его искал, уже бы позвонили. Что вы думаете?

Он бросает этот вопрос в пространство, стоя перед сотрудниками, сидящими за длинным столом, словно нажимает кнопку «play». И слова его, как музыка, в этих четырех стенах кажутся такими хрупкими и такими действенными.

Слово берет Юхан Якобссон, и по всему заметно, как хочет он услышать собственный голос. Он устал молчать и готов говорить что угодно, лишь бы положить конец своей усталости.

— Все это похоже на какой-то ритуал.

— Мы даже не знаем, был ли он убит, — замечает Шёман.

— Нельзя ничего утверждать с полной уверенностью, пока Карин Юханнисон не закончит. Но мы можем исходить из того, что его убили. Это слишком очевидно.

«Нет ничего очевидного, — думает Малин, — пока ты не знаешь наверняка. Помни: неведение есть добродетель».

— Но это похоже на ритуал.

— Мы должны быть совершенно объективны.

— Мы не знаем, кто он, — напоминает Зак. — Хорошо бы для начала это выяснить.

— Может, кто-нибудь еще позвонит. Фотографии уже в газетах, — отвечает Юхан.

— Фотографии? — вздыхает Бёрье Сверд, до сих пор молчавший. — Но там не видно лица.

— А много ли здесь людей с таким весом? Должен же был кто-нибудь поинтересоваться, куда подевался этот толстяк?

— Я бы не слишком на это полагалась, — вставляет Малин. — В городе полным-полно людей, о которых никто не побеспокоится, если они исчезнут.

— Но здесь особый случай, его тело…

— Если нам повезет, — обрывает Юхана Свен, — кто-нибудь позвонит. А пока будем дожидаться результатов обследования места преступления и вскрытия, ходить и стучаться в двери: не видел, не слышал ли кто чего подозрительного, не знает ли что-то такое, что нам следует знать. Перед нами, как вы видите, вопрос, на который нужно искать ответ.

«Свен Шёман, — думает Малин. — Через четыре года ему будет шестьдесят пять. Еще четыре года под угрозой сердечного приступа, четыре года сверхурочной работы, четыре года поедания вкусной, но такой жирной пищи, приготовленной руками заботливой супруги. Еще четыре года малоподвижного образа жизни. „Вдовий живот“. И все-таки Свен остается голосом разума в этих стенах, голосом опыта, независимым, напоминающим о бескорыстии и здравом смысле, голосом порядка».

— Малин и Зак, вы несете главную ответственность за предварительное расследование, — говорит Свен. — Я прослежу, чтобы вы получили необходимую поддержку. Вы двое помогаете им, как можете.

— Охотно займусь этим делом, — отзывается Юхан.

— Юхан, у нас есть чем заняться и кроме этого, — слышится голос Бёрье. — Мы не можем позволить себе роскошь бросить все силы на одно-единственное дело.

— Собрание окончено? — спрашивает Зак, вставая.