Все поднимаются с мест, и в ту же секунду открывается дверь.

— Прошу вас задержаться, — веско произносит Карим Акбар и становится рядом с Шёманом, ожидая, пока четверо полицейских снова займут свои места.

Ему тридцать семь, и он, с его мускулистым телом, выглядит особенно внушительно рядом с располневшим Свеном.

— Все вы понимаете, как это важно, — продолжает Карим. Малин замечает, что он говорит совершенно без акцента, хотя прибыл в Швецию десятилетним ребенком. У него правильный шведский, идеальный и бездушный. — Как это важно, — повторяется он, — внести ясность в данное дело.

Он говорит словно о докладе, который надо хорошенько структурировать перед защитой диссертации.

Усердие и труд.

Тот, кто начинает на минусе и хочет закончить на хорошем плюсе, ничего не должен оставлять на волю случая. Карим писал актуальные статьи в центральных газетах «Свенска дагбладет» и «Дагенс нюхетер» — о том, что иммигрантам следует предъявлять к себе большие требования, что размер пособия должен зависеть от знания шведского языка уже после года пребывания в стране, что чужой может стать своим только ценой высочайшего напряжения сил.

Эти взгляды возмутили многих. Его лицо часто мелькало в теледебатах, внушая зрителю: напрягайся, освобождай скрытые в тебе возможности. Смотри на меня, я — живой пример.

«А как же быть робким?» — мысленно спрашивает Малин.

Как быть сомневающимся?

— Наша работа в том и состоит, чтобы вносить ясность в такие дела, — отвечает Кариму Зак.

Малин видит, как ухмыляются Юхан и Бёрье. Судя по выражению лица Свена, тот хотел бы сказать: «Зак, успокойся. Дай ему закончить речь. То, что ты не идешь на конфликт, еще не делает тебя послушным инструментом в его руках. В конце концов, ты ведь уже не молод».

Карим смотрит на Зака, и в его взгляде читается следующее: «Окажи мне уважение. Не говори со мной таким тоном!»

Но Зак не сдается, и Карим продолжает:

— СМИ очень интересуются этим делом. Мне пришлось ответить на много вопросов. Со всем этим нужно разобраться как можно скорее, мы должны показать эффективность линчёпингской полиции.

Малин кажется, что слова исходят от маски, что Карим говорит не всерьез. Этот крепкий профессионал как будто лишь играет роль профессионала, а на самом деле так хочет расслабиться и обнаружить… что? Свою уязвимость?

— Как вы распределили силы? — Карим оборачивается к Свену.

— Форс и Мартинссон несут главную ответственность, все имеющиеся ресурсы в их распоряжении. Якобссон и Сверд помогают как могут. Андерссон на больничном, а Дегерстад на курсах повышения квалификации в Стокгольме. Так вот…

Карим делает глубокий вдох и долго удерживает воздух в своих могучих легких.

— Значит, сделаем так. Ты, Свен, как руководитель группы предварительного расследования, берешь основную ответственность на себя. А вы четверо будете работать одной командой. Остальное подождет. Это прежде всего.

— Но…

— Именно так, Мартинссон. Я не сомневаюсь в тебе и Форс, но сейчас мы должны направить все силы на главную задачу.

Живот Свена, кажется, стал еще больше, морщины на лбу глубже.

— Следует ли мне обратиться в Управление криминальной полиции? Формально мы не знаем даже, был ли он убит.

Карим делает движение по направлению к двери.

— Никакой государственной криминальной полиции. Будем справляться сами. Докладывай мне о ходе расследования каждые три часа или сразу, как что-нибудь всплывет.

Дверь захлопывается, по комнате разносится эхо.

— Вы слышали, что он сказал. Распределите работу между собой и докладывайте мне о ходе дела.

Ребятни за окнами детского сада больше нет. За клетчатыми гардинами покачиваются желтые «мобили» в стиле Колдера. [Александр Колдер (1898–1976) — американский скульптор, который приобрел всемирную известность замысловатыми фигурами из проволоки и так называемыми «мобилями» — кинетическими скульптурами, которые приводятся в движение электричеством или ветром.]

Синяя кожа с вкраплениями жира.

Растерзанный и одинокий на ледяном ветру.

«Кем ты был?» — думает Малин.

Вернись и расскажи, кем ты был.

6

А теперь вы растянули под моими ногами тент. В сумерках его зеленый цвет кажется серым. И я знаю, что там, внизу, вы нагреваете землю, но до меня тепло совсем не доходит.

Смогу ли я когда-нибудь еще чувствовать тепло? А мог ли я чувствовать его прежде? Я жил далеко на отшибе и считал себя свободным от вашего мира, но разве это была свобода?

Но больше мне не нужно вашего тепла, того, каким вы его понимаете. Тепло вокруг меня, я не одинок. Точнее, я и есть сейчас само одиночество, его сердце. Или я был им еще при жизни? Теперь во мне сама суть одиночества, его тайна, к разгадке которой мы лишь приближаемся. Может быть, это химическая реакция, в сущности простая, но такая всеобъемлющая, делающая возможными наши восприятия, в свою очередь образующие наше сознание — основу вселенной, которую мы считаем своей. Днем и ночью горят лампы в лабораториях. Когда мы взломаем этот код, мы узнаем все и потом сможем отдыхать, смеяться или кричать. Закончить. А что до этого?

Блуждать, работать, искать ответы на всевозможные вопросы.

Меня не удивляет то, что вы делаете.

Снег тает, стекает ручьями, но вы ничего не найдете. Поэтому уберите навес, возьмите кран и снимите меня. Я чуждый фрукт на этом дереве. Я не должен здесь висеть. Вот уже ветка трещит. Даже дерево протестует, неужели вы не слышите?

Да, именно, вы же глухи! Подумать только, как быстро человек все забывает. И что могут сделать с ним его собственные блуждающие мысли, куда завести?

— Мама, ты не знаешь, где мои тени? — доносится из ванной голос Туве — растерянный, рассерженный, озабоченный и в то же время исполненный упорства, настойчивости и почти пугающей целеустремленности.

Тени? Малин не может вспомнить, когда Туве красилась в последний раз, но это было точно не вчера, и задается вопросом, что же произошло сегодня.

— Тебе нужны тени? — спрашивает Малин с дивана.

Новости уже начались. Человек на дереве у них третий по значимости после инициативы премьер-министра и сообщения какого-то синоптика, утверждающего, что нынешний мороз окончательно доказывает наступление нового ледникового периода, который покроет страну метровой толщей льда, прочного, как гранит.

— А как ты думаешь, зачем я спрашиваю?

— Ты встречаешься с парнем?

В ванной становится тихо, потом слышится: «Черт!» — очевидно, несессер из шкафчика падает на пол.

— Вот они, — раздается затем. — Мама, я их нашла!

— Отлично!

Мужчина-репортер из редакции региональной новостной программы «Эстнютт» передает с места преступления. Оно окутано мраком, и только прожекторы освещают тент на заднем плане. Можно различить и тело на дереве, особенно если знать, что оно там висит.

«Я нахожусь здесь, на продуваемом ледяным ветром поле, в нескольких милях от Линчёпинга. Полиция…»

«Люди по всей стране сидят и смотрят то же, что и я, — размышляет Малин. — И их интересует одно и то же: кем он был? как он попал туда? кто это сделал?

В глазах телезрителей я — носитель истины, и это я должна позаботиться о том, чтобы зло было наказано. Я тот, кто усмиряет беспокойство и утверждает безопасность. Но в действительности все никогда не бывает так просто. Истина всегда лишь набросок, переливающийся всевозможными оттенками, в целом неуловимый. Истина — это все и ничего. Но часы идут — тик-так, — и возрастает нетерпение тех, кто ждет чего-то нового, лучшего, понятного».

— Мама, можно мне взять твои духи?

Духи?

«У нее же свидание, — догадывается Малин. — Первое. — И тут же возникают вопросы: с кем? когда?»

Тысячи вопросов, предчувствий и тревожных мыслей, сотни различных образов успевают промелькнуть в ее голове за долю секунды.

— Кто он, с кем ты встречаешься?

— Никто. Можно взять духи?

— Конечно.

«…Тело все еще висит».

Камера отъезжает в сторону, экран залит мраком, и в этом мраке раскачивается тело: туда-сюда. Малин хочет переключить канал, но не может оторваться. Вечерняя встреча с прессой, Карим Акбар в отутюженном костюме в конференц-зале полицейского участка. Черные волосы тщательно зачесаны назад, лицо серьезное, но во взгляде читается то, чего он не в состоянии скрыть: его любовь к свету софитов, который придает ему сил.

— Мы еще не знаем, было ли это убийством.

На переднем плане микрофон четвертого канала. Вопрос задают несколько журналистов одновременно, Малин различает голос Даниэля Хёгфельдта:

— Почему вы до сих пор не снимете тело?

Даниэль.

Чем ты занят сейчас?

— Потому что нужно обследовать место преступления, — уверенно отвечает Карим. — Нам же толком ничего не известно, но мы стараемся быть объективными.

— Мама, ты не видела мой красный джемпер? — Теперь голос Туве доносится из ее комнаты.

— Ты смотрела в ящике в шкафу?

Проходит несколько секунд, после чего голос торжественно возвещает:

— Да, он здесь!

«Отлично», — думает Малин. Затем она размышляет о том, что должна означать объективность, о которой говорит Карим: что расследующим дело придется обойти все дома и хутора в радиусе трех километров от дерева, стучаться к фермерам, слоняться по электричкам, беспокоить сидящих дома на больничном. И слышать: «Ах это! Нет, я ничего не видел». «Я спал в это время». «В такой мороз я предпочитаю сидеть дома». «Я забочусь о своем здоровье, это прежде всего».

У Юхана и Бёрье будет то же, что и у нее и Зака: никто ничего не знает и не видел, как будто тело весом в полторы сотни килограммов само подлетело к дереву и закрепило себя петлей в надежде привлечь всеобщее внимание.

Снова диктор: «Разумеется, мы продолжаем следить за событиями в Линчёпинге». Пауза. «В Лондоне…»

— Я читала в Интернете, — говорит Туве, появившись в дверях гостиной. — Ты тоже участвуешь в этом?

Но Малин не отвечает, лишь молча смотрит на дочь. Это уже не тот ребенок, который утром лежал в постели, не та маленькая девочка, которая еще четверть часа назад зашла в ванную. Она накрасилась, сделала прическу, и что-то произошло — теперь в ней чувствуется женщина.

— Мама? Мама, ay!

— Какая ты красивая!

— Да, я иду в кино.

— Да, я работаю с этим делом.

— Хорошо, тогда, наверное, лучше, если завтра я побуду у папы, так ты сможешь работать допоздна.

— Туве, милая, не говори так.

— Я пошла. Дома буду около одиннадцати. Последний сеанс как раз закончится, а перед этим нам надо перекусить.

— С кем ты будешь?

— С Анной.

— А если я скажу, что не верю, что ты ответишь?

Туве пожимает плечами:

— Мы будем смотреть новый фильм Тома Круза.

И она называет фильм, о котором Малин ничего не знает. Насколько тщательно подходит Туве к выбору книг, настолько всеядна она в отношении фильмов.

— Впервые слышу.

— Но, мама, что ты вообще понимаешь в таких вещах!

Туве поворачивается и исчезает из поля зрения. Слышно, как она возится в прихожей.

— Тебе нужны деньги? — окликает Малин.

— Нет.

Малин хочется пойти за ней следом, потому что не верит. Но знает, что не должна, не может, не пойдет. Или как раз наоборот, должна?

— Пока.

Тревожно.

Юхан Якобссон, Бёрье Сверд, Зак — все родители знают эту тревогу.

На улице холодно.

— Пока, Туве.

И Малин остается в пустой квартире.

При помощи дистанционного пульта она выключает телевизор, откидывается на спинку дивана и делает глоток текилы, той, что налила себе перед ужином.

Они с Заком уже съездили в Буренсберг и допросили любовницу Лидберга. Женщине около сорока, она не красавица, но и не дурна собой — одна из многих обыкновенных женщин, жаждущих излить на кого-нибудь свои чувства. Предложив гостям кофе с булочками домашней выпечки, она рассказала, как была одинока и не имела работы, как однажды решилась попытать счастья там, где, по ее мнению, был шанс. «Это нелегко, — говорила любовница Петера Лидберга. — Или ты слишком стара, или не имеешь подходящего образования. Но в конце концов все наладилось».

Показания Лидберга женщина подтвердила. Потом покачала головой: «Хорошо, что он выбрал эту дорогу. Иначе кто знает, сколько еще труп провисел бы на морозе».

Малин смотрела на фарфоровые фигурки на подоконнике. Собака, кошка, слон — целый фарфоровый зверинец.

«Вы любите его?» — спросила Малин.

Зак инстинктивно покачал головой.

Но женщина не усмотрела в этом вопросе ничего плохого.

«Кого? Петера Лидберга? Нет, совершенно не люблю, — засмеялась она. — Вы ведь понимаете, это всего лишь женская потребность иметь кого-то рядом».

Малин поудобнее устраивается на диване и вспоминает Янне. Как трудно порой бывает подобрать подходящие для него слова — он словно черный контур, нависающий над ней. За окном она видит башню церкви Святого Лаврентия, ожидает удара часов, вслушивается в темноту, словно пытаясь различить в ней шепчущиеся голоса.

Если вы не оглохли, вы должны сейчас слышать, как трещит ветка. Как разрываются волокна и как мое качающееся тело рассекает замерзший воздух. Ты, стоящий сейчас как раз там, куда я упаду, должен отскочить в сторону. Но ничего подобного не происходит. Все мои килограммы рухнут прямо на тент, ломая алюминиевые трубки, словно тонкие спички, и вся ваша конструкция завалится. А ты, несчастный в полицейской форме, ты сначала почувствуешь, как что-то упадет на тебя, потом ощутишь мой вес, и далее — как глыба моего промороженного тела прижимает тебя к земле и как в тебе что-то ломается — ты не поймешь сразу, что именно. Но тебе повезет, это всего лишь треснет локтевая кость, любой доктор легко справится с этим, и твоя рука снова будет целой. Даже после смерти, как видно, я не могу причинить серьезного вреда.

И поскольку, несмотря на все мои призывы, вы не снимаете меня, я попробую договориться с деревом. По правде сказать, оно порядком устало держать меня на самой старой из своих веток. Ей пора умереть, говорит дуб, так что будь добр, падай, падай на тент, на землю, и устрой там, внизу, небольшую заварушку.

И вот я лежу на вопящем полицейском, среди вороха контактов и ткани. Нагреватель гудит мне в ухо, я не чувствую его тепла, но знаю, что оно есть. Я ощущаю землю под своими руками — вы разогрели ее и сделали влажной. Влажной и приятной на ощупь, словно внутренности живого существа.

Малин пробуждается от голоса Туве.

— Мама, мама, я уже дома. Не лучше ли тебе было перейти на постель?

«Где я? — спохватывается Малин. — Программа уже закончилась? Ты была на улице?»

— Что? — говорит она вслух.

— Ты уснула на диване. Я прямо из кино.

— Ах да, верно.

Малин приходит в себя не сразу, и ею овладевает подозрительность. Когда она сама делала какую-нибудь глупость, то спешила убедить папу, что все в порядке. Но прежде чем она успевает усомниться в словах Туве, та спрашивает:

— Мама, ты пьяна?

Малин трет глаза.

— Нет, просто глотнула немного текилы.

Бутылка стоит перед ней. Пол-литровая бутылка бочковой текилы, которую она купила по дороге домой с работы, пуста на треть.

— Отлично, мама, — продолжает Туве, — тебе помочь перебраться на постель?

Малин качает головой.

— Это первый раз, Туве. Один-единственный раз тебе придется сделать это.

— Второй.

— Второй, — кивает Малин.

— Спокойной ночи, — говорит Туве.

— Спокойной ночи.

Часы на столе показывают без четверти одиннадцать. Краешком глаза Малин замечает, что волосы Туве распущены и она снова выглядит как маленькая девочка.

В стакане осталось чуть-чуть текилы. Зато в бутылке много. Еще глоточек? Нет. Не надо. Малин устало поднимается и, пошатываясь, уходит в спальню, где и падает на постель, не в силах раздеться. Чтобы видеть сны, которых лучше бы не видеть.

7

Третье февраля, пятница

Ночью джунгли гуще.

Влажность, ползающие твари всевозможных мастей — острые лезвия змей, пауки, многоножки. И плесень, за ночь покрывающая изнутри спальный мешок.

Они приземляются на аэродроме; бесконечное множество горящих на нем крохотных огоньков кажется звездным небом, опрокинутым на землю. Русский «Туполев» с потрепанными крыльями ныряет вертикально, как вертолет. Душа дрожит в тесной комнате, где дети и мама стоят вокруг. Туве, маленькая Туве: «Папа, что ты здесь делаешь? Ты должен быть со мной, дома». Я приду, приду… Они выгружаются, вырываются из нутра самолета. Ступай к выгребным ямам, и они выйдут тебе навстречу из темноты. Можно будет видеть их глаза — только глаза, тысячи глаз во тьме, которым нужно верить. Испуганное голодное бормотание, залпы кишечных газов… Назад — иначе мы сделаем с вами то, чего не сделают и хуту. [Хуту и тутси — этносоциальные группы, населяющие Руанду. В 1990-е годы в Руанде разразилась гражданская война между хуту и тутси.] Назад — и многоножки ползут по моей ноге, а плесень растет. Кигали, Кигали, Кигали — неизбежная мантра сна.

— Убери эту проклятую сороконожку, Янне, — зовет кто-то.

Туве? Малин? Мелинда? Пер?

Убери…

Кто-то отрезает ногу у еще живого человека, бросает в котел с кипящей водой и наедается сам, а потом детям позволят разделить объедки. И никому нет до этого дела. Но если украсть молоко у того, кто еще полон жизни, это карается смертью.

Не стреляйте в него, говорю я, не стреляйте.

Он голоден, ему десять лет, у него большие желто-белые глаза, зрачки расширяются по мере осознания того, что все это закончится здесь и сейчас. И тебя я тоже не смогу спасти.

Но вы стреляете.

«Пес, пес, пес, хуту, хуту, хуту!» — вопите вы, и ваша ненасытность, ваша сатанинская натура порождает во мне желание топить вас в отхожих ямах, которые мы вырыли здесь, как только явились, чтобы холера, тиф, другая зараза не убивали вас в количестве большем, чем могут убить даже хуту.

Янне. Папа, возвращайся домой.

Или это навес разбило вдребезги?

Здесь чертовски мокро. Может, сороконожки помогут высушить эти капли?

Дьявол, как жжет! Чертовы негры!

Не поднимай на меня это мачете, не бей, не бей, нет, нет, нет… — и крик врывается в комнату, пересекая границу сна, границу грезы, в его спальню, в его одиночество на простыне, влажной от приснившейся воды.

Он садится в постели.

Крик отдается эхом в четырех стенах.

Он трогает руками ткань.

Все мокрое. Как бы ни было холодно там, снаружи, здесь, внутри, оказывается, достаточно тепло для того, чтобы пропотеть насквозь.

Что-то ползет по ноге.

«Это остатки сна», — думает Ян Эрик Форс, а потом поднимается и идет к бельевому шкафу в прихожей за новой простыней. Этот шкаф достался ему по наследству. Уединенный дом в рощице, что в нескольких километрах от Линчёпинга в сторону Мальмслетта, они с Малин купили сразу после рождения Туве.

Половицы скрипят, когда Янне выходит из спальни в прихожую.

У ног Бёрье Сверда лают собаки.

Овчаркам не страшен мороз, пусть даже и в пять утра. Они просто рады видеть хозяина, предвкушают беготню в саду, наперегонки за палками, которые он будет бросать им то в одну, то в другую сторону.