9

— Малин, ты поливаешь цветы? Иначе они не переживут зимы.

«Вопрос настолько естественный, — думает Малин, — что не нуждается в постановке. Плюс одно излишнее утверждение: он предпочитает добиваться своего педагогическими методами».

— Именно за этим я и направляюсь сейчас в вашу квартиру.

— А раньше ты не поливала?

— Нет, с тех пор, как мы разговаривали последний раз.

Она только что покинула полицейский участок и ждала, когда загорится зеленый свет на углу у кладбища и старой пожарной станции. Сегодня «вольво» изволила завестись, хотя мороз все тот же.

Лишь только раздался звонок, она словно услышала папин голос. Злой, любящий, требовательный, эгоистичный, милый: все внимание на меня, я не перестану мешать тебе, пока не ответишь, я не помешал?

Собрание розыскной группы в полицейском участке зависло в режиме ожидания.

Ждали опаздывающего Бёрье Сверда: что-то случилось с его женой.

Ждали разговора о руке Нюсверда — он сломал ее, когда на него с дерева упало тело.

— Две с половиной недели на больничном, — сказал Свен Шёман. — Он как будто был в хорошем настроении, когда я говорил с ним, хотя пока не полностью отошел от потрясения.

— Еще бы — на него свалился промороженный труп весом в полторы сотни килограммов. Жуть! Могло быть и хуже, — заметил Юхан Якобссон.

Потом ждали, когда кто-нибудь скажет то, что и так все знают: расследование застопорилось. Приходилось терпеть, пока сотрудник похоронного бюро Скуглунд закончит свою работу, сделает фото и позвонит.

— Что я говорил! — заявляет Бёрье. — Никто не узнает его на этих снимках.

Ожидание новых ожиданий, выжимающее последние соки из усталых полицейских, которые понимают, что надо спешить, но которым мало что остается, кроме как только восклицать, всплескивая руками: «Мы еще себя покажем! Мы выясним, что же произошло и кто преступник, и каждый гражданин, каждый журналист узнает об этом!»

Ждали Карима Акбара, но даже он опоздал. Точнее, ждали, когда он подойдет к телефону в своем доме в районе Ламбухов. Ждали, пока смолкнет стереомагнитофон его сына на заднем плане, потом ждали, когда смолкнет голос Карима в динамике.

— Вы понимаете, что так дело не пойдет. Свен, собери завтра утром новую пресс-конференцию, мы объявим, что уже знаем, и успокоим их.

«А у тебя будет лишняя возможность покрасоваться, — подумала Малин, и тут же ей пришло в голову другое. — Ты возьмешь на себя их вопросы, их агрессию, а мы будем работать в тишине и покое. Ты тоже чего-то стоишь, Карим! Ты понимаешь: сила группы в том, что каждый играет строго определенную роль».

— Нам нужен свой специальный руководитель информационной службы, — звучит усталый голос Свена, когда Карим кладет трубку. — Как в Стокгольме.

— Тебя ведь учили обращаться с журналистами, — говорит Зак. — Тебе и карты в руки.

В зале раздался смех, все немного расслабились.

— Скоро на пенсию, а ты хочешь бросить меня на растерзание гиенам? — отвечает Свен. — Мило.

Красный свет сменился зеленым. «Вольво» медлит, но потом все-таки продолжает движение вниз по Дроттнинггатан.

— Папа, как там мама? С цветами все будет в порядке, обещаю.

— Она спала после обеда. Здесь плюс двадцать пять и солнечно. Как у вас?

— Не будем об этом.

— Но я хочу знать!

— Не надо, папа.

— Здесь, на Тенерифе, во всяком случае, солнечно. Как Туве?

— Она у Яна Эрика.

— Малин, я кладу трубку, иначе выйдет дорого. Не забывай про цветы!

«Цветы, — думает Малин, останавливаясь возле дома рубежа прошлого века, цвета охры, на улице Эльзы Брэннстрём, в котором находится четырехкомнатная квартира ее родителей. — Цветы прежде всего».

Малин блуждает по квартире родителей, как призрак своего собственного прошлого. Здесь мебель, с которой она выросла.

Неужели я такая старая?

Запахи, цвета, контуры — здесь все должно действовать на меня, пробуждать воспоминания, заставляющие, в свою очередь, вспоминать что-то другое.

Четыре комнаты: гостиная, столовая, зал и спальня. Не предусмотрено ни малейшей возможности оставить на ночь собственных внуков.

Они заключили контракт на эту квартиру тринадцать лет назад, когда продали дом в Стюрефорсе, неподалеку отсюда. Тогда на рынке недвижимости в Линчёпинге все было по-другому. Если доходы позволяли, арендовать приличное жилье было нетрудно. Теперь иначе: получить контракт можно только взятками или имея очень хорошие связи.

Малин смотрит в окно гостиной.

С третьего этажа открывается прекрасный вид на Инфекционный парк, названный так в честь клиники, которая раньше располагалась в тех многоквартирных домах. Сейчас они сдаются под жилье.

Диван, на котором ей не разрешалось сидеть.

Кожа на нем коричневая, блестящая, до сих пор как новая. Стол — когда-то он казался шикарным, а теперь выглядит претенциозно. Полка, на корешках названия «хороших книг»: Майя Ангелу, Ларс Йерлестад, Ларс Виддинг, Анне Тюлер.

Обеденный стол и стулья. Друзья, дети, которым полагается в это время есть на кухне. Ничего удивительного. Так было у всех: дети не сидели за общим столом.

Папа — сварщик, назначен руководителем, а потом стал сотрудником фирмы, занимающейся укладкой кровельного железа. Мама — секретарь в управлении лена. [Лен — территориально-административная единица в Швеции.]

Так пахнет старость. Даже когда Малин открывала окно, запах не развеивался. Может, думает она, хоть мороз очистит здесь воздух.

Цветы поникли, но ни один не погиб. Этого она не допустит. Она разглядывает фотографии в рамках на бюро. Здесь нет ни ее самой, ни Туве, только родители в разных видах: на берегу, в городе, в горах, в джунглях.

«Ты поливаешь?»

Разумеется, я поливаю.

«Приходите и живите, если будет нужно».

На какие деньги?

Кресло в зале. Она усаживается, и тело сразу вспоминает тугие пружины. Ей снова пять лет, она болтает ногами, обутыми в сандалии. За спиной она слышит голоса мамы и папы. Они не ругаются, но, слушая их, она будто бы проваливается в пропасть. В промежутках между словами мелькает что-то такое, что причиняет ей боль, чему пятилетняя девочка не может найти названия, хотя и ощущает.

Невозможная любовь. Бывают такие холодные браки.

Как можно назвать это чувство?

Она приходит в себя.

В руке кувшин с водой.

Она методично поливает цветок за цветком — папа-руководитель оценил бы.

«Я здесь не пылесосила», — думает Малин. На полу комки пыли. Если ей и давали немного попылесосить — это была часть еженедельной работы, за которую в субботу полагались деньги, — мама следовала за ней по всему дому, глядя, чтобы она не задела плинтусы или дверные косяки. А когда Малин заканчивала, мама пылесосила еще раз, по ее следам, как будто это была самая естественная вещь на свете.

Что ребенок может?

Что он знает?

Ребенок только формируется.

Это было ясно.

Все цветы политы. Теперь поживут еще немного.

Малин садится на кровать родителей.

Производство дорогой фирмы «Дукс». Они пользовались этой кроватью не один десяток лет. Как могли они спать на ней, зная, что именно здесь она потеряла невинность или, лучше сказать, избавилась от нее?

Это был не Янне.

Другой.

И это случилось гораздо раньше. Ей исполнилось четырнадцать, и она осталась дома одна, а родители уехали на вечеринку с ночевкой к знакомым в Турсхеллу.

И все-таки — что там бы ни произошло в этой кровати, это в прошлом. И Малин не может бродить по этой квартире, одна или с кем-нибудь, не испытывая чувства утраты. Она поднимается с кровати, пробиваясь сквозь тяжелые пласты тоски и воспоминаний, которые, как кажется, накрепко спаяны с этим воздухом. Чего же ей, собственно, недостает?

Родители на фото в рамочках.

В шезлонгах возле дома на Тенерифе. Три года назад они купили его, но ни она, ни Туве ни разу там не были.

«Ты хорошо полила?»

Разумеется, я полила.

Она жила вместе с этими людьми, они произвели ее на свет, тем не менее лица на снимках чужие. Особенно у мамы.

Малин выливает воду из кувшина в мойку на кухне.

В каплях прячется тайна. В зеленом стекле на кухонной двери, в гудящей морозильной камере, которая хранит лисички с прошлого сезона.

Можно мне взять один пакет?

Нет.

Последнее, что видит она, закрывая за собой дверь родительской квартиры, — толстый дорогой ковер на полу гостиной. Она смотрит на него сквозь открытую двойную дверь зала: он довольно среднего качества, не такой роскошный, за какой мама всегда его выдавала. Вся комната, вся квартира полна вещей, которые на самом деле не то, чем должны быть. Слой лака, а под ним скрывается еще один.

«Здесь витает такое чувство, — думает Малин, — будто ты ни на что толком не годен и тебе не хватает какого-то изящества, утонченности».

Даже сейчас Малин чувствует себя неуклюжей перед настоящей утонченностью, перед людьми, которые должны действительно обладать ею, а не просто быть богатыми, как Карин Юханнисон, — перед врачами, адвокатами, разными дворянскими отпрысками. Рядом с такими людьми дают о себе знать ее предрассудки и появляется чувство собственной неполноценности. Она будто знает заранее, что подобного сорта личности всегда смотрят свысока на таких, как она, и занимает оборонительную позицию.

Зачем?

Чтобы избежать разочарования?

На работе еще ничего, но личные отношения становятся от этого напряженными.

Мысли проносятся в голове Малин, пока она сбегает вниз по лестнице в неуютные ранние сумерки. Пятница.

10

Третье февраля, пятница, вечер.

Четвертое февраля, суббота

«Еще одну маленькую, еще немного пива, я заслужила это, я хочу увидеть капли на запотевшем стекле, пока они не превратились в лед. Машина подождет. Заберу ее завтра».

Малин ненавидит этот голос. В таких случаях она говорит себе, будто хочет заглушить его: «Нет ничего хуже похмелья».

Самый простой способ.

Но иногда она уступает.

Еще чуть-чуть, чуть-чуть…

Я хочу выжать себя, как тряпку. Для этого нужен алкоголь.

Ресторан «Гамлет» открыт. Это далеко? Черт, как холодно!

Три минуты, если пробежаться трусцой.

Малин открывает дверь.

Внутри шумно, в лицо ей ударяют клубы пара с запахом жареного мяса. Но лучше всего — обещание покоя.

Звонит телефон.

Или это что-то другое? Телевизор? Церковный колокол? Ветер?

Помогите! Моя голова! Что-то засело в ее передней части и звенит, звенит… А рот! Как я буду говорить с таким сухим ртом? Где я?

Я не в постели, здесь нет простыни. Диван? Здесь нет дивана? Где же я? Газета? Нет, только не это.

Наконец звон прекратился.

Слава богу.

А теперь снова…

Я уж достаточно проснулась, чтобы узнать звонок мобильника. Я на полу в прихожей. Тряпичный коврик. Как я сюда попала? Куртка лежит рядом, под почтовой щелью. Или это шарф? Куртка. Карман. Мобильник. Губы как наждачная бумага. Пульс, пульсирующая киста, наэлектризованный шар в передней части головы.

Малин шарит в кармане. Вот, вот он. Придерживая другой рукой голову, ощупью в темноте подносит трубку к уху, произносит чуть слышно:

— Форс. Малин Форс.

— Это Шёман. Мы знаем, кто он.

Кто он? Туве, Янне, человек на дереве… которого никто не ищет.

— Малин, это ты?

Да. Вполне возможно. Но точно не знаю, хочу ли я…

— С тобой все в порядке?

Нет. Не в порядке. Вчера немного расслабилась.

— Да, это я, Свен, это я. Только немного спросонья. Подожди минутку.

Она с усилием принимает сидячее положение.

— У тебя похмелье?

Голова теперь поднята вертикально, черный туман перед глазами то исчезает, то появляется вновь, словно что-то вибрирующее давит на лоб.

— У меня похмелье? Я просто немного перебрала вчера. По утрам в воскресенье люди бывают такими.

— Сегодня суббота, Малин. И мы знаем, кто он.

— Который час?

— Половина восьмого.

— Черт возьми, Свен, черт… Ну и?

— Вчера снимок был готов. Этот из похоронного бюро, Скуглунд, свое дело знает. Мы послали фотографии на сайт «Коррен» и в ТТ. [ТТ — крупнейшее в Швеции агентство новостей.] Около одиннадцати фото появилось в Интернете, и вчера был один звонок, а сегодня с утра уже звонили многие. Все называют одно и то же имя, так что ошибки быть не должно. Его звали Бенгт. А фамилия Андерссон. Но что самое смешное, все знали только его прозвище, лишь одному человеку было известно настоящее имя.

Голова. Пульс. Что бы ни случилось, не зажигайте лампу! Сконцентрируйся на чужой боли вместо своей, говорят, это помогает. Групповая терапия. Или как там ее? Боль каждый раз новая и всегда своя. Личная?

— Мяченосец. Его называли Мяченосец. И, судя по тому, что нам рассказывали, его жизнь была такой же печальной, как и смерть. Ты можешь приехать через полчаса?

— Дай мне сорок пять минут, — отвечает Малин.

Четверть часа спустя, воскресшая после душа, переодетая, с урчащим в желудке парацетамолом Малин садится за компьютер. Жалюзи она оставляет опущенными, хотя за окном еще темно. Компьютер стоит в спальне на столе, на клавиатуре валяется ворох несвежих трусов и маек, оплаченных и неоплаченных счетов, ведомостей о заработной плате со смешными цифрами. Она ждет, вводит пароль, снова ждет, запускает браузер, потом — адрес новостного сайта.

Экран мерцает, голова гудит.

Даниэль Хёгфельдт сделал свое дело.

Человек с дерева. Бенгт Андерссон, Мяченосец. Его лицо крупным планом на сайте, на самом виду. На черно-белом снимке серая ретушь на месте синяков и припухлостей выглядит так, будто скрывает под собой лишь сыпь, а не следы смертельных ударов. Кто бы ты ни был, Скуглунд, поистине ты способен воскресить мертвого! Контуры полного лица кажутся размытыми, подбородок, щеки и лоб нависают мягкими складками вокруг костей черепа, образуя плотную жировую массу. Глаза прикрыты, рот словно маленький вопросительный знак, верхняя губа толстая, в отличие от нижней. Только нос торчит, жесткий, прямой, благородный, — единственный выигрышный билет Мяченосца в генетической лотерее.

Хватит ли у меня сил прочитать?

Язык Даниэля Хёгфельдта — броский, напыщенный. Не для тех, кого тошнит и у кого раскалывается голова.

Вероятно, он знает больше, чем мы. Люди в первую очередь звонят в газеты. Там деньги. Их запах вызывает особые чувства. Но кто я такая, чтобы осуждать?

«И сегодня „Эстгёта корреспондентен“ может показать лицо человека, который…»

Буквы пронзают ее мозг, словно раскаленные стрелы.

...

Бенгт Андерссон, 46 лет, имел прозвище Мяченосец и был известен в поселке Юнгсбру, где проживал как отшельник и большой оригинал. Его квартира находилась в районе Хэрна. Он жил там один в течение многих лет на пособие по нетрудоспособности. Его прозвали Мяченосец, потому что он имел обыкновение во время домашних матчей футбольного клуба «Юнгсбру ИФ» стоять у стадиона «Клоеттаваллен» со стороны улицы Клоеттавеген в ожидании, пока какая-нибудь из команд не перекинет мяч через ограду.

«Мячи, — думает Малин, — в голове у меня мячи».

«Я могу ударить, папа, так, что мяч долетит до яблони!» Мамин голос: «Никаких мячей в саду, Малин. Ты сломаешь розовые кусты».

Туве не интересуется футболом.

...

Женщина, пожелавшая остаться неизвестной, сказала «Корреспондентен» следующее: «Он был из тех, которых все видели и никто не знает. Такие есть везде».

Бенгт Андерссон был найден в пятницу…

Прямые цитаты, без редактуры. Эффект присутствия. Даниэль умеет пощекотать нервы.

Сбивчивая речь. Повторения.

Когда же это закончится?

Малин выходит из ворот. На улице так же холодно. Где-то далеко маячит призрак длинной церковной стены.

Но сегодня она рада морозу. Он подергивает ее мысли своей дымкой, смягчая, окутывает туманом.

Машины нет на месте.

«Угнали», — первое, что приходит в голову.

Потом Малин вспоминает: квартира родителей.

«Ты хорошо полила?»

«Гамлет».

Еще пива? Незнакомец. Пожилая публика. И она.

Такси? Нет, слишком дорого.

Если поторопиться, через десять минут буду в участке.

Малин пускается в путь.

«Прогулка пойдет мне на пользу», — думает она. На расчищенном от снега тротуаре под ногами скрипит гравий, а она видит жуков. Гравий — это жуки, нашествие насекомых, которых она давит ботинками от «Катерпиллар».

Теперь у человека с дерева есть имя. Отныне работа действительно сдвинется с места, и ко всему этому надо подойти с осторожностью. То, с чем они столкнулись там, на равнине, не обычное насилие. Это что-то иное, более страшное.

От мороза резь в глазах — острая, колющая.

«Или это кузнечики танцуют на моей сетчатке? — думает она. — Или мороз превратил слезы в моих глазах в лед? Совсем как в твоих, Мяченосец. Кем бы ты теперь ни был».

11

Что творит этот мир с людьми, Туве?

Мне было двадцать.

И мы были счастливы, твой папа и я. Молоды, счастливы и любили друг друга. Так любят молодые, чисто и просто, понятно и естественно. А потом появилась ты, маленькое солнышко.

На свете не существовало ничего, кроме нас.

Я не знала, чем мне еще заниматься в жизни, кроме как любить его. Я могла закрыть глаза и на его автомобили, и на его медлительность, и на всю нашу несхожесть. Эта любовь была мне дана, Туве. И не было никаких сомнений, никаких ожиданий, хотя все вокруг именно это и говорили: жди, будь спокойна, не выходи, живи внутри. Но я почувствовала запах жизни, ее запах был в любви к тебе, к Янне, во всем нашем существовании. Я хотела, возможно напрасно, большего, чем это, и думала, что оно дано мне навсегда. Видишь ли, Туве, я верила в любовь, и я верю в нее до сих пор, как ни странно. Но тогда я верила в любовь в ее самой простой, самой чистой форме; вероятно, это можно назвать семейной любовью, пещерной любовью, потому что мы просто жили вместе и согревали друг друга. Такая первоначальная любовь.

Конечно, мы ссорились. Конечно, я тосковала. Конечно, мы и представления не имели о том, куда заведут нас наши дороги. И конечно же, я понимала его, когда он говорил, что чувствует себя словно запертым в погребе, даже если этот погреб в раю. И вот он пришел домой с бумагой из Службы спасения, где значилось, что завтра утром он должен прибыть в аэропорт Арланда для дальнейшей отправки в Сараево.

Я разозлилась на него, твоего папу. Сказала, что если он уедет, то уже не найдет нас здесь по возвращении. Сказала, что нельзя бросать семью бог знает ради чего.

И я задаю тебе вопрос, Туве.

Понимаешь ли ты, почему мы с твоим папой не справились с собственной жизнью?

Мы знали слишком много и в то же время слишком мало.