12

В субботу в детском саду нет ребятишек.

Пустые качели. Ни саней, ни мячей. Темные окна.

В этот день не играют.

— Малин, вся в заботах? Выглядишь измотанной.

Прекрати ныть, Свен.

Я здесь работаю или как?

Зак ухмыляется мне через стол. Бёрье Сверд и Юхан Якобссон выглядят вполне довольными жизнью. Люди не должны иметь такой вид в субботу в восемь часов утра, находясь на работе.

— Со мной все в порядке. Вчера немного расслабилась.

— А я расслаблялся с сырными палочками, чипсами и «Пеппи Длинныйчулок» на DVD, — говорит Юхан.

Бёрье молчит.

— Здесь у меня список… — Свен размахивает листком бумаги. Сегодня он не стоит во главе стола, а сидит на стуле. — Список тех, кто звонил нам, чтобы сообщить имя Бенгта Андерссона или его прозвище. Мы можем начать с них. Посмотрим, что они сумеют о нем рассказать. Всего девять человек, все из Юнгсбру или окрестностей. Бёрье и Юхан возьмут первых пятерых. Вы, Малин и Зак, оставшихся четверых.

— А квартира? Его квартира?

— Техники уже там. Невооруженным глазом они не увидели ничего особенного. К вечеру закончат. Тогда и поезжайте туда, если хотите, но не раньше. Когда управитесь с теми, кто в списке, поговорите с его соседями. Он получал пособие, значит, должен быть какой-нибудь секретарь социальной службы, с которым тоже стоит пообщаться. Но с ним вряд ли удастся связаться раньше понедельника.

— А быстрее это устроить никак нельзя? — нетерпеливо спрашивает Зак.

— Бенгт Андерссон еще не опознан официально и не объявлен умершим. Значит, мы должны получить разрешение на доступ к тем документам, которыми располагают имевшие с ним дело доктора и работники социальной службы. А все эти формальности мы сможем уладить только в понедельник.

— Тогда к делу, — говорит Юхан и поднимается.

«Я хочу уснуть, — думает Малин, — сном, крепче которого не бывает».

Здесь темно, тесно. Тем не менее мне все видно.

Тут, внутри, довольно холодно, но все же не так, как там, на дереве посреди равнины. Но что мне холод! Здесь нет ни ветра, ни бури, ни снега. Я скучаю по ветру и снегу, но предпочитаю ясность видения, которая появляется в том состоянии, в котором я пребываю сейчас. Что я знаю, что я могу? И как это получается, что я сейчас сразу нахожу нужные слова? Раньше этого не было.

И разве не весело наблюдать, как все обо мне теперь хлопочут? Как, увидев мое лицо, спешат засвидетельствовать, что знали меня раньше? А ведь тогда, в прошлом, они отворачивались, завидев меня в поселке. Обходили стороной, чтобы случайно не встретиться со мной взглядом, чтобы не коснуться моего тела, моей грязной, как они считали, одежды, пропитанной запахом пота и мочи.

Омерзительной, отталкивающей.

А дети, которые не давали мне покоя? Донимали и мучили, без устали издевались? Тысячи и тысячи цветов зла пышно расцвели при попустительстве их мам и пап.

Над тем, что я умер, можно разве что посмеяться. Еще при жизни я был сама скорбь.

Трубы шоколадной фабрики «Клоетта».

Их не видно с кольцевой транспортной развязки возле древнего монастыря Вреты, но можно заметить дым. Белый, как снег, поднимается он к небу, только притворяющемуся голубым. Там скользят продолговатые утренние облака, и воздух синеет, а ртутный столбик опускается все ниже — вот цена, которую приходится платить за этот свет.

— Нам здесь надо повернуть?

На щите надпись «Юнгсбру» — и стрелки в обе стороны.

— Не знаю.

— Мы повернем, — говорит Зак и крутит руль. — Нужно будет включить навигатор GPS, когда приедем в поселок.

Малин и Зак проезжают по территории монастыря Вреты — мимо дремлющих шлюзов, пустых бассейнов, закрытых на зиму кафе. Домов, где за окнами движутся люди. Деревьев, выросших на свободе. Продуктового магазина сети «Иса». Никакой музыки в машине — Зак не настаивает, а Малин наслаждается относительной тишиной.

После автобусной остановки слева появляется поселок, а справа дома уходят в низину, и за ними расстилается озеро Роксен. Автомобиль катится по спуску, по лесистой местности, и вскоре справа открывается поле, а в нескольких сотнях метров от него еще больше домов карабкаются на крутой склон.

— Сливки общества, — говорит Зак. — Медики.

— Завидуешь?

— Да не то чтобы…

«Кюнгсбру», а на другом указателе — «Шернорп», «Юнгсбру».

Они сворачивают к конюшне, выкрашенной в традиционный кирпично-красный цвет и стоящей посреди мощеного двора, на котором, однако, не видно ни одной лошади. Несколько девочек-подростков в стеганых куртках и дутых сапогах носят тюки с сеном из одной боковой пристройки в другую. Автомобиль приближается к фешенебельным домам. Поднимается на холм — и вот уже мелькают трубы «Клоетты».

— А знаешь, — говорит Зак, — я чувствую сейчас запах шоколада. Со стороны фабрики.

— Я перехожу на GPS. Так мы найдем то, что ищем. Итак, первое имя в списке.

Она не хочет их впускать.

Памела Карлссон, тридцати шести лет, блондинка со стрижкой «паж», одинокая, продавщица в бутике «Н&М». Она живет в доме сразу за уродливым белым зданием универсального магазина «Хемчёп». Это деревянное строение, выкрашенное в серый цвет, в нем всего четыре квартиры. Она говорит с ними через страховочную цепочку, мерзнет в трусах и белом топике: очевидно, они разбудили ее, когда позвонили в дверь.

— Вам нужно войти? У меня не убрано.

— В подъезде холодно, — отвечает Малин, а в голове проносится: «Человека убили, подвесили на дерево, а она беспокоится, что у нее не убрано. Однако…»

Тем не менее она позвонила.

— Вчера у меня была вечеринка.

«Еще одна», — бурчит Зак.

— Что?

— Ничего, — отвечает Малин. — Нам совершенно неважно, убрано у вас или нет. Мы не отнимем у вас много времени.

— В таком случае…

Дверь закрывается, слышится лязг, потом открывается снова.

— Входите.

Квартира однокомнатная: диван-кровать, маленький столик, кухонный угол. Мебель из «ИКЕА», тюлевые занавески и скамейка в деревенском стиле, вероятно доставшаяся по наследству. Везде валяются коробки из-под пиццы, пивные банки, стоит ящик с белым вином. На подоконнике пепельница, полная окурков.

Хозяйка заметила, что Малин смотрит на пепельницу.

— Обычно я не разрешаю курить здесь, но вчера не могла выгнать их на улицу.

— Кто они?

— Мои приятели. Вчера мы заходили в Интернет, в самый разгар нашей вечеринки, и вот увидели его фотографию и просьбу звонить. Я позвонила сразу. Или почти сразу.

Она села на кровать. Ее не назовешь толстой, но под топиком обозначились небольшие складки.

Зак уселся в кресло.

— Что вы знаете о нем?

— Не много. То, что он жил здесь, в поселке, и как его называли. Ничего больше. Это он?

— Да, мы почти уверены.

— Черт! Об этом вчера говорили весь вечер.

«Вот что она запомнила! — думает Малин. — То, что на вечеринке было о чем поговорить. Еще бы, такая тема! Послушайте, что я вам сейчас расскажу: значит, так, приятель моего приятеля…»

— То есть вы не знаете, кем он был?

— Он точно получал пособие по нетрудоспособности. И его называли Мяченосец. Я думала, потому что он был такой невероятно толстый, но пишут, что совсем не поэтому.

Оставив Памелу Карлссон с ее беспорядком и головной болью, они направляются на улицу Угглебувеген, в четырехэтажную виллу оригинальной архитектуры, где, как кажется, из всех комнат открывается вид на поле с расстилающимся вдали озером Роксен. Страховой агент с ввалившимися глазами, по имени Стиг Уннинг, открывает дверь, в которую они постучали золотой львиной лапой.

— Звонил мой сын. Вы можете поговорить с ним. Он в подвале.

Его сын Фредрик занят видеоигрой. Ему около тринадцати; это тощий прыщавый подросток, одетый в слишком большие джинсы и оранжевую футболку. Гномы и эльфы на экране мрут один за другим.

— Ты нам звонил, — начинает Зак.

— Да, — отвечает Фредрик, не сводя глаз с экрана.

— Зачем?

— Потому что я узнал человека на снимке. Думал, полагается вознаграждение. Это правда?

— Нет, к сожалению, — отвечает Малин. — За опознание жертвы убийства вознаграждения не полагается.

Гну разорвало в клочья, а тролль лишился конечностей.

— Лучше бы я позвонил в «Афтонбладет». [«Афтонбладет» — одна из крупнейших центральных газет в Швеции.]

Бабах!

— Готов, готов, готов…

Фредрик Уннинг смотрит на них.

— Ты знал его? — спрашивает Малин.

— Нет. Совершенно. Ничего, кроме его прозвища и того, что он вонял мочой.

— Больше тебе нечего сказать нам?

Фредрик Уннинг колеблется. И перед тем как он снова обращает взгляд на экран, бешено дергая джойстик взад-вперед, Малин вдруг замечает испуг, мелькнувший в его глазах.

— Нет, — отвечает Фредрик Уннинг.

«Ты что-то знаешь, — догадывается Малин, — о том, зачем мы здесь, о том, что произошло».

— Ты уверен, что больше ничего не хочешь нам сказать?

Фредрик Уннинг качает головой:

— Нет, бабок не дают, ни черта…

Красная ящерица роняет гигантский серый камень на голову монстра, похожего на доктора Халка. [Халк (доктор Брюс Баннер) — герой известного комикса 1960-х годов, созданный художниками Стэном Ли и Джеком Кирби. Профессор физики, превратившийся после взрыва созданной им гамма-бомбы в неистового монстра.]

Третий в списке — пастор общины пятидесятников Свен Гарплёв, сорока семи лет. Проживает в типовой новостройке на другом берегу реки Мутала, на окраине Юнгсбру. Белый кирпич, белые деревья, белые углы. Белое на белом, словно этот цвет может отпугнуть греховные помыслы. По дороге сюда они проезжали шоколадную фабрику, гофрированная крыша которой была похожа на неуклюжего сахарного змея, а труба так и источала обещания сладкой жизни.

— Там, внутри, делают шоколадное печенье, — сказал Зак.

— Ради этого возвращаться сюда не стоит, — ответила Малин.

Они торопятся, и все же Ингрид, жена пастора, предлагает им кофе. И вот они сидят вчетвером на зеленом кожаном диване в белой гостиной и угощаются печеньем домашнего приготовления, семи сортов.

Жирная выпечка — как раз то, что нужно Малин.

Хозяйка сидит молча, говорит ее муж:

— Вчера у меня была служба, но прихожанам пришлось подождать. Этим делом надо было заняться в первую очередь. Ожидание молитвы никогда не бывает слишком долгим. Ингрид, ты согласна?

Женщина наклоняет голову, потом кивает на блюдце с печеньем.

Малин и Зак берут еще по одному.

— Это была беспокойная душа, вне всякого сомнения. Господь любит таких по-своему. Как-то раз мы говорили о нем с прихожанами, и кто-то, не помню кто, назвал его имя. Он очень одинок, решили мы. Он должен прийти к Иисусу.

— Вы когда-нибудь говорили с ним?

— Простите?

— Вы приглашали его в церковь?

— Нет, это, я думаю, никому не приходило в голову. Наши двери открыты для всех, но для таких, как мне кажется, чуточку шире. Так я вам скажу.

А теперь они стоят перед дверью некоего Конни Дюренеса, тридцати девяти лет, проживающего в квартире на Клоеттавеген, сразу за футбольным полем. Дверь открывается спустя пару секунд после звонка.

— Я слышал, как вы пришли.

В квартире полно игрушек, они повсюду. Пластмасса ярких расцветок.

— Дети, — говорит Конни Дюренес. — В эти выходные они у своей мамы. Мы в разводе. Но в другое время они всегда со мной. Даже удивительно, как мне их не хватает. Я пытался подольше поспать сегодня утром, но проснулся как обычно. Я был в Сети. Хотите кофе?

— Мы уже пили, не надо. Тем не менее спасибо, — отвечает Малин. — Вы уверены, что на снимке именно Бенгт?

— Да, несомненно.

— Вы знали его? — спрашивает Зак.

— Нет, однако он все же был частью моей жизни.

Конни Дюренес идет к балконной двери, кивает, приглашая их за собой:

— Видите заграждение и вон ту ленточку? Он часто караулил там во время домашних матчей «Юнгсбру ИФ», ждал мячей. В проливной дождь, холод или летнюю жару — не имело значения. Он был там всегда, иногда и зимой. И смотрел на пустую площадку. Он тосковал, конечно. Это выглядело так, будто он нашел в жизни свое дело, свое место на земле. Если мяч перелетал через ограду, он бежал за ним. Так вот бежал и бежал, значит… трусил, скорее. А потом бросал мяч обратно. А люди на трибунах смеялись. Без сомнения, это выглядело смешно. Только у меня смех застревал в горле.

Малин смотрит на ограду, белую от изморози, крытые трибуны и здание клуба на заднем плане.

— Как-то раз мне пришло в голову, не пригласить ли его на чашку кофе, — продолжает Конни Дюренес. — Да что теперь вспоминать…

— Похоже, он был очень одинок. Было бы хорошо, если бы вы его пригласили, — говорит Малин.

Конни Дюренес кивает, как будто хочет что-то добавить, но молчит.

— Больше вы ничего о нем не знаете? — спрашивает Малин.

— И да и нет. Ходили разные слухи.

— Слухи?

— Да, что его отец был сумасшедшим. Что у них был дом и как-то раз Бенгт рубанул своего отца топором по голове.

— Топором по голове?

— Да, как будто.

Вот за что ухватился бы Даниэль Хёгфельдт!

— Мало ли что болтали? Это будто бы произошло лет двадцать назад или даже больше. Он был не таким. У него были добрые глаза, я замечал это даже отсюда. Хотя на фотографиях на сайте этого не видно.

13

Малин стоит у ограды и смотрит на футбольное поле. Перед ней серо-белый квадрат, а за ним совсем серое здание школы. Слева клуб — вытянутая постройка все того же кирпично-красного цвета, с бетонной лестницей перед зеленой дверью. Ларек со сладостями с логотипом «Клоетты».

Малин принюхивается — как будто слегка пахнет какао.

За ларьком теннисный зал — храм благородного спорта.

Она держится за ограду. Сквозь тонкие шерстяные перчатки ощущает не холод металла, а угловатую, безжизненную проволоку. Малин дергает ее, закрывает глаза и видит зелень, вдыхает запах свежескошенной травы. Чувствует повисшее в воздухе нетерпение: когда же наконец первый состав команды выйдет на поле, подбадриваемый криками восьми-, девяти- и десятилетних болельщиков и пенсионеров, запасшихся термосами с кофе. И вот ты, Мяченосец, одинокий за этой оградой, снаружи…

Откуда это одиночество?

Топором по голове.

Мы отыщем твое имя в старых архивах, оно, конечно же, всплывет где-нибудь. В архивах работают такие аккуратные, старательные дамы, мы обязательно найдем тебя и познакомимся поближе. Будь уверен.

Малин поднимает руки. Она стоит так, будто ловит мяч, пока наконец не делается тяжелой и неуклюжей, так что ее начинает клонить куда-то вбок. «Они смеялись над тобой, — думает она. — Над твоими неуклюжими попытками поймать мяч, стать частью тех незначительных событий, переживаний, происшествий, которые и зовутся жизнью в таком маленьком поселке. Едва ли они понимали, что ты один из них, что это ты делаешь этот поселок тем, что он есть. Ты постоянно присутствовал в жизни многих, видимый и невидимый, знакомый и незнакомый, ходячая печальная шутка, придающая изюминку их беспросветной повседневности.

Им будет не хватать тебя весной. Они о тебе еще вспомнят. Когда мяч перелетит через ограду, они поймут, как ты им нужен. И может быть, почувствуют, как это бывает, когда вдруг что-то неприятно сжимается внутри.

Можно ли быть более одиноким, чем ты? Предмет насмешек при жизни, неосознанной тоски после смерти».

В кармане звонит телефон.

— Это, конечно, Шёман, — раздается за спиной голос Зака.

И это действительно он.

— Больше никто не звонил, хотя Мяченосец был своего рода местной знаменитостью. А что у вас?

— Ходят слухи об ударе топором по голове.

— Что за чушь?

— Как будто он двадцать лет назад ударил своего отца топором по голове.

— Надо проверить, — говорит Шёман. И добавляет: — Можете съездить в его квартиру, если хотите, техники уже закончили. И утверждают со всей уверенностью, что он был убит не в квартире. В таком случае там остались бы следы крови, если учесть все, что с ним сделали. Но тест на люминол [Люминол — органическое соединение. Используется судебными экспертами для выявления следов крови.] дал отрицательный результат. Эдхольм и еще несколько человек ходят по соседям. Адрес: Хэрнавеген, двадцать один-Б, первый этаж.

Четыре скугахольмских батона, [Скугахольмский хлеб — сорт темного хлеба с пряностями.] уже нарезанные, лежат на ламинированном кухонном столе серого цвета. В свете люминесцентной лампы пластиковая упаковка кажется влажной, ядовитой, а ее содержимое — опасным для жизни.

Малин открывает холодильник. Там по меньшей мере двадцать упаковок копченой колбасы, молоко с высоким содержанием жира и много несоленого сливочного масла.

Зак смотрит через ее плечо.

— Настоящий гурман!

— Ты думаешь, он этим питался?

— Да, не исключено. В этот хлеб кладут только очищенный сахар, а колбаса жирная — одно к одному. Диета настоящего парня.

Малин закрывает холодильник. За спущенными жалюзи она различает силуэты детей, которые, бросая вызов морозу, пытаются соорудить что-то из снега. Все это выглядит безнадежно — твердая холодная масса противится любым попыткам придать ей форму. Дети иммигрантов. Они живут в тех вытянутых домах, каждый на две квартиры, из белого бетона и дерева, покрытого отслаивающейся коричневой краской, — на изнаночной стороне поселка Юнгсбру.

За окном слышится смех — сдавленный и в то же время радостный, будто им мороз не страшен.

А может, нет никакой изнаночной стороны? Люди живут своей жизнью, и радость иногда прорывается на поверхность, как раскаленная магма.

У стены пестрый диван — такой узор был в моде в семидесятые. Желто-коричневые обои в крапинку. Игровой стол, крытый зеленым сукном. Несколько простых стульев, в углу провалившаяся кровать, опрятно заправленная оранжевым покрывалом.

Обстановка спартанская, но везде прибрано: нет ни коробок из-под пиццы, ни окурков, ни куч мусора. Чистота и порядок.

На одном из окон гостиной видны три небольших отверстия в стекле, заклеенные скотчем. Лента аккуратно наложена на расходящиеся трещины.

— Выглядит так, будто кто-то бросал в окно маленькие камешки, — замечает Зак.

— Похоже.

— Думаешь, это важно?

— В таких районах обычно много детей, и они постоянно озорничают. Может, бросались галькой.

— Или таким образом его вызывали на любовные свидания.

— Конечно, Зак. Мы должны попросить техников тщательно обследовать окно, если они до сих пор этого не сделали, — говорит Малин. — Может, они смогут определить, что это за отверстия.

— Странно, если они не занимались окном, — рассуждает Зак. — Но здесь, конечно, была Юханнисон, а это не по ее части.

— Если бы здесь была Карин, стекло уже уехало бы в лабораторию, — отвечает Малин, направляясь к гардеробу в спальной нише.

Габардиновые брюки огромных размеров, все приглушенно-земляных оттенков, аккуратно развешаны, выстираны и выглажены.

— Как-то не согласуется, — говорит Зак, — весь этот порядок, выстиранная одежда с разговорами о том, что он вонял мочой и потом.

— Не согласуется, — соглашается Малин. — Но кто знает, действительно ли он вонял? Может, они только думали, что он должен вонять? Кто-то сказал кому-то другому, а тот, в свою очередь, следующему, и это стало общеизвестной истиной. Мяченосец воняет мочой, Мяченосец не моется.