Таков вечный пир этого вечного убийцы.

Тантал, дети мои, завидует вашему смертному уделу.

Вам, наверное, хочется узнать, что стало с парой его дружков, которых он напоил амброзией? Верно, об этом вам никто никогда не рассказывал. Что бы вы с ними сделали, если бы были на моем месте? Ну так вот, одному велено опускать уровень воды, а другому — поднимать ветви. И мне нечего опасаться, что они пренебрегут порученным делом. Они знают: стоит им сплоховать — и их самих постигнет Танталова участь.

Я слышу, как из глубин Преисподней Тантал хрипло кричит мне, что я извращаю его историю в свою пользу и что мука, которую он терпит, уже достаточно велика, чтобы не добавлять к ней клевету. Уверяет, что им двигало только великодушие, что на самом деле он хотел спасти людей от страха смерти и что именно мой отказ сделал его преступником. Может быть, может быть… Я не мешаю ему высказаться, надо же ему чем-то занять свои уста.

В конце концов, власть плохо вдается в доводы бунта; но бунт вообще никогда не вдается в доводы власти.

Людоедство

«Но, отец наш Зевс, если смерть неотделима от жизни, если борьба — непременное условие существования, а смерть — неотвратимая необходимость, почему же тогда ты называешь преступлением убийство ближнего и еще большим — поедание его плоти?»

Я слышал ваш вопрос, дети мои. Он словно внушен самим Танталом. Вы бы не задали его мне, если бы не были так же суетны, как и он. К тому же вы больше выискиваете противоречия во мне, чем слушаете то, что я избрал из целой вечности для своего повествования.

Ладно! Начнем сначала.

Как я уже говорил, ничто не может существовать, то есть проявляться, действовать, определять себя, выражать себя, воспроизводить себя, кроме как через наличие различных сил. Для этого необходимо, чтобы эти силы имелись. Если некая сила уничтожает самое себя, она препятствует существованию всего, что произошло бы из ее столкновения, сочетания или возгорания с другими силами. Во вселенском движении появляется сбой. Воспламенения, любовного или огненного, больше не происходит. Жизнь в ее равномерном четырехтактном ритме прекращает свое вращение.

Всякий раз, когда вы совершаете индивидуальное или коллективное убийство, всякий раз, когда вы убиваете по какой бы то ни было причине подобного себе, когда устраиваете резню между партиями, нациями, расами — вы ослабляете, обедняете особую силу человечества. Каждое убийство — это самоубийство.

Погибнуть сражаясь — да, это космический закон, но сражаясь с тем, что имеет другую природу, будь оно видимо или невидимо. Вот почему тяжесть преступления возрастает пропорционально главным узам, которые объединяют убийцу и жертву, так что боги считают гораздо более возмутительным убийство своего сына или отца, нежели неизвестного солдата соперничающей нации. И хотя вы и в том и в другом случае обедняете свой вид, во втором случае, по крайней мере, вы поддерживаете, утверждаете жизнеспособность собственной нации.

С другой стороны, если вы докатились до поедания человечины или корыстного использования частей человеческой субстанции, вы нейтрализуете вашу собственную силу, вы поглощаете и уничтожаете самую суть вашего вида и этим совершаете наихудшее преступление, поскольку вносите во Вселенную наихудший беспорядок.

Вы сами говорите: волки друг друга не едят. Это доказывает, что, какими бы свирепыми они ни были, у них больше мудрости, чем у вас, потому что они не обращают свою свирепость против себе подобных.

Вы, к кому я обращаюсь, кто помнит мое имя и живет в краях, где ваши предки воздвигли мне храмы, наверняка считаете устарелым и смешным напоминание о запрете на использование человеческой плоти. Такого, уверяете вы, уже не существует, разве что случается эпизодически у некоторых первобытных племен южного континента, у остатков исчезнувших рас.

У вас короткая память или плохое зрение. Вы забываете, что уже в вашем веке, в середине вашего века один из самых могущественных народов, не удовлетворившись истреблением без боя миллионов мужчин и женщин, воспользовался волосами и костями свежих трупов, чтобы извлечь из них жиры, кислоты, сделать мыло. Так что есть среди вас люди, которые мылись, вернее, считали, что моются, мылом из человечины; и есть люди, сделавшие своим долгом или удовольствием поругание во врагах, которых себе выбрали, самой человеческой сути. И эти люди ходят по земле, действуют, руководят, выбирают ассамблеи, заседают в советах народов.

Химия не оправдание мерзости, и невежество не защита от последствий преступления. Так же коллективное подчинение законам меньшинства не снимает вину с народной массы, поскольку в подчинении есть согласие.

Угрозой, которая день и ночь кружит над вашим родом, вы обязаны этим чудовищно запятнанным рукам.

Покуда не угаснут поколения, увековечившие это преступление, или те, кто невольно в нем участвовал, над землей людей будет нависать великая опасность из-за гнусного нарушения божественных законов.

Послушайте историю детей Ликаона; она вас все еще касается.

Сыновья Ликаона

Сразу после того, как Тантал в Преисподней был закован в цепи, я торжественно собрал на Олимпе всех богов и сказал им:

— Ступайте к смертным и возвестите, что я строжайше запрещаю им есть человеческую плоть, пусть даже под видом жертвоприношения богам. Их род и так уже запятнал себя слишком многими злодействами, а это ставит под вопрос сам договор, который связует нас с Судьбами. Объявите смертным, что если они примкнут к Танталову преступлению, то будут уничтожены.

Мое послание было доставлено каждому народу, каждому селению, каждому племени.

Но после наказания Тантала пристрастие к человечине у смертных не исчезло, как и после наказания Прометея огонь остался в руках людей. Четвертая раса, нарушив мои запреты, пожирала собственных сыновей.

Мне доносили, что в таком-то месте воины ели своих поверженных противников, полагая таким образом удвоить свою храбрость или уберечь себя от ран. В другом месте после церемонии заклания юноши или ребенка их плоть примешивали к праздничной похлебке: так никто лично не был ответственным за людоедство. Вся община исполняла запрещенный ритуал, и только случай выбирал тех, кому в похлебке доставалось человеческое мясо. В других местах умертвляли девственницу, чтобы из нее не вышла новая жизнь, а сохранилась в пользу старцев племени. Повсюду извращали мои повеления в обманчивой надежде похитить бессмертие.

Так я и узнал, что в самой Греции, в милой моему сердцу Аркадии некий царь заставляет тайно приносить в жертву ребенка, взятого из народа, и съедает его.

Этот царь, по имени Ликаон, властный и могучий правитель, имел от своих жен пятьдесят сыновей. Чтобы лучше удержать своих подданных в подчинении, он называл себя большим другом богов и утверждал, что путешественники, часто останавливающиеся за его столом, не кто иные, как навестившие его боги.

Случай показался мне слишком серьезным, чтобы доверить кому бы то ни было его расследование. Я принял человеческий облик, скрывшись под личиной нищего старика. Мой плащ из грубой шерсти был весь изношен, истерт, грязен; я был бос и опирался на высокий посох, отполированный потом в том месте, где его касается рука; моя поступь была медленной, а спина согбенной.

В таком виде я появился в жилище Ликаона, где попросил крова и пищи. Слуги отвели меня к царю; тот отнесся ко мне с большим почтением, велел предоставить мне пышные покои и задать пир в мою честь.

— Это чересчур, владыка, — сказал я ему. — Такому убогому бродяге, как я, вполне хватило бы лепешки с зубчиком чеснока да соломы в уголке твоих конюшен.

— Бедняков, которые стучатся в мои двери, здесь всегда принимают как богов. Я не задаю им вопросов и не выведываю секретов.

Он говорил громко и напыщенно, чтобы слышал весь двор.

«Вот человек, который полагает, что лжет, но вскоре весьма удивится», — подумал я.

Однако сыновья Ликаона, желая узнать, обманывает их отец или же боги и впрямь толпятся у его ворот, задумали жестокую хитрость. Сорок девять из них сговорились зарезать и выпотрошить пятидесятого, маленького Никтима, которому было всего несколько лет, и смешать его внутренности с козьей и бараньей требухой, варившейся в котле для пира.

— Если старый попрошайка и впрямь бог, то он заметит эту проделку и покарает Ликаона, — шептались сорок девять братьев. — А если нет, значит, отец нас обманывает и мы можем его свергнуть.

Все уселись за огромный стол, сделанный из дубовых досок толщиной в два пальца. Ликаон усадил меня на почетное место, сам сел справа от меня, затем сорок девять его сыновей — в порядке старшинства. Принесли котел. Слуги черпали оттуда и разливали по мискам похлебку, где в горячем масле и пряностях плавала требуха. Склонившись над своей миской, я почувствовал, как на меня уставились сорок девять пар глаз. Я поднес ложку ко рту… и внезапно, выпрямившись, опрокинул разом стол, тарелки и котел.

— Негодяи! — вскричал я. — Вы захотели накормить меня человеческой плотью и приобщить к вашим злодействам! Твои сыновья погубили тебя, Ликаон, желая разоблачить твою ложь. Ибо сегодня бог, царь всех богов, и вправду сел за твой стол. А вы, негодяи, достойные сыновья недостойного отца! Я не вижу самого младшего вашего брата; вернее, я вижу перед собой его внутренности, которые упали в пыль, миновав ваши желудки! Я воскрешу вашего брата Никтима и дам ему место среди бессмертных, ибо частица его плоти коснулась моих уст. Но вы знаете о каре, которая вам уготована, вам и всему вашему роду…

Я не успел закончить. Кара уже обрушилась. Свет над Аркадией и всей Грецией, над островами, над морем и над всей этой частью мира стал вдруг невыносимо ярок; воздух обратился в сплошное пламя и лучи; нестерпимый жар высушил ручьи, в одно мгновение превратил весенние деревья в осенние. Гигантский раскаленный шар, увеличиваясь с каждой секундой и отливая голубизной по мере своего приближения, мчался к земле. Моя молния была тут ни при чем, я и сам дрожал.

— Солнце падает на нас! — завопили сыновья Ликаона, а также весь народ Аркадии и все люди до обоих горизонтов, от Иберии до Индии.

Но падало не Солнце. То был его сын.

Падение Фаэтона. Погибшее светило

У Гелиоса-Солнца был сын; я верно выразился: был. Этого сына звали Фаэтоном, то есть Блистающим.

Однако, когда разлад воцарился среди людей, извратив их мысли и поступки, то же самое случилось и среди небесных тел. Все сцеплено друг с другом, повторяю вам, все связано в мироздании. И вы должны рассматривать это не как извинение вашим излишествам, но скорее как предостережение: не вносить смуту в космос.

Фаэтон завидовал своему отцу, гораздо более крупному, более сильному, более яркому, который каждое утро с золотыми поводьями в руках отбывает на своей колеснице, чтобы обогнуть весь мир. Фаэтон завидовал его лучезарному великолепию, его уверенному виду, его способности все видеть на земле, а также тому, что Гелиосу поклоняется все живое, что радость наполняет людей, животных и растения, когда его кони появляются из небесных врат, распахнутых розовоперстой Эос, Зарей. Фаэтон завидовал гимнам всеобщей благодарности, что возносятся к отцу на протяжении всего его пути, и даже грусти, которая распространяется по миру, когда пурпурные колеса солнечной колесницы исчезают на западе.

Довольно часто Фаэтон просил своего отца, чтобы тот позволил ему один день, всего один, прокатиться на его колеснице. То он умолял, то злился и дулся. Разве не видел он миллионы раз, с отдаленнейших времен, как Гелиос правит своими конями? Он приглядывался к каждому из отцовских движений. Ночью крутился возле колесницы, знал, как там держаться, куда ставить ноги, каким движением руки сдерживать скакунов или же поторапливать, чтобы их галоп всегда был ровным. Сколько же времени ему еще ждать? Он ведь уже вполне взрослое светило. Неужели его навсегда оставят в бездействии, подобно его сестрам Гелиадам, маленьким, едва заметным звездочкам? К чему быть сыном Солнца, если не суждено услышать хотя бы отголосок восхвалений?

Гелиос всегда отказывал. А потом, в то утро… то ли из-за усталости, то ли из-за доброты или слабости… в общем, он позволил убедить себя, как я сам позволил Танталу обмануть себя. Но он дал Фаэтону тысячу наставлений.

— Направление; твердо придерживайся направления. Путь проложен по небесному своду, не сбивайся с него!

— Ну да, отец, я знаю, я буду осторожен; я видел, как ты это делаешь.

Гелиады запрягли коней в колесницу; Фаэтон поднялся в нее и поправил поводья.

— Никаких резких движений. Мои скакуны очень чувствительны к удилам.

— Да, отец, знаю…

— И если у них выпадет волосок-другой из гривы, не беспокойся — такое бывает.

Розовоперстая Заря распахнула створки ворот — и кони понеслись.

Они скакали давным-давно наезженной дорогой, словно сами по себе. Фаэтон был сначала внимателен к их аллюру, но, видя, как они ровно бегут, быстро обрел уверенность и отдался самолюбованию. Сегодня он Лучезарный, Сияющий, Дивный, Пылающий, приветствуемый тысячью имен, почитаемый всеми народами, Вселенский Благодетель.

Фаэтон мчался сквозь тучи, упиваясь скачкой; потом перегнулся через борт колесницы, чтобы взглянуть на мир, который озарял, и услышать свою долю благодарностей. Когда ему открылась вся необъятность пространств внизу, его охватило головокружение, он испугался притягивающей к себе бездны и сделал резкое, суетливое движение, вцепившись в поводья. Это сбило коней с их курса.

Но что такое порой головокружение, если не страх быть поглощенным пустотой, вернее, страх броситься туда самому, утратив власть над собственным равновесием? И откуда этот ужас, если не из потаенного чувства, что пустота — это наказание, что в ней надо искупить проступок — как раз тот самый, который лишает нас опоры?

Фаэтон жаждал занять место своего отца.

Признаюсь вам, мне самому, с тех пор, как я был вынужден сокрушить и заключить в оковы Крона, случается испытывать дурноту, когда я поднимаюсь слишком высоко в космос. Так что оставляю Гелиосу это дальнее управление светом и сосредоточиваюсь на распределении света поближе к земле.

Вот так в тот день солнечная колесница и сбилась с пути. Поднялась слишком высоко и устремилась к созвездиям. Фаэтон изо всех сил натягивал поводья, но, охваченный ужасом, никак не мог выправить коней. Внезапно перед ними вырос другой, громадный конь и взвился на дыбы, раскинув человеческие руки: то был Стрелец, готовый атаковать. Скакуны шарахнулись в сторону, но чуть не наткнулись на гигантского козла с длинной желтой шерстью и красными зрачками. Мохнатый Козерог подобрался для прыжка; уж не хочет ли он поднять на рога жаркую колесницу? Колесница промчалась огненной стрелой мимо разверстых пастей Рыб.

Напутанные близостью животных зодиака, не чувствуя на поводьях руку, к которой привыкли, кони Солнца понесли. Треснуло дышло. Фаэтон в отчаянии тщетно пытался удержать коней… Два гигантских закрученных рога возникли из бесконечности. Фаэтон едва увернулся от Овна, но лишь для того, чтобы наткнуться на Тельца с налитыми кровью глазами, который ждал, опустив голову, и в бешенстве скреб копытом Млечный Путь. А дальше уже стоял рыкающий Лев, воздев исполинскую хищную лапу.

У коней Солнца багровели ноздри, пламенные гривы развевались по ветру. Они мчались, уже не зная куда, сквозь звезды. Колесница тряслась, раскачивалась, моталась из стороны в сторону, подскакивала, натыкаясь на туманности, ее заносило, она накренялась, накренялась… и опрокинулась. Фаэтон, выброшенный в пространство, уцепился за поводья, поэтому всё падало разом: колесница, возничий, кони, свет.

Он падал, самонадеянный сын, падал на землю, приближался к ней, и его раскаленный блеск уже был нестерпим для прочих глаз, кроме моих. Все вот-вот загорится, лопнет, взорвется; мир ждет ужасающий удар, который со всем покончит!

Я встал перед опрокинутым столом царя Ликаона, сбросил рубище нищего, схватил молнию и метнул ее — огонь против огня — в Фаэтона. Он разжал пальцы, выпустил поводья; я поражал его снова и снова. В тот же миг Гелиос прыгнул на небо. Более крепкий и ловкий, чем его сын, он перехватил колесницу на ходу. И вот уже старина Гелиос ставит ее на колеса. Наклоняется, чтобы подобрать поводья, — он-то пустоты не боится. Он вернул себе своих коней.

Фаэтон продолжал падать: голова к земле, глаза выпучены, ноги дрыгаются в эфире. Я продолжал поражать его молниями.

Когда он выпал из колесницы, его блеск померк. Но он был тяжелым и горячим, этот солнечный малыш! Молния за молнией — и мне удалось его отбросить. Он летел, касаясь наших пространств. Я снова метнул в него молнию. Его шевелюра какое-то время еще пылала; он все еще падал; а потом от удара моего последнего снаряда взорвался, раскололся, разлетелся на части, рассеялся. Все было кончено.

Я сел на сожженную траву Аркадии и застыл на какое-то время в неподвижности…

Дети мои, вы опять скажете, что это сказка.

Однако вы знаете, что ваш земной шар описывает вокруг Солнца эллипс; и вы знаете также, благодаря науке сына Гермеса, божественного Пифагора, что у эллипса имеются два центра. Однако один из этих центров занимает как раз Гелиос. Вы когда-нибудь задавались вопросом, почему второй центр пустует? Разве этот второй центр не был местом Фаэтона, малого солнца, пропавшего светила?

Таинственные камни, вовсе не принадлежащие телу Великой праматери, на которые вы натыкаетесь иногда в ваших полях, не понимая, откуда они взялись, — это останки Фаэтона. А огромные дыры, различимые на поверхности Луны, которыми она вся изрешечена — это шрамы, что остались от обломков Фаэтона, разбросанных взрывом. А эта река из множества каменных глыб, огибающая Землю, великая каменная река, текущая в пространстве и о которую вы рискуете разбиться, если решитесь посетить соседние вселенные — тоже обломки Фаэтона.

У всех народов вашего мира в самой давней их памяти запечатлелся день, когда Солнце, согласно одним, поднялось со стороны заката, согласно другим — остановилось в своем движении, для одних удалилось, для других, наоборот, выпало огненным дождем… в общем, по единому мнению, ошиблось дорогой.

Это и был, дети мои, тот самый день.

Девкалион. Пророчество Прометея.

Постройка ковчега. Потоп

И это был также день, когда Девкалион… Но я вам о нем еще не рассказывал. Девкалион был сыном Прометея. Однако, поскольку Прометей — бог человека, Девкалион был смертным, и, что бывает еще реже, смертным, который доволен своей участью. Он любил человеческое обличье, свое человеческое положение, человеческие труды. Сполна наслаждаясь человеческими радостями, он считал человеческий образ жизни наилучшим из всех. Его считали праведником, потому что он представлял для богов честное и совершенное зеркало осознания жизни.

Девкалион женился на своей двоюродной сестре Пирре, дочери Эпиметея и Пандоры; ценил в ней ее женские достоинства и проявлял терпимость к ее женским недостаткам. Его чувств к жене хватило, чтобы построить с ней целый мир в миниатюре и не завидовать никому.