Дионис — бог, который ведет вас через ваши собственные преисподние и учит вас прощать вашей матери то, что породила вас. Он помогает вам познать себя полностью и принять такими, какие вы есть. Это лучший дар, который можно было вам сделать.

Дионисийские женщины. Антиопа,

Электра и Даная среди многих других.

Ночь Алкмены

Итак, у дионисийских мужчин для своего освобождения и реализации есть приключения, подвиги, артистические представления, разврат. У дионисийских же женщин, чтобы утихомирить своих демонов и достичь мимолетной иллюзии, будто они сжимают в объятиях весь мир, есть только любовь.

Вот откуда берутся поразительные, героические, возвышенные, исступленные, чудовищные формы, которые порой принимает у них любовь.

Когда вы, смертные, видите, как ваши дочери или жены устремляют свой взгляд в зеркало, томно крутя рукой веретено, или же застывают у источника, прислонившись спиной к стволу дерева и глядя в облака, вы говорите: «Они мечтают», но не знаете о чем.

Я же, склонившись с облачного балкона, отлично слышу, как поднимаются их немые призывы, и без труда различаю очертания их грез.

Я бог вмешательства. Вы часто обвиняете меня в том, что я привел в расстройство ваши семьи, разрушил очаги. Гораздо чаще я возвращал туда мир, внимая мольбам ваших жен и избавляя их от наваждений. Сколько раз я лепил свое обличье согласно их бреду!

Прекрасная Антиопа, ты приходила в лес и притворялась спящей, ожидая, что тебя изнасилует сатир. Ради тебя я обзавелся козлиными ногами, волосатыми ляжками и скотской рожей. В том, что ты кончила безумием, нет моей вины; ты была безумна еще до того, как познала меня.

Электра Самофракийская, ты хотела меня плясуном, ты хотела меня змеей, пламенем, морозом. Поэтому я плясал пред тобой на раскаленных угольях, а потом принял вид священной змеи, чтобы стиснуть тебя ледяными кольцами.

А ты, дорогая Даная, пылкая Даная, которую ревнивый отец заточил под землей в бронзовом покое, ты подставляла свое лоно под ласку солнечного луча, проникавшего через отдушину. Как я мог не откликнуться на твой одинокий жалобный стон? Я облекся хламидой, приобрел черты твоего брата и пролил золотой дождь сквозь прутья решетки, что позволило тебе подкупить стражей.

Нашим сыном был Персей, который убил Горгону, освободил Андромеду и обратил в каменные статуи своих врагов.

Соблазненные, обманутые, принужденные — мои-то любовницы? Это они так говорили. Можно ли считать победой овладение городом, который сам распахивает ворота еще до того, как осажден?

А что касается мужей, то стоило ли им кричать так громко о своем бесчестье, если оно им доставило некоторое удовольствие и даже прославило? Я знаю таких, которые разражались рыданиями или яростью лишь тогда, когда уже весь белый свет был осведомлен, что их жены познали объятия бога. Это их успокаивало насчет собственного выбора.

Мужья, я был гораздо чаще зван на ваши ложа, чем проскальзывал туда с помощью обмана. И смог ответить отнюдь не на все призывы! Моего времени бога на это не хватило бы. Аполлон, Гермес, Дионис или другие мои божественные сыновья часто меня подменяли, а еще чаще я подталкивал за плечи какого-нибудь молодца, шепнув ему в ухо: «Замени меня». Ночью красотка принимала его за бога; правда, если она пыталась сохранить его на больший срок, на всю жизнь или хотя бы на одно лето, то быстро замечала, что он всего лишь человек.

Говоря это, смертные, я вовсе не отрицаю, что имел склонность к вашим возлюбленным; не отрицаю и того, что меня это изрядно развлекало. Наибольшие свои наслаждения я познал в человеческом обличье.

Бык, козел, лебедь, змея, свет — я все перепробовал. Я перемерил немало личин, немало званий. Именно человеку любовь предоставляет наибольшую приятность, в этом отношении вы самый одаренный вид. Воображение, ожидание, воспоминание, сравнение — все тут участвует. Вам очень повезло, что любовь для вас еще и умственное упражнение.

Удовольствие от встречи, удивление от открытия, порой разочарование… Достаточно ли вы смаковали радость от проникновения среди ночи в незнакомое жилище, когда вы немного пьяны от желания и вина? Признаюсь вам, сыны мои, были смертные женщины, чьи имена я уже не очень-то помню, забыл даже их лица или вскрики, сопровождавшие их наслаждения, но их дома, альковы, обычные предметы в свете луны врезались в мою память. Некоторые кушанья, которые их пальчики готовили и одновременно пробовали, сохранили для меня свой первозданный вкус. Знают ли наши любовницы, что сделало их для нас такими разными и такими незабываемыми? Та, что кормила меня после любви жирной яичницей с хрустящей корочкой, остается в моей памяти более реальной, чем многие другие, любой ценой желавшие пичкать меня болтовней об Элевсинских мистериях.

Я часто вел себя как глупец, забывая порой даже о своем божественном достоинстве. Отвечал на приглашения женщин недалеких или вульгарных, просто из вкуса к новизне. Предлагал взять их на Олимп. Какая удача, что они отказались! Все-таки успокаивает, что дуры или низкие душонки никогда не верят, если им говоришь: «Я Зевс», что ты и в самом деле можешь им оказаться. Некоторые, слишком поздно понявшие, кто я такой, даже умудрились превратить это в свою главную добродетель.

Да, я шел на недостойные сделки; порой в притонах притворялся, будто вожу дружбу со сводниками и прочими подручными порока, просто чтобы обзавестись сообщниками. В те дни я и узнал, каким благом наделил вас Дионис, подарив виноградную лозу.

А выход украдкой на рассвете, возвращение по улочкам города, который кажется новым из-за необычного часа!.. Уносишь воспоминание о теплом перламутровом теле, которое оставил спящим меж смятых простыней, как меж створок раковины; сам себя чувствуешь таким легким в легком воздухе. Входишь в первую же харчевню с поднятым навесом, чтобы выпить чашку молока среди мусорщиков и зеленщиков. Ах, эти ранние утра со вкусом юности! Смакуйте же их, как смаковал их я.

Вот, слушайте, помню тот рассвет в Фивах, когда я вышел от Алкмены. Странная Алкмена! Из всех наваждений, которые тревожат ночи смертных женщин, у Алкмены было самое изощренное, равно как и самое распространенное. Она хотела изменить Амфитриону… с самим Амфитрионом.

Бравый полководец, вообще-то красивый мужчина, да и храбрец к тому же, ее не удовлетворял. Она навязывала своему герою испытание за испытанием; он этому покорялся, всякий раз проявляя все больше героизма. Этого, однако, Алкмене было недостаточно. Но вместе с тем ее желания призывали не другого мужчину; она хотела, чтобы сам Амфитрион был другим. Тот же рот, но произносящий другие слова; те же руки, но другие прикосновения. Вкусить ненадежные радости супружеской измены в спокойном удобстве брака. Квинтэссенция невозможного, в конечном счете. Но сколько их, гоняющихся за подобными бреднями? Если бы вы видели, мужья, как ведут себя ваши жены с любовниками, как упорно повторяют с ними все то же, что делают с вами, как заставляют их одеваться так же, как вы, как вдалбливают им в голову ваши привычки, вплоть до кулинарных пристрастий, вы бы поняли, как трудно им быть по-настоящему удовлетворенными, когда они обманывают вас.

Однако надо было ублажить хотя бы одну, чтобы дать какую-то надежду остальным.

Я выбрал Алкмену с ее хрупким изяществом, бледными, отполированными ногтями, шелковистыми волосами, убранными лентой. И сердцем из металла.

Облачиться в доспехи Амфитриона, надеть его шлем, заговорить его голосом — все это для меня было детской забавой. Алкмена услышала наконец из уст Амфитриона те слова, которые так жаждала услышать. Он стал тем громогласным Амфитрионом, которого она хотела: бьющим посуду, гнущим щипцы, рассказывающим о своей победе, той самой победе, которую настоящий Амфитрион в тот момент с превеликой храбростью и немалым потом завоевывал. А Лжеамфитрион приказывал Алкмене раздеться, лечь и еще много чего другого, словно она была полем его битвы. Бедняга Амфитрион, какие бессонницы, полные разочарования, я тебе готовил! Но зато как чудесно нам спалось потом… По счастью, какой-то осел, заревевший во дворе, нас разбудил.

Я поспешно одевался, пока Гермес, мой дорогой Гермес, обратившись в слугу, морочил на пороге голову полководцу-победителю.

Да, помню еще харчевню, куда я завернул. На мне больше не было доспехов, но с человеческим обличьем пока расставаться не хотелось.

Помню вкус свежего сыра, который мне подали, и чарку светлого вина со смолистым ароматом. Вокруг меня ломовые извозчики, бродячие торговцы, подмастерья горшечников обмакивали свой хлеб в золотистое масло и жевали луковицы. Я чувствовал к ним большую братскую симпатию; мы подняли чаши за наше взаимное процветание; они хлопали меня по плечу, называя «хозяином». Делились со мной своими заботами. У одного семья осталась близ Немеи, и он беспокоился, потому что лев, убежавший из зверинца, наводил страх на окрестности. Другой был рыбаком с Лернейского озера, но ему пришлось забросить свое ремесло из-за гидры, что проснулась в трясине и сотней своих зловонных пастей распространяла смертоносные миазмы. Я попытался их успокоить:

— Не тревожьтесь, скоро все уладится.

Я только что зачал Геракла.

Геракл, или Несчастье сильных.

Его преступления и труды.

Дом Адмета и ноги Омфалы

Если бы этот дуралей Амфитрион не захотел любой ценой доказать своей жене, что на нее нашло затмение, если бы не докапывался с таким упрямством, что же произошло, и в итоге не стал вести себя совершенно нелепо, выпячивая грудь, насупливая брови и через каждые три слова восклицая «Гром и молния!» (он даже завел себе орленка, которого держал привязанным к ножке своего кресла), то эта история наделала бы меньше шума, не дошла бы до ушей Геры и детство Геракла выдалось бы не таким трудным. Не было бы никаких ужасающих змей, ползущих к его колыбели, а также страшных воспоминаний об этом и приступов бешеного неистовства, от которых он страдал всю жизнь.

Из всех моих сыновей Геракл у вас самый популярный; не вижу другого героя, которому бы вы поставили такое множество статуй, также не вижу другого, кому бы вы больше завидовали.

Кто бы из вас, если бы получил возможность выбирать свою судьбу, не выбрал бы судьбу Геракла? Какой смертный, пусть даже Музы щедро одарили его славой, Плутон — богатством, Гермес — талантом, не захотел бы стать этим огромным младенцем, потрясающим двумя задушенными змеями в своих ручонках, а потом юным колоссом, что опрокидывает быков, душит львов, истребляет разбойников, спасает города, повсюду обращает в прах своих врагов и пожинает награды за свои победы? Разве, говоря о ком-то, кто отличается своим ростом и сложением: «Настоящий Геркулес!», вы не слышите зависти в своем голосе?

Сутулый писарь, тучный финансист, близорукий торговец музыкальными инструментами — нет никого, кто бы хоть раз не выпячивал перед зеркалом свой жалкий торс и не мечтал бы… Ах! Эта львиная шкура, небрежно наброшенная на плечо, палица, служащая опорой, подтянутый живот с выпуклыми, как древесные стволы, мускулами — все это так глубоко врезалось в вашу память и в ваши сожаления! Также вы думаете о неутомимом любовнике, о плодовитом производителе, обрюхатившем за пятьдесят ночей пятьдесят дочерей царя Феспия, о неутомимом путешественнике, открывшем людям новые пути.

Вы бы меньше завидовали Гераклу, если бы лучше помнили его историю, ведь мало кто имел такую же несчастную судьбу.

Геракл был добр, он пытался поступать справедливо, но временами впадал в безумие.

Несчастьем этого силача был страх. Не улыбайтесь. У этого колосса случались приступы безумного страха: пережиток испуга, испытанного им в колыбели при виде подползающих жутких змей. Всякое препятствие, всякое противодействие, всякая угроза, пусть даже ничтожная, любой знак враждебности со стороны людей, зверей, стихий вновь пробуждали в нем этот давний ужас. И он стыдился своего страха. Человек тщедушный убежал бы; Геракл же набрасывался, разил, душил и обретал успокоение только тогда, когда чувствовал, что жизнь его противника, реального или иллюзорного, угасла в его руках. Но зато потом, и весьма часто, было столько угрызений совести!

Геракл не искал бы так упрямо подвигов, если бы не хотел прежде всего победить собственную слабость. Он бы не странствовал беспрестанно по свету, если бы ощущение своей уязвимости не выгоняло его отовсюду.

Сын матери, которая чванилась своей добродетелью, поскольку оставалась верной супругу даже в измене; порожденный никогда не виденным, но всемогущим отцом, который словно предложил ему недостижимый идеал; воспитанный человеком не слишком тонким, но, несомненно, доблестным в бою, Геракл отнюдь не имел примитивных и простых чувств, которые вы ему приписываете. Наоборот, его душа была настоящим клубком противоречий.

Постоянно изводя себе упреками, Геракл не мог сносить их от других, малейший выговор выводил из себя этого вечного виноватого.

Микенское царство вообще-то должно было достаться ему. Я поздравляю себя с тем, что Илифия, нарушив порядок рождения в угоду Гере, передала престол боковой ветви. Какие драмы мог бы учинить Геракл, стоя во главе целого народа!

Еще ребенком он убил своего учителя ударом табуретки за какой-то банальный выговор. А ведь Геракл при этом любил своего наставника.

Будучи подростком и уже настоящим богатырем, Геракл женился на Мегаре, дочери фиванского царя, которую тот отдал ему в благодарность за его первый подвиг. Геракл любил Мегару и обожал детей, которых она ему родила. Но однажды… что на него нашло? Может, его потревожили, когда он колол дрова, или же он заметил, что жена обменялась взглядом с каким-то чужаком? Впав в убийственное безумие, он схватил своих детей, разбил им головы, а затем убил и жену. Потом, увидев, какую страшную бойню учинил в своей семье, Геракл зарычал от боли и бросился вон из дома, крича, что убьет себя. И он бы исполнил свою угрозу, если бы не повстречал Тесея, который попытался его образумить.

— Я нечестивец, я наихудший душегуб! — кричал Геракл. — Какой город, какой народ согласится принять меня, да и могу ли я сам себя выносить, если испытываю к себе только отвращение? Я уничтожил все, что любил.

— Ты был безумен, ты был не в себе, это был не ты, — возражал ему Тесей. — Тот, кто натворил бед в состоянии безумия, может искупить свою вину. Если ты и в самом деле хочешь искупить ее, надо жить.

Геракл зарыдал.

— Но кто захочет пожать мои руки, обагренные кровью?

— Я, — ответил Тесей, протягивая ему ладони.

Легко быть милосердным к жертвам; жалость к преступнику заслуживает гораздо большей похвалы. И не любовь спасает исступленных злодеев, а дружба.

Геракл обрел друга. Тесей был невысок ростом, Гераклу по грудь, но в нем сила, быстрота, ловкость, рассудительность и хитрость сочетались с властностью. Он и впрямь был рожден, чтобы управлять людьми. К тому же у него самого много чего было на совести: разрыв с Ариадной, смерть Эгея… Именно Тесей побудил Геракла отправиться в Дельфы.

— Твое несчастье превосходит тебя. Надо попросить совета у богов, — сказал он ему.

Однако, прибыв в Дельфийское святилище, Геракл снова впал в неистовый гнев, сбросил наземь прорицательницу и разбил золотой треножник, дар Аполлона.

Этому святотатству давали всякого рода объяснения. Говорили, будто Геракла раздражило то, что пифия медлила с ответом, колебалась, не слыша привычные голоса. Но нет; истинный мотив был иным, и чтобы его понять, надо вернуться к раннему детству Геракла и к рептилиям, заползшим в его колыбель. Он заметил под пифией двух больших золотых переплетенных змей, представлявших собой основание треножника, и этого хватило, чтобы вызвать разрушительный гнев Геракла.

Ах! Этот разбитый треножник — какой повод для склоки на Олимпе! Оскорбленный Аполлон уже наложил стрелу на тетиву своего лука и с высоты облаков целился в Геракла. Артемида встала на сторону своего брата, но Арес поддержал буяна. Афина попыталась призвать каждого к рассудку. От меня требовали, чтобы я пустил в дело молнию. Гера торжествовала.

— Вот! Вот! — говорила она, опровергая собственное пророчество. — Вот что значит брюхатить смертных и давать этой расе силы, которые она не может обуздать!

Мне удалось восстановить спокойствие, и пифия смогла дать свой оракул. Она повелела Гераклу поступить на службу к своему кузену Эврисфею, царю Аргоса, который укажет ему двенадцать искупительных подвигов, по числу месяцев в году. Но Геракл так легко и быстро справился с первым, принеся в Микены шкуру Немейского льва, что Эврисфей, напуганный присутствием столь могучего слуги, навсегда запретил ему входить в городские ворота. Несчастен герой, обреченный на изгнание за свою доблесть и храбрость! Из-за самой победы Геракл сделался подозрительным в глазах властей. И его направили к Лернейскому озеру, где множество беспрестанно появлявшихся топей давали убежище распространявшей лихорадку гидре. Но лихорадка ничего не смогла поделать с Гераклом, пока он осушал болота.

Потом ему велели, словно речь шла об оросительной канавке, изменить течение целой реки, чтобы очистить Авгиевы конюшни. Геракл и с этим справился.

Обеспечение безопасности, гидравлические, ассенизационные работы, прокладка дорог — его использовали для всего, а он всегда требовал еще более трудных заданий и проявлял еще больше отваги.

Знаете, что происходит, когда человек, одновременно довольный своей мощью, но недовольный самим собой, не знает пределов своей жажде деятельности? В итоге он не становится счастливее, но добивается великих свершений. С Гераклом будущее Запада было в пути. Недаром название Геркулесовых столпов привязано к скалам, образующим врата в Атлантику.

Но список подвигов Геракла не ограничивается двенадцатью искупительными трудами, равно как и список его преступлений не оканчивается убийством собственной семьи.

Без конца на его пути возникали поводы для приключений, и он счел бы унизительным для себя, если бы упустил хоть один. Похоже, он находил оправдание своей жизни, только рискуя собой. Таких работ, как заказанные двенадцать, он совершил тысячу.

То было время великих экспедиций и открытия новых горизонтов. Геракл собирался поплыть вместе с Ясоном, но судьба увлекла его в другие края. Он сражался во главе войск вместе со своим приемным отцом и видел его смерть. Возвращаясь из Иберии, на равнине Крау Геракл столкнулся с лигурами и забросал их огромными камнями. Быть может, не со всеми лигурами, как он утверждал, быть может, всего с одним племенем, обитавшим в деревне у подножия Альп и горы Павлин, горы Геры.

Но, как истый южанин, Геракл не мог быть скромником, поскольку обладал богатым воображением. Если какая-то собака рычала на него, показывая клыки, она обязательно становилась для него бешеной. Если он замечал на дороге человека, идущего ему навстречу, он с первого взгляда принимал его за опасного разбойника. Любой моряк, сидящий в глубине притона, казался ему грозным пиратом. Мир для него был населен только героями и чудовищами. На самом деле его храбрость была сплетением тайных страхов; его уста охотно преувеличивали собственную победу, потому что глаза часто преувеличивали опасность.