Мои глаза открылись, и я увидел стройные, мускулистые, почти мальчишеские бедра юной горной нимфы. И если я так любил потом белокурых женщин, то, быть может, в память о лоне Амалфеи, простодушно открытом моим первым взорам. Но я любил и стольких других…

Амалфея опасалась, как бы мой ужасный отец не узнал вдруг о существовании сына. Она стала прибегать к наивным хитростям. Например, когда ей приходилось оставлять меня ненадолго, подвешивала плетенку из ремешков, в которой я лежал, к дереву, чтобы Крон, затеяв поиски, не мог меня найти ни на земле, ни в море, ни в небе.

Второстепенные природные божества втайне всегда заодно; а потому Амалфея обратилась к своим кузенам Куретам — отпрыскам Океана, молодым демонам, которые были изгнаны с острова Эвбея за то, что слишком уж там шумели.

Покуролесив на многих островах, они обосновались на Крите, неподалеку от города Кносс. Амалфея попросила их заглушить мои крики, которые своей мощью вполне доказывали, что я отнюдь не заурядный ребенок. И всякий раз, когда мне охота было поорать, Куреты затевали дикую пляску, грохоча копьями по большим бронзовым щитам, которые им подарила мать, Комбе, дочь речного бога Асопа. Они это проделывали постоянно, пока у меня резались зубы.

У Амалфеи была сестра Мелисса — нимфа пчел. Она умела говорить с пчелами, ухаживала за ними, брала на руки, направляла к самым душистым цветам. Она и ходила-то не иначе как в сопровождении пчел, и ее поступь всегда окружало золотистое облако. Один рой она поселила у входа в пещеру, и мед, который источали пчелиные соты, стал моей второй пищей.

Начав ходить, я какое-то время не понимал, почему Амалфея окружила меня столькими запретами. Мне не позволялось отдаляться от пещеры или приближаться к обрывам. Если солнце припекало слишком сильно, следовало держаться в тени листвы, а если появлялось угрожающего вида облако — немедленно возвращаться назад. В грозовые и туманные дни Амалфея стояла под навесом скалы и с тревогой вглядывалась в завесу дождя или пелену тумана.

Дорогая моя Амалфея! Она не знала, что злодеев легче всего обманывает отсутствие сомнений в собственной жестокости. Камень, отягчавший желудок Крона вместе с моими братьями и сестрами, внушал ему уверенность.

Рог изобилия и радость дарения.

Царь Мелиссей; первые жертвоприношения

Поскольку я был рожден в человеческом обличье, то и рос как человек. Однако уже выказывал незаурядную силу. Как-то раз, когда я играл с козой, один из ее длинных и винтообразных, как у островных коз, рогов вдруг остался у меня в руках — я нечаянно его отломал. Улыбаясь, я протянул рог Амалфее. Это был первый дар, который я ей преподнес, а потому и не понял, отчего нимфа приняла его с таким волнением, осыпала поцелуями, прижала к груди. Но, видя ее радость, я открыл для себя божественную радость дарения.

Амалфея пользовалась пустотелым рогом, собирая в него ягоды с кустов и плоды с диких деревьев. Она всегда набирала доверху, а по возвращении вытряхивала свою добычу, и та грудой вырастала в траве. Каким лакомством, каким пиром была кисловатая или медовая мякоть в погожие дни, у входа в пещеру!

Рог изобилия, о котором вы так мечтаете, по-прежнему в руках Амалфеи. Нимфе достаточно опрокинуть его и встряхнуть, чтобы оттуда посыпались плоды счастья. Но Амалфея расточает их только тем, в ком распознает моих сыновей — по какому-нибудь дару, который они непроизвольно делают ей, повинуясь душевному порыву, совершенно бескорыстно, даже бесцельно.

Амалфея — царская дочка. Она сообщила об этом, когда мне было семь лет, пояснив заодно, что такое царь. Да уж! Ну и сюрпризы порой преподносит нам жизнь! Ведь царская порода не всегда украшена венцом, порой она скрывается и под кургузым крестьянским платьем. По поступкам и по сердцу надо узнавать государей, а не по их убору, если не хочешь наделать ошибок.

Отца Амалфеи звали Мелиссеем, это он тогда правил на Крите. Его супруга, принадлежащая к первому поколению нимф, происходила от моего деда Урана. Из-за этого сыновья Мелиссея были смертными, а дочери нет. Амалфея и ее сестра Мелисса скучным дворцовым обязанностям предпочли простую сельскую жизнь. Мудрый царь-отец не стал их неволить и даже поздравил себя с этим, когда позже узнал, чему они посвятили свою свободу.

Этот Мелиссей был также первым человеком, который позаботился о жертвоприношении богам, обращая в дым (поскольку это единственный способ доставить подношения на небеса) несколько голов скота из своих стад и что-нибудь из прочего имущества.

Быть может, это повод напомнить вам, смертные, что жертвовать не значит обязательно убивать, как вы в конце концов решили. Жертвовать — значит с признательностью поделиться тем, что имеешь; не лишать себя всего, а лишь отделить часть и безвозмездно раздать в благодарность за то, что было тебе даровано.

Долгие годы мудрецы, которым сама мудрость мешала владеть чем-либо, и бедняки, лишенные Судьбами средств к существованию, питались мясом баранов и быков, которых приносили в жертву богам. И ни мудрец, ни бедняк не испытывали унижения от этих даров, да и царь не пыжился от гордыни, ведь вертела крутились в нашу честь. Это было отнюдь не милостыней, но всеобщим благодарением, где и государь, и жрец, и богатый, и убогий объединялись, чтобы почтить божественные даяния.

Если первые жертвы выбирались из домашнего скота, то лишь потому, что Мелиссей был царем-пастухом, а его богатство щипало полевую траву. Вы вполне можете следовать его примеру и не будучи владельцами стад. Благочестие ведь не в баране, а в самом подношении и его разделе.

В том и проявилось величие царя Мелиссея. Да будет чтимо его имя, избегнув забвения.

Отрочество. Тревоги и первые желания

Когда Амалфея сочла, что мой разум уже достаточно развит, она открыла мне, кто я такой, какое будущее мне уготовано и от каких опасностей я должен себя уберечь. Так начались годы ожидания, тревожные годы, соединившие конец моего детства с началом отрочества.

Я знал, что я бог, но пока не имел божественных возможностей. А потому направлял свое бесплодное нетерпение на то, чтобы ломать деревья, крушить камни или просто мечтать. Бесконечными часами сидел я в горах и, обхватив руками колени, глядел на сверкающее вдали море, воображая себе день, когда смогу наконец доказать миру, что я Зевс. Если только этот день когда-нибудь настанет…

В то же время я терзался страхами из-за угрозы, которую представлял для меня отец.

Ладно еще быть проглоченным во младенческой дреме. Но исчезнуть уже сформировавшимся, мыслящим, полным сил, воли, надежд… Ужасная перспектива. Никогда страх вернуться в небытие не бывает таким мучительным и навязчивым, как в этом переходном возрасте, когда существо, уже сознавая скрытые в нем силы, еще не может ими полностью распоряжаться.

Ночи стали моей пыткой. Изводивший меня страх не давал уснуть. Иногда я внезапно просыпался, задыхаясь, и чувствовал себя совершенно разбитым.

Амалфея видела, как я мучаюсь, и сама страдала оттого, что ничем не может помочь.

Забывчивые взрослые, не говорите, что отрочество — чудесная пора. А если оно вам и впрямь кажется таким, значит, вы мало что сделали в зрелости.

Все в моей судьбе казалось мне несправедливым. Я не знал своей матери. Чтобы не подвергать опасности ни меня, ни себя, она больше не возвращалась. Я был ребенком, оставленным на попечение природы, и чувствовал себя обездоленным и одиноким. У меня не было друзей; я и не мог их иметь, и не хотел. Остров казался мне тюрьмой, я только и ждал, когда смогу вырваться оттуда.

В какой-то миг я вдруг возненавидел Амалфею. Ее советы, наставления, заботы, ее старания меня расшевелить, даже сама ее преданность стали мне невыносимы.

А потом, вскоре, я возжелал ее.

Мы почти сравнялись в возрасте. Она все еще была старше меня, но не на много лет.

Это началось как-то днем, когда она разогревала листья тимьяна в своих ладошках и давала мне дышать их запахом. Вдруг я увидел ее так, как никогда раньше не видел: прелестный выпуклый лобик, быстрые взмахи ресниц над голубыми глазами, нежный рисунок чуть капризных и чувственных губ, изящная линия затылка, в золотистом невесомом пушке которого словно запутался свет…

Мне показалось, что я никогда прежде не видел и не знал Амалфею. Я почувствовал, как меня накрыла странная волна, всколыхнув сердце неведомой силой, одновременно тревожной и радостной.

Что в этот миг делал на Крите предок Эрос? Где таился? В веточках тимьяна, в ритмичном и вкрадчивом шуршании змеи или просто в солнечных бликах?

Амалфея тоже смотрела на меня и, казалось, тоже была удивлена. Ее взгляд медленно скользнул с моих глаз на мою грудь, которую оживляло участившееся дыхание, потом еще ниже, ее лицо внезапно залилось румянцем. Она быстро вскочила, помахала ладошками, словно хотела стряхнуть с них запах; потом, подобрав рог изобилия, Амалфея побежала к зарослям, чтобы нарвать нам плодов и ягод.

И так было всякий раз, когда она замечала в моих глазах тот же взгляд или другие признаки желания: она тут же придумывала какую-нибудь причину отлучиться.

Стоило мне произнести ее имя чуть хрипловатым голосом, как Амалфея спешила закрыть мой рот рукой, словно я отвлекал ее мысли от какой-то важной заботы.

Вечерами она занимала мой ум, расписывая мои грядущие божественные свершения.

Одно время я думал, что у нее любовь с каким-нибудь сатиром или другим природным божеством мужского пола. Стал выслеживать, но никого не обнаружил.

Наши первые порывы удивляли нас самих и, признаться, нуждались в поощрении. Но поскольку мои чувства так и не получили подкрепления, я в конце концов убедил себя, что Амалфея — чуждая любви нимфа и то, чего я желал, ей непонятно или неприятно.

Мы пережили тогда странные месяцы, когда за каждым невольным касанием следовало поспешное отступление, когда в каждом из моих слов подразумевался второй смысл, который Амалфея упорно не желала слышать.

Чтобы израсходовать обжигавшие нас силы, мы как сумасшедшие бегали наперегонки через весь остров. Я был юным мускулистым богом, хотя уже тогда немного тяжеловатым. В беге на скорость я никогда не был особенно силен. Так что нимфа легко держалась вровень со мной, а порой даже обгоняла. Мне удавалось побеждать ее только на больших дистанциях.

Мы немного утратили нашу былую осторожность, и если Крон не заметил нас, когда мы гонялись друг за дружкой по холмам или, запыхавшись, со смехом падали в траву, то лишь потому, что он вообще не смотрел на людей, не опасаясь ничего, что могло бы предстать в их облике.

Мы спускались к побережью, к пляжам, устланным песком или гладкой галькой, которая крутилась под ногами, словно каменные яички, и бросались в море, теплое, как наши тела.

Солнце спускалось на отроги из резной меди.

О Амалфея, как же ты была прекрасна, лежа навзничь в воде: лоб увенчан золотом, лоно окутано прозрачным, отливающим синью муаром, плавно движущиеся ноги искрятся звездной пылью!

Я злился, глупец, думая, что Амалфея отдается морским стихиям, и, ревнуя, кричал, чтобы она вернулась.

То, что ни в один из таких дней она не поддалась, доказывает скорее ее мужество, нежели мою проницательность.

Как видите, история моей влюбленности начинается с сожаления. Но с сожаления столь благотворного!

Отрочество легко принимает любовь за некий подвиг и быстро привыкает им удовлетворяться. Совершенный слишком рано, он отвращает и от дела, и от власти, подменяя их собой, вместо того чтобы стать наградой и знаком отличия.

Амалфея знала решение Судеб на мой счет и уважала бога, которого взрастила. Уступи она моим и своим желаниям, я бы так и остался прикован к человеческой оболочке и челюсти времени сомкнулись бы на мне.

Сыны мои, не входите слишком юными в пещеру Психро. Созрев немного, вы извлечете там больше уроков.

Нимфа Амалфея, все такая же девушка-подросток, по-прежнему блуждает в тех местах. Если она увлечет вас за скалы или прильнет к вам на песчаном берегу, не составляйте слишком низкого мнения о ней и слишком высокого о себе; просто примите божественный дар, который достался вам по доверенности. Ведь это меня она ищет в ваших объятиях — вечно.

Смерть козы. Изготовление Эгиды.

Уход с Крита

И вот выкормившая меня добрая коза умерла, в возрасте, которого заурядные козы не достигают. Нас это опечалило, Амалфею даже больше, чем меня, поскольку она увидела в этом знак, указывающий на скорые перемены.

На циферблате эпох, который вращается в противоположную земным годам сторону, Козерог уступал свое место Стрельцу — времени битв.

С помощью острого камня Амалфея-нимфа освежевала Амалфею-козу.

Это был мучительный и отталкивающий труд, но Амалфея заявила, что он должен быть исполнен. Отказавшись от моей помощи, она сняла шкуру и вымочила ее в некоем определенном источнике, затем оттерла избранными травами и повесила сушить в горах, в особом месте, где встречались ветры четырех сторон света. Потом нимфа натянула шкуру на две скрещенные ветви, которые срезала с гибких и крепких деревьев, и оставила на семь ночей размягчаться от росы и на семь дней твердеть на солнце.

Утром восьмого дня, блестя глазами от слез и гордости, Амалфея вручила мне щит из козьей шкуры, сделанный ее руками.

Это была Эгида.

Едва зажав в левом кулаке перекрестье ветвей, я почувствовал, как расту, увеличиваюсь, ширюсь, вздымаюсь, растягиваюсь — безмерно, как случается порой во сне, но только с теми, кто происходит от меня. Я вернул себе свою божественную природу. Мои ноги упирались в корни мира, голова касалась высочайших облаков. Предо мной по поверхности моря расстилались все острова Греции — столбовая дорога для поступи грядущих цивилизаций.

Я видел Амалфею, стоявшую у входа в пещеру с рогом изобилия в руках. Ее поднятый вверх взгляд искал меня повсюду, но уже не находил.

И я зашагал, ведомый тем безошибочным чутьем, которым наделены боги и перелетные птицы. В несколько шагов, оттолкнувшись от мыса Сидерос, я покинул Крит — родину моего детства, — ступил на Касос и Карпатос, коснулся ногой Родоса, пролетев над округлым заливом у Линдоса, и, двигаясь дальше по великому островному тракту, продолжил свой путь на север.

Третья эпоха

Любовь — школа юности

Метида-Осторожность. Ее советы.

Вручение зелья

Первое встреченное мною божество сидело на небольшом островке и так хорошо сливалось с ним в свете уже клонящегося к закату солнца, что я чуть не прошел мимо. Это была богиня. Вытянув одну ногу, богиня касалась кромки моря, волны ласкали ее ступню. На другой, подобранной ноге покоилась рука богини. Спиной она опиралась о гряду холмов, ее темные волосы можно было принять за сосновый лес. Ей довольно было бросить взгляд поверх вершины островка, чтобы обозреть все пространство за горизонтом.

Я назвал свое имя. Она долго смотрела на меня миндалевидными глазами, такими же темными, как и волосы. Кожа у нее была смуглой, а груди чуть тяжеловаты. Богиня задала мне множество вопросов, следя за моим голосом и обдумывая мои ответы, прежде чем сообщить, что она — моя двоюродная сестра, Метида, или, если предпочитаете, Осторожность, дочь Океана и Тефиды. Выяснилось, что богиня как раз поджидает меня.

Я поведал Метиде, что отправляюсь на завоевание мира, попросил оказать мне помощь и дать хороший совет. Но она велела мне умолкнуть и дождаться ночи.

Чтобы как-то занять время, я спросил, есть ли у нее дети.

Она ответила:

— Я Осторожность.

Потом я поинтересовался, видя, что ей по меркам богов лет около тридцати, не желает ли она обзавестись супругом. Она дала тот же ответ и добавила:

— Я многим отказала.

Затем, увидев, что я сел и отложил Эгиду в сторону, заметила строго:

— Держи ее при себе.

Лишь когда совсем стемнело, Метида стала расспрашивать меня, как я собираюсь свергнуть своего отца. Вскоре она поняла и заставила понять меня, что, несмотря на множество честолюбивых замыслов о переустройстве мира после победы, у меня нет ни малейшего плана насчет самой битвы.

— Отвага и мужество ничему не послужат, если ты как следует не подготовишься. Как бы ты ни был силен, войну без союзников не выигрывают. А лучшие твои союзники заключены в утробе твоего врага.

Все это она сказала очень тихо, при этом будоража море ногой, чтобы шум волн заглушил наш шепот.

Запустив руку в расселину меж скал, она вытащила оттуда большую раковину с какой-то темной жидкостью, наверняка выделенной животными или морскими растениями.

— Возьми это зелье, — произнесла Метида, — и дай проглотить его Крону, чтобы он извергнул твоих братьев. И поторопись: сделать это надо до утра.

Я встал и немного поколебался, не зная, в какую сторону двинуться. Метида омочила палец в море, как с тех пор делают все моряки, и определила направление ветра.

— Всегда скрывай свое приближение, — добавила моя кузина Осторожность. — Скользи вместе с ветром.

Крон вынужден извергнуть своих детей.

Его бешенство

Мой отец спал среди густых облаков. Лежал он под поясом зодиака, но неудачно: коленями к Тельцу, а головой вровень со Скорпионом. Он вовсе не показался мне ужасным и чудовищным, каким я его до этого себе представлял. Он был даже красив; на какое-то время это сбило меня с толку.

Я, бог светлый и розовокожий, уже тогда знавший, что расположен к полноте, позавидовал его поджарому, жилистому телу, таинственному челу, надменному носу с горбинкой, длинным, смуглым, красивым и таким властным рукам, мускулистой груди, животу без складок… Если слишком внимательно вглядываться в своего спящего соперника — рискуешь размякнуть. Я растерянно стоял и думал: может, поладить с отцом и разделить с ним власть?

Но тут, видимо почувствовав мое скрытое присутствие, он задвигал челюстями во сне.

Я более не колебался и, улучив момент, когда он снова приоткрыл рот, вылил ему в глотку рвотное снадобье, врученное Осторожностью.

Мир в то утро содрогнулся шесть раз подряд, можно было подумать, что гибнет еще одна Атлантида. Сначала Крон выблевал камень, которым меня подменили, и тот вонзился в землю у подножия Парнаса. Только теперь отец увидел подлог, но его бешенство лишь усилило последующие спазмы. Нагнувшись к земле, всякий раз сотрясаясь от боли, раздирающей его внутренности, он изверг одного за другим всех моих братьев и сестер. А поскольку они были бессмертны и их суть за время черного заточения продолжала развиваться, то, едва вернувшись на землю, они немедленно приобрели свой окончательный рост и всю свою взрослую мощь.

Ваша история, дети мои, дает вам схожие примеры. Свобода никогда не умирает в глубине темниц.

Обезумев от гнева и страха, Крон весь день носился по земному шару, пытаясь покарать свою супругу, обманувшую его доверие, и уничтожить ускользнувших детей, в первую очередь меня — главную, как он теперь знал, угрозу своему владычеству.

Бабка Гея предоставила моей матери и сестрам убежище в недрах гор. Брат Аид спрятался в какой-то пропасти, другой мой брат, Посейдон, нашел приют у нашего дяди Океана. Что касается меня, рисковавшего больше других, то я вернулся к Метиде на ее скалу. Она укрыла меня своей тенью. В какой-то миг мимо пронесся Крон. Он был очень близко, и я испугался, решив, что отец меня обнаружил. Но Метида показала ему рукой в сторону слепившего глаза солнца, и он продолжил свой яростный бег, втоптав пятками несколько островов и выбив на поверхность несколько новых.