Эгла возделывает яркие лимоны, желтые, как солнце в утреннем небе. Эрифия следит за толстощекими и золотистыми, словно южные звезды, грейпфрутами. Аретуса срывает апельсины цвета заката.

Разломите эти плоды, своей округлостью напоминающие миры. Их мякоть искусно поделена на дольки, как дневные часы и земные месяцы; их сок — основная суть силы.

Больше всего Геспериды известны благодаря тому, что их посетил мой сын Геракл.

Их обязанность — направлять путника в его движении к будущему, будь то человек или бог; они нимфы открытия, которое расширяет знания о Вселенной и о законах, что ею правят. Они не сидят подолгу на одном месте и спешат туда, где зарождаются великие мысли. Видели, как они прогуливались вдоль Нила, когда Пифагор, Геродот, Платон — цвет вашей расы — один за другим направлялись к храмам верхнего Египта. Видели, как Геспериды купались на пляжах Сицилии, когда Архимед, другой потомок моего сына Гермеса, предавался там размышлениям. Прослушав отчет о вашей истории за время моего сна, который я повелел сделать, я стал догадываться, что Геспериды частенько наведывались даже в окрестности Палоса, Кадикса или Тахе во времена Колумба, этого внучатого племянника Посейдона.

Каждый вечер, держа по золотому плоду, три Геспериды оказываются в какой-нибудь точке западного побережья и, достигнув оттуда берега погибшей Атлантиды, смотрят, как медленно опускается солнце. Они принимают решения на завтрашний день.

Этот час — самый удобный для желающих воззвать к Гесперидам.

Надеяться — значит задумывать на пороге ночи труды предстоящего дня. И преуспевают в жизненном приключении лишь те, кто каждое утро готов претворить свои вчерашние замыслы в поступки.

Может, мы с Фемидой немного устали к третьему дню? Должен признать, что у Гесперид нет ни силы, ни точности движений, которыми отличаются их старшие сестры: Горы и Мойры. Даже сами их черты прорисованы не так четко. В своей деятельности они проявляют некоторую вялость, и часто приходится переспрашивать по нескольку раз, чтобы добиться ответа. Не ждите, что Геспериды четко проложат ваш путь, и еще менее надейтесь, что они замостят его. Геспериды лишь укажут направление, а это не убережет вас от блужданий в песках.

Уход из Дельф. Прорицание Геи

Я покинул Дельфы в час, когда засыпают орлы. Фемида попросила меня вернуться, когда мне самому будет что прорицать. Я искренне пообещал исполнить эту просьбу.

Я достаточно охотно представлял себе, как проведу свою божественную жизнь рядом с Фемидой. Ее прекрасная неподвижность, спокойная уверенность давали ощущение защищенности, равновесия и безмятежности. Чего еще желать?

Так нам случается, особенно в юности, давать обеты, которые со временем перерастают в сожаление о том, что мы их дали или что нарушили их. Такие обещания — знаки мимолетной усталости, которая ослабляет наше воображение. В этот миг мы соглашаемся видеть другого таким, каким он видит себя сам, то есть единственным во Вселенной. Он становится средоточием, сутью, убежищем. И мы грезим об отдохновении в тех самых объятиях, которые вызвали нашу усталость.

То, что верно для существ, верно также для дел, которые мы выбираем. Усилия, посвященные им, силы, которые мы на них тратим, ограничивают наш кругозор и вынуждают видеть только их…

Углубившись в извилистое ущелье, чтобы выйти из долины, я вдруг услышал голос, низкий и мрачный, который произнес:

— Вижу, тут обращаются ко всем, кроме меня.

Вздрогнув, я стал тщетно вглядываться в окружавшую меня тень. На какой-то миг я даже испугался, не отец ли это притаился за какой-нибудь горой. Но голос был женский, и он продолжал:

— А я ведь старше этих малявок, что учат тебя уму-разуму. И тоже изрекаю предсказания, да подольше, чем они.

— Кто ты? Где ты? — вопросил я, озираясь.

— Неблагодарны те, кто не узнает меня! — гремел голос. — Если бы не я и не мой совет твоей матери скрыть твое рождение, ты не был бы сейчас таким большим и сильным и не забавлялся бы, хоть лежа, хоть стоя, с девчонками из моего потомства.

Тут до меня дошло, и я вскричал:

— Бабушка?! Так это ты, бабушка? Но где же ты?

— Под твоими ногами.

Я бросился на землю, восклицая:

— Спасибо тебе, дорогая бабушка Гея! Не знаю, как выразить свою благодарность!

— О! Я не ради тебя старалась. Я сделала это наперекор другим.

— Прости мое удивление, — продолжал я. — Если я не сразу обратился к тебе, то лишь потому, что Фемида мне сказала, будто ты уже не занимаешься прорицаниями.

— Моя дочь Закон вечно корчит из себя всезнайку…

Тут я услышал долгое ехидное клохтанье в глубинах Земли.

— Впрочем, все мое семейство только и желает, чтобы я молчала, — добавила Гея.

— Но не я, бабушка, не я!

Последовала довольно долгая пауза. Я прижал ухо к камням. Был ли этот доносившийся снизу глухой гул дыханием Земли? Или то были ее тайные размышления? Наконец голос снова долетел до меня:

— Ты сможешь одолеть своего отца, только если освободишь сторуких и одноглазых.

В то время я совершенно ничего не знал о сторуких и одноглазых, даже слова эти мне были неизвестны. Не знал я также, что прародительница Гея, ревнуя к собственному потомству и пребывая в скверном настроении, натравливала одних своих отпрысков на других и всегда была готова ненавидеть того, которому прежде помогала одержать победу.

— Бабушка, а кто такие сторукие и одноглазые и где мне их отыскать? — спросил я.

— Это уж твоя забота, мой мальчик. Я и так поведала тебе достаточно.

Я настаивал, ждал, но тщетно; больше ничего не смог от нее добиться. Наверняка Гея уже злилась на меня. Я встал и, озадаченный, снова двинулся в путь.

Больше мне не довелось непосредственно общаться с праматерью Землей. Но какие бы трудности впоследствии ни доставлял мне ее непостоянный нрав, я не могу недооценивать главную услугу, которую она мне тогда оказала.

Источник забвения. Встреча с Памятью

Я шел вперед сквозь ночь, ища укромное место, чтобы поразмыслить и выспаться. Двигался я в сторону Востока, думая, что, быть может, восходящее солнце сделает яснее темное прорицание Земли. И в самом деле, как раз на этом пути в голове моей просветлело, но не от солнца. Вразумило меня другое. То, чего мы желаем по-настоящему и ради чего готовы сделать усилие, рано или поздно приходит к нам, но всегда не так, как мы себе представляли.

Пройдя около двухсот ваших стадий, я попал в ущелье гораздо более узкое, чем Дельфийское. Со всех сторон там шумели, журчали, лепетали и перешептывались ручьи. Казалось, там сошлись все голоса вод. Дивно прозрачный воздух был напоен несравненной сладостью. Млечный Путь над скалами был так густо насыщен звездами, что можно было обрисовать его контур: длинную богиню, томно вытянувшуюся в своем искрящемся сне.

«Какое прекрасное место — Земля, — думал я. — Спасибо, бабушка!»

Однако при этом я испытывал грусть, какое-то чувство удрученного одиночества. Блаженство вполне может окрашиваться смутной тоской, оттого что нам не с кем его разделить. Я подумал о Фемиде. Почему я не попросил ее сопровождать меня, зачем оставил ждать меж двумя утесами?

Когда я лег, ко мне вернулись некоторые из детских страхов. Я уже не был так уверен в своих будущих победах.

Запахи травы, в которой я вытянулся, напомнили мне об Амалфее.

Дорогая малышка Амалфея! А что, если я когда-нибудь разыщу тебя на родном острове и оставлю при себе?

Вытянув руку, я удостоверился, что Эгида рядом. Осторожность…

Да, в ту ночь я испытывал некоторую усталость.

Придвинувшись к ближайшему ручью, я низко склонил голову к воде и позволил ей струиться по моему лицу. Словно божественно легкая и прохладная рука коснулась моего чела. Я припал к ручью и стал пить долгими глотками. Никакая другая влага никогда не казалась мне столь сладостной. Я тотчас же заснул.

Не имею понятия, как долго я проспал. Одну ночь богов — семьсот тысяч ваших? Или только время одной человеческой жизни? Не знаю. Когда я проснулся, солнце прошло уже добрую часть своего пути. Все вокруг отливало голубизной. Прозрачный купол неба — голубой; узкий поток, пробивающийся водопадами меж серо-голубых камней, — голубой; голубые ключи, бьющие в голубой тени деревьев; сине-голубая листва, водоросли и кресс-салат; голубоватое серебро голышей под мерцающей водой; голубая светящаяся дымка, рисующая очертания далеких гор; и голубые, еще более голубые, чем все остальное, склонившиеся надо мной глаза.

Я сел.

— Где я? И кто я?

Великая тревога охватила меня, поскольку я совершенно не помнил ни как, ни когда я сюда попал. Не помнил больше ни одного своего поступка, ни одного лица, ни одного места. Не помнил больше ничего, даже как меня зовут. Осталось только туманное впечатление, что я жил, — как вы смутно осознаете, проснувшись, что видели какой-то сон.

Голубые глаза, продолжавшие смотреть на меня, сощурились с выражением ироничной нежности, и богиня, которой эти глаза принадлежали, сказала мне:

— Ты утолил жажду из источника забвения. Его вода вытекает из Леты, ее пьют души умерших, чтобы забыть о земной жизни, и души тех, кто возвращается на землю, опять получив тело, чтобы забыть о загробном мире. Так каждое существо может верить, что у него новая душа, хотя ее почерпнули из общих запасов его вида и Вселенной. Однако каждый прав, веря, будто у него особая душа, потому что на какое-то время он и впрямь уникален.

Я слушал, но не совсем понимал. Прежде всего, я пытался вспомнить свое имя.

— Этот источник полностью стирает прошлое как живых, так и бессмертных. За время сна ты отсутствовал в себе самом. Ошибки, страхи, сожаления, которые препятствуют знанию и действию, растворились. А теперь попей из другого источника, вот из этого. Он мой.

Я подчинился. И тотчас же ощутил, как меня наполняет безбрежная ясность, некий абсолютный свет, который исходит не от солнца, а от меня самого. У меня возникло впечатление, будто я располагаю огромным хрустальным устройством, способным полностью отражать мир во всем его протяжении и движении, мир, тысячи прозрачных колесиков которого только и ждут, чтобы заработать.

— Я твоя тетка Память, — произнесла богиня.

Она говорила девять дней подряд…

Старшая дочь моего деда Урана, Мнемосина-Память, была так же красива, как ее сестра Фемида, но более раскованна и непринужденна. Сквозь прозрачную кожу на сгибе ее руки проступал рисунок вен, похожий на сеть рек и ручьев. А когда она встряхивала своими белокурыми волосами, казалось, что вздымается звездная пыль. Ее голос был песнью, речь — музыкой.

Она говорила девять дней. Я никогда не встречал ни богини, ни смертной, которая была бы способна говорить так долго, ни разу не упомянув о себе. Этим она научила меня, что важность, которую мы себе придаем, создает внутри нас преграду для знания и что мы были бы лучшими зеркалами в мире, если бы поменьше любовались собственным отражением.

Однако Память носила в себе и тайную боль. Не могла ли забыть случившиеся при ней драмы, тосковала ли по своей прекрасной погибшей Атлантиде или страдала от долгого одиночества меж двух источников?

Все, что я знаю о происхождении нашего рода и что поведал вам в начале этого рассказа, я слышал от Памяти.

Она говорила девять дней; и девять дней я завороженно внимал ей. Надо ли напоминать вам еще раз, что эти дни исчисляются для вас тысячелетиями?

Девять ночей мы любили друг друга. Казалось, моя белокурая тетушка сжимает в объятиях сожаление о своем исчезнувшем отце.

Мы породили девять дочерей.

Музы, их природа и обязанности

Хотя вы, смертные, часто не можете назвать дочерей Мнемосины по именам, однако числите их среди божеств, с которыми, как вам кажется, вы ближе всего знакомы, вернее, вы думаете, будто они ближе всего знакомы с вами. Я мало вижу среди вас тех, кто, взяв несколько уроков танца или игры на кифаре, или единожды встав на котурны на школьной сцене, или продекламировав в отрочестве несколько строф, не считал бы себя отмеченным какой-нибудь из Муз. То же самое с каждым, кто, если его послушать, лишь из-за нехватки времени еще не написал захватывающую драму, каковой представляется ему собственная жизнь, или фарс, который он видит в жизни остальных.

Это совершеннейшее заблуждение. Да, Музы смотрели на всех вас, на одного за другим, но отнюдь не глазами любовниц. Они смотрели на вас так, как хорошие хозяйки выбирают птицу на рынке: «Не эта, не эта…» Или как былой управляющий покупал новых рабов для имения: «Покажи-ка глаза, теперь руки. Если будешь хорошо работать, отпустят на волю». Они вас изучают с заботой сержанта, набирающего рекрутов, и тех, кого считают годными для исступления и одиночества, соблазняют обещанием: «Вас будут превозносить как богов». Беда в том, что эти избранные не боги, но всего лишь люди, видящие сны богов. Отсюда, из разлада этих двух натур, и рождаются их произведения, а также их муки…

Вы поймете, какого рода беседы вели мы с моей тетушкой Памятью в первый день, если я вам скажу, что старшей из наших девяти дочерей стала дивноголосая Каллиопа, Муза эпической поэзии. Каллиопа ведает легендами, традициями, берущими свои истоки в самых давних воспоминаниях как вашего, так и моего рода. Она хранительница мифов, в которых содержатся основы и символы всего, что по существу и по праву наследства вас касается. Она вдохновляет на песни и назидательные рассказы, которые помогают вам понять свое место во Вселенной. Каллиопа — мать Орфея, которого она родила от своего сводного брата, моего сына Аполлона.

Клио, Муза истории, была зачата во вторую ночь. Ей надлежало быть помощницей своей матери и вести учет всего, что осуществится на земле во время моего правления. Но Клио я не совсем доволен. В юности она была достаточно строптивой и пряталась за спиной своей старшей сестры, перекладывая на нее свои обязанности. Сколько великих деяний, свершенных на заре разных народов, было сочтено выдумками, поскольку о них вам сообщила Каллиопа, а не Клио! Подозреваю, что Клио была увлечена моим сыном Аресом (или Марсом, как вам нравится его называть), поскольку долго обращала внимание лишь на грохот сражений. Она сохранила имена военачальников, осаждавших Фивы, но проглядела, кто изобрел лебедку или блок, лестницу, наугольник, кирпич и цемент, замок свода, папирус. Конечно, эти люди были божественными посланцами, но ведь с человеческими руками!

Лишь когда мой сын Гермес доставил письменность, Клио немного оживилась в своей работе. Но, с самого детства зараженная высокомерием, она интересовалась больше государями, чем народом. Какой-нибудь ткач заслуживал ее внимания, если только убивал царя. Ревнуя к почестям, которые оказывали Каллиопе, Клио желала блистать, нравиться, а потому старалась польстить сильным мира сего и заворожить толпы. Тем не менее с возрастом она стала замечать свои ошибки и, словно раскаиваясь в былом легкомыслии, захотела их исправить. Пересмотрев все свои заметки, она ужаснулась при виде множества пропусков, заполненных более воображением, нежели проверенными фактами. Теперь ее не остановишь. Она отмечает все, как грандиозное, так и бесконечно малое, проверяет, сравнивает, делает выводы, вторгается в любую область, включая область Фемиды. Клио охотно выдала бы себя за нечто более значительное, чем даже я сам.

Бедняжка Клио! Не стоит слишком ее порицать. У нее редко были любовники, которых она желала, и это не улучшило ее нрав. Арес предпочел ей Полигимнию, ее сестру.

Третьей ночью, когда мы зачали Полигимнию, Музу священных песнопений, Память как раз просветила меня насчет власти, которую приобретают звуки, если модулировать их согласно некоторым ритмам. Есть такие, что пробуждают храбрость, стирают страх боли и даже ужас смерти; одни подкрепляют усилия, другие исцеляют недуги души, усыпляя страдания тела; есть такие, что подавляют сознание, но есть также и те, что расширяют его, готовя дух к экстазам созерцания. Полигимния ведает чарами, которые пробуждают божественное начало.

На четвертый день моя тетушка Память до того расчувствовалась от воспоминаний об Атлантиде, что глаза ее при виде всего живого — летающего, бегающего, растущего или цветущего вокруг нас — постоянно затуманивались слезами.

— Так и вижу Урана в тот день, когда он вдохнул воздух в некоторые водоросли, чтобы они могли плавать, — рассказывала она. — Взгляни на этого скарабея, ползущего в пыли; он был первым наброском человеческого черепа.

Когда спустился вечер, Память произнесла:

— Послушай звезды. Атланты слышали, как они вращаются.

В ту ночь была зачата Эвтерпа, флейтистка. Она Муза ветра, что дует сквозь свирель, Муза воздуха, что дрожит под тронутой струной. Она располагает числовыми вариациями, напоминающими те, что использовались при творении видов, и предоставляет земным ушам некое подобие музыки сфер. Да она и есть сама Музыка.

Пятый день, которому предстояло отметить середину нашего союза, стал также его апогеем. Мнемосина казалась совершенно счастливой; она любила и чувствовала себя любимой. Мы достаточно познали друг друга, чтобы начать понимать, но нам еще было что открыть друг в друге. Мнемосине хватало позы, жеста, движения пальцев, направления взгляда, чтобы сообщить мне то, чему она хотела меня научить. Мы воспринимали все природные гармонии, и это наполняло нас ликованием. Мы кружили вокруг себя и вокруг друг друга. Она была землей, а я солнцем. Я восхищался, что Память осталась столь живой, столь юной и столь легкомысленной. Я опрокидывал ее на мое колено, и ее волосы почти касались земли: она была водопадом, а я утесом. Я поднимал ее на вытянутых руках к свету: я был деревом, она соком и листвой. Ее раскрытая чашей ладонь изображала цветок, а сжатый кулак становился образом плода. Наша дочь Терпсихора — Муза танца. Ее имя означает полноту бытия.

После стольких прыжков и скачков следующий день стал днем праздности и некоторой истомы. Мы по-прежнему любили друг друга, но уже не с таким неистовством. Раза два-три я заметил, что Память начинает повторяться, и догадался: оставаясь с ней слишком долго, я заскучаю. Когда мы прогуливались в голубой долине, переплетя пальцы, я сказал:

— Когда стану царем, в память о нашей любви велю основать неподалеку отсюда город. Его назовут Ливадия — город у источников. Твои паломники смогут там останавливаться.

Я выразил эту мысль, чтобы сделать ей приятное и засвидетельствовать свою благодарность. Но Память поняла, что я скоро уйду, и ее печаль вернулась. Каждый из нас думал о себе.

В ту ночь на ее теплом плече я искал скорее нежности, чем сладострастия. Но Память сама научила меня, что слова обладают властью пробуждать желание, поддерживать и продлять наслаждение. Так была зачата Эрато, Муза, которая ведает лирическими и элегическими произведениями, выражающими счастье и несчастье жизни, сладость и боль любви, сожаление о скоротечности бытия — чувство каждого перед Вселенной. Также Эрато вдохновляет и направляет эротическое воображение. Она навсегда отказалась от какой-либо одежды; нагота кажется ей более удобной.