На седьмой день я спросил у Мнемосины, как лучше добраться до сторуких и одноглазых, чтобы освободить их. Поскольку мои личные воспоминания вернулись, я мог определить место этих существ в летописи мира. Больше не нужно было ломать голову: «Почему то-то и то-то пришло мне на ум? Что означает такая-то встреча или такое-то событие?» Благодаря Памяти я стал воспринимать связи и сцепления, то есть научился распознавать их, а стало быть, делать выводы, рассуждать, мыслить…

Услышав мой вопрос, Память испугалась.

— Тебе в самом деле необходимо их освобождать? — поинтересовалась она в тревоге.

Я повторил ей прорицание Геи.

— Знаю, все знаю, — сказала моя тетушка. — Но неужели мне опять придется запоминать драмы, падения, опустошения и катастрофы?

— Не ты ли сама учила меня, что все создается из столкновения двух сил? Мир несчастен под игом моего отца…

— …и дело дошло до того, что только насилие может избавить его от несчастья. Знай же, что циклопы и гекатонхейры заключены в Тартаре. Тартар же — полая сердцевина мира, отсутствие проявленных вещей, безнебесность, антижизнь, впадина, содержащая лишь пустоту. Тебе будет страшно, когда ты попадешь туда. Дверь, за которой содержатся сторукие, заперта на девяносто семь запоров, а ключ находится в бесконечно малом.

Поразмыслив какое-то время, я шепнул:

— Понял.

— Тогда никому не открывай того, что ты понял. — Память задумалась и добавила: — Только бы твой переворот пощадил мою голубую долину. Если погибнет ее содержимое, ни ты, ни любой другой бог не в силах будут его восстановить.

Плодом той ночи стала Мельпомена, Муза трагедии, в которой предстает столкновение противоборствующих неизбежностей.

А утром восьмого дня Память решила смеяться над всем. Не для того ли, чтобы подбодрить меня перед грядущим испытанием? Ведь стоит чуть-чуть изменить ход наших мыслей, и то, что составляло драму, уже кажется нам смехотворным.

Смех, как и страх, рождается из необычного: из прерывания ритма, из ошибки в расположении чисел природы или мысли. Если вы чувствуете исходящую от этой ошибки угрозу, к вам приходит страх. Напусти на вас львиноголового человека, и вы уже дрожите, потому что боитесь льва. Но при виде человека с ослиным хвостом затрясетесь от хохота, ведь ослиный зад вас не пугает, и эта необычность — в вашу пользу.

То же самое с ошибками вам подобных, с их причудами и слабостями, которые им же доставляют неприятности. Вот почему в театре вы так цените комедию. Смех для вас — привычный способ утвердиться в собственном превосходстве; хотя истинное превосходство состоит в том, чтобы уметь посмеяться над самим собой. Трезвая и насмешливая Талия была зачата в восьмую ночь.

На девятое утро Память проснулась более серьезной, чем когда-либо. Весь день она говорила со мной только о человеке.

— Присматривай за ним; это шедевр моего отца, незаконченный шедевр. Он не успел довершить его. Мечтал, что человек будет его другом; однако друг — всегда равный. Уран унес свою мечту на небо; но комбинации человеческого Числа еще не исчерпаны. Постарайся, чтобы человек возвысился до этой мечты.

Я обещал Памяти позаботиться об этом. Наша последняя дочь была названа Уранией, в память о прародителе. Она Муза математики, астрономии, физики, биологии. Урания — упорная, любознательная, многоученая и пунктуальная исследовательница, чей взор проникает в невидимое, измеряя и галактику, и атом, рассчитывая пути бесконечности. Великолепно разбираясь в алхимии, она беспрестанно комбинирует результаты своих открытий; и она же поэзия, потому что, обнаруживая незамеченные прежде связи, изъясняется символами и беспрестанно изобретает собственный язык. Своим циркулем Урания вычерчивает круги прогресса.

В эту последнюю ночь, после зачатия Урании, сон бежал от нас. Тогда Память в первый и единственный раз стыдливо заговорила о себе.

— Существовать только ради того, чтобы помнить, — грустное счастье, — сказала она. — Память годится лишь для созидания. Вот мы и создали. Теперь я буду помнить…

Она поцеловала меня в лоб, но скорее как мать, а не как любовница.

«Если я предложу Памяти взять ее в жены? Если пообещаю вернуться и хранить ей верность?» — подумал я в одном из тех лживых порывов великодушия, пустота которых заранее известна.

Она, должно быть, угадала мою мысль, поскольку добавила:

— Я слишком стара для тебя. Я удержала тебя, насколько возможно, дав все, что только смогла. Твоя судьба ведет тебя к другим.

В серый рассветный час, когда мысль засыпает, подобно самой Памяти, которая казалась заснувшей, я раздвинул пушистые белокурые волосы, чтобы в последний раз полюбоваться ее лицом. В свете занимающегося дня стали заметны тонкие звездообразные морщинки, прочерченные у ее виска. Там высыхала слеза. Я бесшумно удалился.

Ах, Память, наилучшая воспитательница! Я пришел к тебе еще подростком, а ушел взрослым. Осознав это, я был тронут.

Дети мои, когда в поисках обломков минувших веков вы отправитесь из Афин в Дельфы, остановитесь в голубой Ливадийской долине и испейте из обоих источников.

По соседству гора Геликон, которую я подарил девяти сестрам; они относятся к ней как к дому своего детства и любят там встречаться. Одна дочь что-то изучает в тени сосен, другая декламирует, обратившись к горизонту, третья пишет. Среди кустов под флейту Евтерпы танцует Терпсихора. Сестры позволяют смотреть на себя. Но ни одна не выберет вас, чтобы разделить труд и честь творчества, если вы изначально не были вразумлены их матерью. То, что вы называете изучением гуманитарных, то бишь человеческих наук, это в первую очередь — изучение божественного.

Не бойтесь найти Память постаревшей. Морщинки Памяти по сравнению с протяженностью времен — веков моего царствования — совсем тонкие; они ее почти не тронули.

Скажите Памяти, скажите ей, что я ее помню.

Эвринома. Грации

«А теперь в путь, к Тартару!» — говорил я себе, спускаясь по склонам. Я шел широким шагом и полной грудью вдыхал воздух, пытаясь справиться с волнением из-за ухода и побороть тревогу о том, что меня ожидает. Вскоре я достиг побережья, сплошь изрезанного мысами и уютными бухточками, где воды особенно спокойны. Этому побережью еще предстояло называться Алкионским морем.[Внутренняя часть Коринфского залива.] Итак, я шагал, вонзая пятки в песок, когда услышал оклик:

— Зевс! Братец Зевс!

Голос доносился с моря. Я заметил какую-то богиню, стоявшую по пояс в воде. Она махала мне руками.

Я приложил палец к губам, поскольку не пришла еще пора так громко произносить мое имя, но беспечная богиня продолжала звать меня. Жестом я пригласил ее присоединиться ко мне на берегу.

— Не могу! — крикнула она мне. — Не могу выйти из воды. Ты должен мне помочь. Зевс! Зевс! Двоюродный братец!

Издали она выглядела очень красивой, вдвойне красивой. Я хочу сказать, что ее обращенные к свету живот и грудь отражались в волнах, создавая еще один образ, перевернутый и словно колеблемый содроганиями любви.

Посмотрев на солнце, я определил час. Чтобы до вечера достичь Тартара, времени было достаточно. Мое любопытство находило вполне оправданное извинение: требовалось срочно утихомирить эту крикунью и не дать ей переполошить титанов.

Поэтому я вошел в море и приблизился к богине. Разочарован я не был. Трудно найти тело столь же прекрасное, как у нее. Скрученные мокрые волосы богини были переброшены через плечо, словно медная коса, капли воды мерцали на груди подвижными жемчужинами.

— Я Эвринома, Щедрая Доля, сестра Метиды, — представилась она.

У нее были большие, широко распахнутые глаза, а взгляд одновременно умоляющий и испуганный.

— Смотри.

Богиня легла на воду. Ниже бедер ее тело было рыбьим.

Эвринома снова выпрямилась и пояснила:

— Я дочь Океана, когда-то была женой гиганта Офиона, одного из этих гадких прислужников Крона. Мы поселились на Олимпе. Как прекрасно нам жилось! Так прекрасно, что Крону самому захотелось там обосноваться. Офион пыжился от гордыни, видя, что его господин перебрался к нему. И Олимп стал логовом жестокости и тупого зверства. Офион в своем угодливом тщеславии во всем подражал Крону. А тот не любит своего брата Океана. И этого оказалось достаточно, чтобы Офион решил от меня отделаться. Меня обманывали, обижали, издевались, истязали. Оба лютых зверя только смеялись, помыкая мной хуже, чем последней служанкой. В конце концов они прогнали меня пинками и камнями. Я укрылась у своих родителей и, не помня себя от горя, умолила их сделать меня такой, чтобы навсегда остаться в морской стихии. Как ты думаешь, еще можно меня любить — такую?

Эвринома повисла у меня на шее, обхватив мокрыми руками; я чувствовал, как ее плавники обвивают мои ноги. У ее губ был странный вкус, свежий и солоноватый. Ах, благоразумие! Ах, обещания! Ах, верность! Я повернул голову, и мне показалось, что я различаю над гребнем гор голубой взор Памяти. И трех часов не прошло, как мы с ней расстались. Что ж, пора ей привыкать, раз предназначение Памяти — все видеть…

Морская стихия — отъявленная сводня. Поддерживая ваше тело, она подпускает ласку к самым чувствительным местам; ее волны навязывают ритм желания. Разгоряченное туловище, холодные плавники — я не слишком сопротивлялся. В конце концов, я ведь шел на войну…

— Что за гигант этот Офион? — спросил я Эвриному через некоторое время.

— Жуткая скотина, — ответила она. — Ненавижу себя за то, что сносила его. Никогда не испытывала с ним того, что испытала в твоих объятиях; никогда, клянусь тебе.

Неужели она воображала меня уже столь пылко влюбленным, что старалась успокоить мою ревность? Мне было вполне безразлично, что она принадлежала другому. Просто я собирал сведения об одном из тех врагов, с кем собирался сражаться.

— У тебя были от него дети? — поинтересовался я.

— Трое. Но чтобы больше походить на Крона, Офион их сожрал.

— Это кстати, — вырвалось у меня.

Неосторожно было высказывать эту мысль вслух, поскольку Эвринома тут же воскликнула:

— Хочу других!

— Что ж, девочка у тебя наверняка уже есть, — отозвался я, чтобы она успокоилась.

— Еще одну, хочу еще одну. Я была бы так счастлива!

Ее мягкие плавники снова обвились вокруг моих бедер. Я посмотрел, как далеко солнце продвинулось по небу.

Уткнувшись головой в мое плечо, Эвринома прошептала:

— Потом мы будем жить на Олимпе. Ты прогонишь оттуда Офиона и заберешь туда меня. Мы будем наслаждаться счастьем. Обещай, что мы будем жить на Олимпе!

— Ну да, ну да, — поддакивал я.

— Будем прогуливаться среди кипарисов.

— На Олимпе есть кипарисы?

— Нет, но внизу есть. Мы будем спускаться туда вечером. Ты будешь носить меня на руках. Кипарисы — это так красиво!

— Очень, очень красиво; это самое красивое дерево.

Бедняжка Эвринома! Несчастья помутили ее рассудок. Что ей делать на горных вершинах? Бить по облакам своим рыбьим хвостом? Но быть может, она вовсе не обманывала себя, а просто отдавалась грустной отраде заведомых иллюзий.

Все же ей удалось достаточно меня тронуть, а морю — достаточно укачать, чтобы я во второй раз откликнулся на ее желание.

Но как только я подумал, что можно уже и улизнуть, она тотчас снова заголосила:

— Зевс, братец Зевс, ненаглядная моя любовь, не покидай меня! Не покидай меня!

На какой-то миг я почувствовал симпатию к ужасному Офиону.

Эвринома извивалась, вздымая водяную пыль и брызжа слезами солонее самого моря. Я по-прежнему опасался, как бы титаны не услышали мое имя. К чему только не вынуждает нас чужой страх!

Пришлось в третий раз успокаивать это буйство. Мой порыв к наслаждению уже изрядно ослаб, и Эвринома могла прочесть в моих глазах разве что мысли об убийстве. Это и положило конец ее пылким домогательствам.

— Ты не понимаешь меня, — вздохнула она плаксиво. — Ведь я Щедрая Доля. Я хочу лишь отдать тебе всю себя и все остальное без остатка.

— Лучшее из того, чем ты могла бы меня одарить, — заметил я, — это твое молчание и моя свобода.

— Ты пожалеешь обо мне. Никогда ты не встретишь другую богиню, способную излить на тебя столько любви.

— Ты меня успокоила, Эвринома. Чуть меньше — в самый раз.

Тут она уткнулась лицом в подушку волн, чтобы заглушить свои рыдания.

Сознаюсь, Эвринома была лишней любовницей. Я бы не много потерял, обойдясь без нее. Даже не могу сказать, что благодаря ей я научился остерегаться других сирен, поскольку осторожность этого рода наименее бдительна и многообразие обличий этих женщин усыпляет. Женщины-рыбы, женщины-птицы, женщины-змеи, женщины-насекомые… Как вы заметили, иную свою природу они всегда проявляют ниже пояса.

Меня тревожили дети, которых Эвринома должна была произвести на свет. К счастью, все три дочери ногами пошли в отца. Когда потребовалось дать им имена, мне немного не хватило воображения. Я назвал их Аглая, Евфросина и Талия — имена, похожие на те, что уже были даны другим дочерям.

Аглая, Евфросина и Талия всегда неразлучны, всегда обнимают друг дружку за плечи, причем одна всегда обращена в противоположную от двух остальных сторону — это вполне доказывает их малую пригодность для какой-либо деятельности. Они три Хариты, иначе Грации; их красота может сравниться только с их ленью.

Я пытался пристроить сестричек к какому-нибудь делу. Порой они помогают Временам Года и Гесперидам в работе по озеленению. Одно время ткали под руководством Муз платье для Гармонии, но со страшной медлительностью. Если сильно рассердиться, можно добиться от них некоторой помощи по дому. Букеты они составляют довольно неплохо.

При столь слабом участии в трудах мира у них тем не менее впечатляющее количество льстецов. Натуры, которые полагают себя великими творцами, но лишь предаются пустым мечтам о том, что могли бы создать; женщины, чье наиглавнейшее занятие — любоваться собственным телом в зеркале; бездельники, почитающие важным делом оценивать и судить чужую работу, — все они питают к Харитам-Грациям особое почтение.

Бедная кузина Эвринома! Хочу покончить с ее историей, рассказав, как гораздо позже она решила добраться до меня. Покинув море, она поднялась по рекам, выбралась на берег и, влача в пыли свои плавники, затеяла невообразимое восхождение на Олимп. При этом несчастная дурочка ошиблась горой и вместо Олимпа стала карабкаться на Ликей. Обдирая локти в кровь, оставляя чешую в колючих кустах, кузина добралась до Фигалии и дальше не полезла. Там в кипарисовой роще ей поставили храм.

Однако ни одна встреча не бывает совершенно никчемной. Именно Эвринома первой надоумила меня обосноваться на Олимпе. Что я и сделал, но только не с ней.

Четвертая эпоха

Испытание и власть

Затворы Тартара. Проход через Преисподнюю.

Освобождение одноглазых и сторуких

Путь, который я избрал, чтобы спуститься в Тартар, описывать не буду; вы, с вашими глазами, не способны его себе представить. Чтобы там ориентироваться, нужен божественный взгляд, и то, что там видишь, невозможно описать словами.

Однако я наблюдал за вами, пока вел свой рассказ, и, по-моему, вы недавно смастерили какое-то устройство, способное компенсировать вам слепоту, а также придумали систему счисления, в цифрах передающую знания о том, что нельзя увидеть. Неужели вы уже добрались до… Неужели это то, о чем я догадываюсь, неужели некоторые из вас так хорошо следовали наставлениям Урании, что подвели человека к тому самому пределу?

Тогда я рад, но встревожен не менее. Только бы вы невзначай не вторглись в вотчину чернокрылого Танатоса! Берега жизни и смерти, мира и антимира прочерчены совсем не так, как русла ваших рек…

Для начала мне предстояло пройти через Преисподнюю.

Именно первая часть путешествия — переход от жизни к смерти — является областью наибольшего ужаса. Хоть я и знал о своем бессмертии, но, не скрою, испытывал жуткий страх. Это долгое, казавшееся бесконечным соскальзывание куда-то вниз; эти руки, которые нельзя ухватить, бесплотные или разлагающиеся, когда их сжимаешь; эти железные скобы, за которые нельзя удержаться, потому что они рассыпаются в пыль; этот меркнущий свет, обжигающий холод, леденящий огонь… Мне жаль, дети мои, что всем вам придется переступить через порог и пройти по этому туннелю. Мысль о нем часто делает меня снисходительным к вашим ошибкам.

Потом все становится спокойнее. Ум обращается в забвение и безмолвие. Сознание стирается, и уже невозможно определить ни длительность, ни протяженность пребывания в этой бездне, где всякая жизнь разрушается, распадается и возвращается в огромную изначальную массу, ожидающую, когда Судьбы замесят и вылепят из нее что-то другое.

Тартар же еще ниже, вовсе не во чреве Земли, но во чреве сути Земли. Там даже понятия верха и низа не имеют своего первоначального смысла.

Я вам не открою, как раздобыл ключ от замков Тартара. Боюсь, как бы вы не отыскали его сами; этот разбудивший меня гул в облаках заставляет опасаться того, какое применение этому ключу вы способны найти. Конечно, ускорение роста знаний отныне неотделимо от вашего существования. Но остерегайтесь самого этого ускорения. Неполная власть — самая опасная. Заклинаю вас, следуйте моему примеру: прежде чем браться за незримое, вспомните наставления Памяти и воспользуйтесь советами Осторожности.

Наконец я оказался у решетчатой двери, закрывающей узилище одноглазых и сторуких. Я с тревогой ожидал увидеть ужасных, ревущих чудовищ, яростно сплетенных в непрерывной и неистовой схватке. Каково же было мое удивление! Они спали, подобно настоящим чурбанам. Лишь тишайшее сопение, различимое только божественным ухом, позволяло угадать некую энергию, дремлющую в этих колодах. Циклоп с закрытым глазом — все равно что бревно или валун. Гекатонхейр со сложенными руками похож на комель старого пня или кусок жильной породы с проросшими минералами. К тому же, находясь в самой глубине Тартара, издалека, из-за решетки, они казались крохотными корешками, мелкими камешками, кучкой песка или опилок, ничем. Если бы я не знал, что ищу, то и внимания бы не обратил на эту ничтожную горстку пыли.

Придав как можно больше звучности своему голосу, я в самых торжественных выражениях обратился к ним:

— Лучезарные потомки прародителя Хаоса, могучие сыны Земли и Неба, вас подло обвинили в проступках, в которых вы неповинны! Вы верно служили своим старшим братьям, но те предали вас, толкнув к оплошности, и заточили в этой темнице. Я пришел освободить вас. Но вы, в обмен на свободу, которую я принес, отныне будете подчиняться только мне. Даже ваша безутешная мать, скорбя о том, что постигло и вас, и ее, велит вам это. Мы вместе нападем на титанов и их главаря, вероломного и жестокого Крона, который изувечил вашего любимого отца, похитил у него власть и уже на протяжении долгих, слишком долгих эр держит мир в рабстве. Но вы должны действовать только по моему приказу, применять свою силу только под моим руководством. Я же буду использовать вас лишь для уничтожения зла и восстановления добра. Нас ждут суровые испытания, но вместе мы победим! Мир и процветание увенчают нашу победу.