С первого дня заточения она не проронила ни слезинки; и точно так же не было в ее душе места раскаянию, угрызениям совести, сознанию своей вины и сожалению.

Исповедовавший ее еженедельно капеллан всякий раз ужасался подобному закоснению во грехе.

Ни на мгновение Маргарита даже мысли не желала допустить, что сама повинна в своей беде; ни на мгновение не желала она признать той простой истины, что ей, внучке Людовика Святого, дочери герцога Бургундского, королеве Наваррской, предназначенной для христианнейшего престола Франции, слишком рискованно было брать себе в любовники конюшего, принимать его тайком в замке своего супруга, осыпать его на виду у всех подарками, забыв, что в такой опасной игре на карту ставится не только честь, но и свобода. Оправдание своим поступкам она видела в несчастном браке с нелюбимым мужем, одно прикосновение которого вызывало у нее брезгливую дрожь и ужас.

Она не ставила себе в вину этой игры; она яростно ненавидела тех, из-за кого проиграла; только против ее мучителей обращался бессильный гнев Маргариты: против ее золовки, английской королевы, открывшей королю ее связь; против королевского дома Франции, осудившего ее на муки; против родичей своих, герцогов Бургундских, не пожелавших вступиться за нее; против всего Французского королевства; против злой судьбы, против самого Господа Бога. И сейчас при мысли, что она могла бы быть вместе с новым королем, делить с ним всю полноту власти и блеск величия, а не сидеть жалкой узницей за кольцом этих стен в двенадцать футов толщиной, ее охватывала неутолимая жажда мести.

Бланка нежно обвила рукой ее шею.

— Все позади, — произнесла она. — Я уверена, милочка, что наши несчастья кончились.

— Они кончатся лишь при одном условии: если мы сумеем действовать ловко и быстро, — отозвалась Маргарита.

Во время заупокойной мессы в ее головке созрел целый план, и, хотя она и сама не слишком ясно понимала, к чему он может привести, ей хотелось одного — обратить себе на пользу события последних дней.

— Когда сюда явится этот увалень Берсюме, дай мне поговорить с ним наедине, — обратилась она к Бланке и добавила: — Вот чью голову я с радостью бы увидела на острие пики, а не на плечах.

В эту минуту в первом этаже башни пронзительно завизжали петли, заскрипели засовы.

Обе принцессы быстро натянули чепцы. Бланка отошла в дальний угол комнаты и встала у амбразуры узкого оконца; стараясь придать себе самый царственный вид, Маргарита уселась на табуретку — единственное седалище, имевшееся в ее распоряжении. В залу вошел комендант крепости.

— Явился по вашей просьбе, мадам, — сказал он.

Глядя прямо ему в лицо, Маргарита с умыслом оттягивала начало разговора.

— Мессир Берсюме, — наконец произнесла она, — знаете ли вы, кто отныне находится у вас в заключении?

Берсюме отвел глаза и осмотрел комнату, как бы отыскивая взглядом некий одному ему видимый предмет.

— Знаю, ваше величество, знаю, — ответил он, — и думаю об этом с самого утра, с той самой минуты, когда гонец, направлявшийся на Крикбеф и Руан, поднял меня с постели.

— Вот уже целых семь месяцев я нахожусь здесь в заключении, и до сих пор у меня нет ни сорочки, ни стула, ни простыни; ем я ту же бурду, что и ваши лучники, а камин здесь горит меньше часа в день.

— Я повиновался приказам мессира Ногаре, ваше величество, — ответил Берсюме.

— Мессир Ногаре умер.

— Он переслал мне предписания короля.

— Король Филипп умер.

Комендант без труда разгадал, куда клонит Маргарита, и поспешил возразить:

— Но мессир Мариньи пока еще пребывает в добром здравии, а ведь именно в его ведении состоят суды и тюрьмы, равно как и все прочее в королевстве, и я во всем от него зависим.

— А утренний гонец не привез вам никаких распоряжений касательно меня?

— Не привез, ваше величество.

— Вы не замедлите их получить.

— Буду ждать, ваше величество.

С минуту они молча глядели друг на друга. Роберу Берсюме, коменданту крепости Шато-Гайар, уже исполнилось тридцать пять лет — в описываемую нами эпоху возраст более чем зрелый. Главными свойствами его характера были хмурая озабоченность и брюзгливость, что почему-то весьма ценилось в служаке, подымающемся по иерархическим ступеням, и со временем эта напускная суровость становилась второй натурой. Обычно Берсюме разгуливал по крепости в шапке из волчьего меха и старой, слишком просторной кольчуге, которая собиралась у талии в складки и почернела от непрерывной смазки. Густые брови его сходились у переносицы.

В первые дни заточения Маргарита пыталась было его соблазнить и даже была готова поступиться женской честью, лишь бы превратить его в союзника. Однако из боязни могущих произойти неприятностей комендант устоял. Но до сих пор в присутствии Маргариты он испытывал какую-то неловкость и затаил против нее в душе злобу — он не мог простить ей той жалкой роли, которую она уготовила ему в своих замыслах. И сейчас, глядя на нее, он думал: «Смотри-ка ты, я бы мог быть любовником королевы Франции». И он не без тревоги спрашивал себя, пойдет ли на пользу его будущей карьере или бесповоротно ее загубит чересчур безупречная служба.

— Поверьте на слово, мадам, не слишком-то уж сладко мне было так обращаться с женщинами… да еще столь высокого происхождения, — сказал он.

— Охотно верю, мессир, охотно верю, — ответила Маргарита, — тем паче что в вас с первого взгляда чувствуется рыцарь, которому не могут не претить подобные приказы.

Рожденный от деревенского кузнеца и дочери причетника, комендант крепости выслушал слово «рыцарь» не без тайного удовольствия.

— Только, мессир, мне надоело жевать щепочки, чтобы не почернели зубы, надоело вылавливать из супа сало и натирать им руки, чтобы от холода не потрескалась кожа.

— Понимаю, мадам, понимаю.

— Я была бы вам весьма признательна, мессир, если бы отныне вы более успешно защищали меня от мороза, паразитов и голода.

Берсюме потупился.

— Не имею на сей счет никаких распоряжений, мадам, — ответил он.

— Причиной моего заточения здесь явилась лишь ненависть ко мне короля Филиппа, и с его кончиной все переменится, — отозвалась Маргарита, и ложь ее прозвучала так естественно, что она сама чуть было не поверила в собственную выдумку. — Значит, вы будете ждать, пока вам не повелят открыть предо мной ворота крепости, и только тогда окажете мне должное уважение? А не считаете ли вы, что вести себя таким образом — значит ставить под удар свою дальнейшую карьеру?

Сплошь и рядом люди военного звания нерешительны от природы, именно поэтому они так склонны повиноваться чужой воле и нередко по этой же причине проигрывают битвы. Берсюме был столь же медлителен в решениях, как легок на повиновение. Со своими подчиненными он был скор на кулачную расправу и неистощим в ругани, но перед лицом неожиданного поворота судьбы ему не хватало сообразительности, дабы принять нужное и единственно верное решение.

Чей гнев страшнее: этой женщины, которая, если верить ее словам, завтра приобретет всю силу власти, или же гнев мессира де Мариньи, который сегодня держит всю власть в своих руках, — вот в чем вопрос, вот что следует решить немедля.

— Я требую также, — продолжала Маргарита, — чтобы мы с мадам Бланкой на час или два могли выходить за крепостную ограду, пусть, если вы считаете это необходимым, под вашим личным наблюдением, хватит с нас любоваться этими стенами и пиками ваших лучников.

Тут уж принцесса явно поторопилась и хватила через край. Берсюме учуял ловушку. Узницы просто ищут способ ускользнуть у него между пальцев. Значит, сами они не так уж уверены, что их сразу же призовут ко двору.

— Коль скоро, мадам, вы королева, вы не осудите меня за то, что я верно служу королевскому дому, — отчеканил он, — и что не в моей власти нарушать данные мне предписания.

С этими словами комендант крепости поспешил покинуть башню, опасаясь продолжения неприятной беседы.

— Пес! — воскликнула Маргарита, когда за Берсюме захлопнулась дверь. — Сторожевой пес, годный только на то, чтобы лаять и кусаться!

Маргарита сделала ложный шаг и теперь ломала себе голову над тем, как бы наладить сношение с внешним миром, получить оттуда последние вести, послать туда письма, и не просто послать, а так, чтобы они миновали всемогущего Мариньи. Она не знала, что в этот самый час по дороге, ведущей в Шато-Гайар, скачет гонец, выбранный среди первых баронов французского королевства, скачет затем, чтобы предложить ей весьма любопытную сделку.