— Лежи.

Шептала набрала в горсть песку и швырнула себе в лицо, крепко зажмурив глаза. Свет небесного кострища освещал ее всю, худоребрую, с впалой грудью родомахи, выкормившей половину рода. Тихо она говорила:

— Я знаю, чем тебе помочь. Мы давно живем на свете: Еловник и старуха Шептала. Роду нужен добытчик. И никто, кроме тебя, не знает так хорошо тропу к Вепрям, где мы берем себе жен. Не будет жен — не станет приплода. Дух Леса получит достойную добычу…

— Дух Леса помутил тебе разум!

Старуха наскребла песку и швырнула его в почерневшее лицо Шестипала.

— Сегодня ты получишь новое имя. А старое умрет вместе с хворью. Недолго осталось, терпи. И не гневи Духа!

— Скажи, хранительница очага и всех Беркутов, — еле слышно откликнулся Шестипал, — разве когда-нибудь ты дышала у Большой Воды так тяжело, скажи?

— Ты, охотник, боишься боли? — прикрикнула Шептала, оборвав его речь. — Остронюх, Лобач — к дымоставам!

Она выждала, пока охотники отойдут на полполета копья, и повторила в наступившей тишине:

— Ты бежишь боли, отважный Беркут! Ты думаешь, что она сделает тебя глупышом. Твое крыло останется при тебе. И ты еще поведешь наших охотников к Орлиному Утесу, где живут полуродичи наши, Вепри!

— Что ты задумала?

Старуха промолчала. Она подняла вверх маленькую косматую голову, и морщины на челе разгладились: там, высоко в горах, четко различимые на светло-желтой осыпи обрыва двигались три крохотные тени. Убейтур спешил к духу Леса.

Сородич окликнул ее. Шептала бросала песок себе в грудь, но жара и какой-то незнакомый окоченевший воздух не освежали. Тревога вползла в тихий залив, на Красную отмель.

— Зови охотников, — сказал Шестипал странно свистящим, как у серны [Се́рна — горный козел.] в миг опасности, голосом. — Позови… Брех-загонщик, Нерод-древолаз, Шмель-шкурочес… Пусть все идут.

Казалось, Шептала раздумывала. Не торопясь встала и всмотрелась в нависшие над заливом скалы. Что толку, если Шестипал и расскажет охотникам, где пролегает тропа к Вепрям? За родным гнездовьем лежит Долина Ядозубов. Если сумеют пройти ее — наверняка уж попадутся в самоловы людожорам, живущим на острове.

Дорого ей достанутся весной молодые здоровые Кабанихи! А род и так на исходе. Достаточно одного сородича, чтобы сосчитать по его пальцам на руках и ногах, сколько всего осталось Беркутов.

— Шептала, помоги мне!

Никогда прежде не доводилось старой матери Беркутов видеть подобное: и еловый ствол, и сам Шестипал, и песок вокруг Шестипала кишели и шуршали гадами… целое стойбище песчаных и водяных тварей ринулось в горы!..

Словно очнувшись ото сна, заметалась старая Шептала — и насмерть перепуганная ящерица, вспрыгнув по стертому меху, зарылась в ее волосах. Тонко и надрывно закричала старая Беркутиха, и бросилась к дымоставам, покрытым сухими водорослями. А под ногами ее нескончаемой кочевкой двигались полчища мелких ядозубов, суетливых ящериц и прочей дремавшей в тени и прохладе живности. На берегу бестолково сновали растерянные Беркутихи, созывавшие своих глупышей. На ходу выхватив прислоненный к жерди дротик, старая Шептала ринулась в обезумевшую кучу живых спотыкающихся тел и, нанося удары куда попало, гнала сородичей к горлу ущелья. в тихие дни неповоротливая, а нынче разъяренная молодая Беркутиха с большим животом схватила Шепталу за плечи и с силой швырнула лицом к Большой Воде.

Мать Беркутов оцепенела и замерла, чуть покачиваясь, — как цепенеет и замирает тяжелое двуручное копье в остывающем теле зверя.

Большой Воды не было! Она уходила, оставляя безмолвный берег. А Беркутята… Они весело бежали за уходящей водой, и разгневанный дух морской уводил их с собой навсегда.

И подняла старая Беркутиха окаменевшие от горя очи на Холм Первой Добычи. Там, наверху, на дальней, предельной скале уже поблескивал, отражаясь в нестерпимых лучах Небесного Очага, самый большой, тонкий и тщательно заостренный кремневый наконечник на копье Убейтура. В пору Спящего Гривача сделал этот наконечник лучший кремнебой рода — невысокий молчаливый Смел. Дух Камня и Горы поселился в этом наконечнике. И сейчас Убейтур ждал Сигнала.

Старая Шептала беспомощно опустилась на сырой, тихий песок. Зачем-то набрала его в худую ладонь и стала жевать. Она не видела, что за спиной. Она знала. Знала, что до неба, вровень с макушкой Холма, встала крутая и несокрушимая водяная твердь и вместе с рыбами, птицами и глупышами поглотит ее род.

«Боль сделала Шестипала зрячим!»

Она вытащила из волос запутавшуюся там ящерку, прижала ее к груди. Она сразу оглохла. Сильный, непрекращающийся гул дохну́л на скалы в Красном заливе и отпрянул, как раненый зверь.

Еще старая родомаха говорила, прежде чем передать ей род под крыло: «Ничего не бойся, кроме Духов и водяного Щита! Он зальет огонь в нижних очагах. Потом спрячет скалы и горы. рассвирепеет — и мало еды! — водяным копьем затушит Небесный Очаг. И Очаг зашипит — и погаснет…»

Глава 2. Одни

Лишь на пятый день вода стала спадать. Словно дух воды — многорукий Плещ открыл невидимый заплот [Запло́т — невысокая плотина, преграда.] и с тихим шуршанием повлек волны в подводные пещеры. Обнажились верхушки сосен. Вода неохотно отпускала горы, забирая с собой добычу. Огромные, лишенные корней деревья срывались вниз, взбаламучивая мутные предосенние волны. Холодный ветер свистел в ущельях.

Белая шкура тумана закрыла тропы, и Убейтур до боли в глазах всматривался в молочную дымку. Он забрался на большой валун. Холод четырех ночей ожил в нем, короткий стремительный озноб сотряс тело. Он закрыл лицо руками, чтобы, когда уйдет туман, не видеть пустой отмели… Той самой отмели, где еще недавно ютились прикрытые пологами дымоставы.

Разгневался Небесный Очаг — кто-то из оставшихся в живых хранителей огня бросил в кострище заранее припасенные сухие ветки. Острый, как дротик, луч пробил живую шкуру тумана.

— Убейтур! — позвал маленький Чун. — вода уходит вниз! Скоро мы будем есть горячее мясо и собирать выплески на берегу Большой Воды.

— Замолчи!

Как объяснить глупышу, что пока есть надежда — говорить о сородичах не сто́ит. Но Чун не унимался. Он толкал спящего Рика, щекотал ему ухо обглоданной заячьей костью, но Рик спал крепко. Всю ночь, под неусыпным надзором Небесных Стад, он вглядывался в необозримую живую толщу — и первым заметил отступление воды. Рик спал и во сне видел себя не робким выростком, а заново рожденным охотником, добытчиком рода. Через две, самое большое — через три зимы он зайдет в Пещеру Испытаний… и выйдет оттуда суровым, немногословным охотником, и Шестипал затянет на нем охотничий пояс, старая Шептала протянет налобник, украшенный маховым пером Предка.

А Чун — просто глупыш. Ему даже не полагалось стоять в ночных дозорах: все равно устанет, все глупыши — сурки и сони!

— Давай спустимся, Убейтур! — канючил маленький Чун. — Я соберу много выплесков и брошу в кострище, а когда костяные ладошки раскроются…

— Да замолчи ты, щен!

В сердцах Убейтур запустил в брата камешком. Чун обиженно замолчал, но ненадолго. Туман рассеялся. С болью и гневом глядел Убейтур на охоту многорукого духа Воды.

Словно ободранные туши, теснились в унынии голые скалы, усыпанные несметным поголовьем грызунов. За раздвоенной сук зацепилась, да так и повисла молодая косуля, не успевшая стать матерью. Лесной кот с раздутым брюхом медленно съезжал по влажной осыпи — и рухнул в ущелье. Сколько вокруг дичи… Мертвой дичи — падали!

Убейтур растер себе грудь и руки. Жаль, что он не захватил плечегрей. И братья дрожат. Там, в ущелье, крутой завал из длинных стволов, преграждающих путь на Красную Отмель… Дымоставы. Неужели нет ничего — ни дымоставов, ни доброй ворчливой Беркутихи, ни… страшно подумать! Всего рода?!

Убейтур тихо застонал от тоски, обхватив на миг голову. И тут наконец проснулся Рик. «Вот и все, что осталось от рода Беркутов», — вдруг четко и ясно сказал себе Убейтур. Он же не глупыш. Он понимает. Вот и сейчас, пока Рик пляшет от утренней сырости, он понимает, что от той волны спасения внизу не было. Рик под взглядом старшего брата остановился и подошел к краю пропасти. Брезгливо спихнул легкоступом [Легкосту́п — легкая летняя обувь (прообраз лаптей).] тушку мертвого глухаря.

Он сказал, стараясь подавить дрожание в голосе:

— Вода ушла.

Он пересек макушку холма и бесстрашно глянул на отмель. И сжалось его сердце, и взмыло высоко, чтобы обрушиться сверху на скалы, больно раня себя. Даже стволов не было на отмели. И сама она стала у́же и острее — как рысье ухо.

Крепкая ладонь старшего брата легла и прижала Рику темя: так Беркуты выражают клекот отчаяния.

Еще миг — и Рик заревел глупышом. В горьком, скорбящем вое тряслись худые черные плечи. И тонко, по-заячьи откликнулся ему Чун в смертной тоске. А старший их брат Убейтур распахнул руки-крылья, и словно тень от умирающего беркута заскользила по низкой траве. «Где вы, сородичи? — слышалось в погребальной тоске. — Где вы — Нерод, Шестипал, Остронюх? Где матери наши и ваши жены — выносливые Кабанихи, где очаги наши и кто ест на Верхних кострищах молодое оленье мясо?..»