Видео на канале было всего пять. Несколько лет Тёма, судя по всему, использовал его как хранилище личных записей, потом перестал. Я щелкнула по первому ролику. На нем совсем юный Тёма в свободной футболке, постоянно съезжающей на одно плечо, мягко кружил такую же юную девушку в танце, напоминающем бачату. Надпись под видео гласила, что это zouk [Зук — ритмичный танец, появившийся в 80-е годы XX века на французских островах, позже возникли варианты карибского зука и бразильского. — Прим. ред.], а восторженные комментарии — что Тёма самый нежный партнер, которого можно себе представить. Все время танца он не сводил глаз с нимфы в белом платье, то привлекая ее к себе, то отдаляя, и все это не размыкая рук. Он словно обнимал партнершу, угадывая ее следующие движения, и был так обходителен, что я почти разделяла мнение комментаторов.
Тягучая монотонная музыка гладила меня через наушники, проливалась сквозь пальцы, оседала пыльцой непроизнесенных мыслей. За что погиб этот светловолосый мальчик, если сила Зимней Девы все равно вернулась? Какой он был на самом деле? Совершил бы он хоть половину тех злодеяний, не будь внутри него Эдгара? Моего страшного, измученного, вымышленного Эдгара, который раздробил мне душу и уничтожил то хорошее, что было в Тёме. Может, был другой способ, а я в спешке не увидела его?
Танец закончился, музыка стихла. Осталось только тихое похрапывание Лёши да монотонный шум дождя. Я вернулась к чату. Рядом с именем Аскольда горел зеленый кружочек. Часы в нижнем правом углу экрана показывали половину третьего. С обещанием уложиться в сутки я уже опоздала, но могу хотя бы попытаться.
«Здравствуйте», — написала я и тут же стерла. «Доброй ночи». Вот так лучше.
Он ответил тут же:
«Приветствую».
«Извините, что поздно. — Пальцы замерли над клавиатурой. — Я была Зимней Девой. Потом перестала. И теперь, кажется, снова становлюсь ею».
Вот так в самый раз. Коротко и ничего не понятно. Разве что он сам откуда-то знает, кто такие Великие Девы.
Задержав дыхание, я нажала «Отправить». Ничего не произошло.
Аскольд печатает…
Я обновила страницу.
Аскольд печатает…
Обновила снова.
«Ошибка 404».
Я потянулась за айфоном, попробовала зайти с него. Ничего. Думай, Вера. Номер он не оставил. Электронной почты нет. Сообщение отправить я не успела. Значит, не за что меня превращать в лягушку. Верно?
Вытащив наушники и выключив компьютер, я вернулась в кровать. И, уже засыпая, внезапно поняла, что сделаю завтра.
Я не приму эту силу.
Вера, восемь месяцев назад
Переезжала я с боем — мама была против до последнего.
— Это неправильно. — Стоя в дверях, она наблюдала сквозь толстые стекла очков, как я пакую вещи. — Тебе не нужно уезжать из собственного дома. Ты же там никого не знаешь!
— Вот и познакомлюсь.
Я с трудом впихнула в рюкзак ноутбук, и стало понятно, что он не застегнется.
— Как ты будешь себя содержать? У тебя же нет постоянной работы!
— Найду.
— А если заболеешь? — напирала мама, скрестив руки поверх домашнего халата. — Даже лекарства принести некому, если вдруг что. Кто о тебе позаботится?
Я снова попробовала застегнуть молнию. На первое время взяла самое необходимое: несколько безразмерных свитеров, джинсы и белье. Конечно, сборник упражнений ЕГЭ за прошлый год. И снотворное.
— Справлюсь. — Не поднимая глаз, я потащила свой нехитрый скарб в коридор.
Мама не сдавалась:
— Тебе даже вещи никто не поможет довезти!
Я выпрямилась, оглядывая два других рюкзака. С одним я ходила еще в первый класс.
— Такси вызову.
— А там как?
Я не стала говорить, что «там» — это на кладбище, где недавно освободилась комнатка бывшего сторожа.
— Вера, — настойчиво повторила мама, но голос ее звучал жалобно, — я одна тут останусь. Вот соседка наша с третьего этажа, тетя Инна, — у нее муж два года назад умер. Собачка еще светленькая, мопсик. Она одна живет. Недавно поскользнулась, руку сломала — перелом со смещением. Так она таксисту деньги платила, чтобы он ей продукты из магазина возил, больше некому было. И вот она мне звонит и говорит недавно…
Хотелось напомнить, что мама прекрасно прожила без меня три года, но я не стала. Под монотонный рассказ о том, как нелегко живется тете Инне, навесила на себя два рюкзака и двинулась к двери. В кармане джинсов пиликнул телефон. Я неуклюже вынула его. Сообщение было от Лёши.
«Что делаешь?»
«Переезжаю», — набрала я одним пальцем и уже хотела засунуть телефон обратно, но Лёша оказался быстрее.
«Помощь нужна?»
Я собралась настрочить «Нет, спасибо», но встретилась взглядом с мамой.
Ладно… Допустим.
«А ты не занят?»
* * *
Местный священник по прозвищу Лексеич вручил мне ключ заранее, так что дверь я открыла сама. Внутри пахло сыростью, от голых стен тянуло холодом, но мне комнатка показалась приветливой и уютной. Сняв с плеча самый легкий рюкзак — остальные тащил Лёша, — я огляделась. В углу стояла массивная кровать, по виду такая старая, словно на ней почивал кто-то из последних русских аристократов. Необыкновенно широкий подоконник укрывала холщовая скатерть, а само окно выходило в ночь, к могильным оградкам. Ну, к оградкам так к оградкам.
Я поискала глазами выключатель. В дверь ввалился нагруженный рюкзаками Лёша, впуская февральскую стужу.
— Вот это холодрыга! — выдал он, скидывая вещи на пол. — Как тебя вообще на кладбище занесло?
Я наконец нащупала выключатель между кроватью и дубовой тумбочкой и зажгла свет.
— Случайно.
Что-то мелькнуло в лице Лёши, но так быстро, что я не успела понять.
— Ты дикая просто. Одной жить на кладбище…
— Тут священник рядом. За стенкой.
— Ну, раз священник… — Он по-хозяйски огляделся. — Давай обмоем, что ли. Есть чайник? Чашки?
Я хотела возразить, что обмывать нечего, но Лёша решительно направился к буфету. Чашки нашлись быстро. Там же стоял алюминиевый чайник, которому по виду лет было больше, чем мне. У единственной газовой конфорки лежал коробок спичек.
— Стола, значит, нет. — Лёша снова критически оглядел полупустое помещение.
Ага, и люстры. И занавесочек на окнах.
— Как видишь.
Я забрала у него чайник, налила воду и поставила на плиту. С газом я дел еще не имела. Сначала зажигаем, потом включаем… Или сначала включаем, потом зажигаем? Я принялась неумело чиркать спичкой. С третьей попытки огонь занялся, но прогорел так быстро, что я не успела донести его до конфорки.
— Дай я. — Лёша деловито забрал у меня спички. — Нужно одновременно поджигать и включать. У нас на даче была похожая…
«Когда это мы успели так подружиться, что он рассказывает мне про дачу?» — подумала я. А вслух спросила:
— Зачем ты это делаешь?
Лёша обернулся:
— В смысле?
— Помогаешь мне.
Лицо его утопало в рытвинах от подростковых прыщей, тело было слишком худым. Лёша стоял в черной толстовке с наспех задранными рукавами, а я не могла избавиться от другой картинки: окровавленная мятая рубашка, его измученное лицо с рассеченной бровью и потрескавшиеся губы. Моя ладонь вжимается в судорожно вздымающуюся грудь…
— Вера? Все хорошо?
— Я же тебя пытала, — еле слышно прошептала я.
Зрачки его на мгновение расширились, но Лёша быстро взял себя в руки.
— Перестань, — отмахнулся он, — это была не ты.
— А кто?
— Зимняя Дева.
Ну да. А пальцы ему, видимо, ломал не Антон, а вселившийся в него злой дух.
— Это была я.
— И что ты мне предлагаешь? — Лёша сунул руки в бездонные карманы толстовки и выпрямился. — Отомстить тебе? Ударить? Кипятком облить?
Я невольно отступила. Вдруг отчетливо поняла, что мы одни на окраине кладбища, а долговязый Лёша при любом раскладе сильнее, чем я. И когда-то он не задумываясь метнул в меня пылающий горячий шар.
— Я тебе не предлагаю меня бить. Просто не понимаю.
— А что тут понимать, — раздраженно бросил он. — Что у вас за манера такая — допрашивать людей по любому поводу…
— У кого?
Он дернул плечом и, не ответив, достал телефон.
— Ты пиццу будешь? Суши? Тут сигнал вообще ловит?
Подняв телефон к потолку, Лёша отправился искать сеть. Сделав два круга по комнате, вернулся — как раз когда вода в чайнике, судя по звукам, начала закипать.
— А Юля тебя допрашивала? — осторожно спросила я.
— Юля меня выгнала. Вбила себе в голову, что это я виноват в… во всем, короче.
Что-то в его лице натолкнуло меня на мысль, способную прийти в голову только тому, кто хорошо знает Летнюю Деву.
— Она же тебя не… ничего тебе не сделала?
Кривая усмешка исказила тонкие губы, и столько в ней было горечи, что у меня похолодело внутри.
— Покажи, — попросила я.
— Зачем?
— Просто.
Тень недоверия пробежала по его лицу. Лёша не шелохнулся.
— Я просто хочу убедиться, что кто-то… — «Такое же чудовище». Я сглотнула. — Что не я одна тебя мучила.
Он молчал.
— Пожалуйста, — прошептала я так тихо, что сама едва себя услышала.
Медленно, не отрывая от меня немигающего взгляда, Лёша задрал край толстовки. Обнажил сначала чистую кожу живота с дорожкой волос, потом такую же чистую кожу на ребрах. Но когда он, подняв руки, полностью освободился от толстовки, я не сразу поняла, что именно вижу. На груди не было живого места — все расчертили взбухшие бело-розовые линии, словно кто-то, вооружившись лезвием, в ярости исполосовал его. Под линиями угадывались очертания ладоней — старые ожоги от Юлиной руки, когда она еще была Летней Девой.
