Дворец на острове Биге

Кортеж фараона исчез из виду. Статуи фараонов шестой династии убрали, и люди, стоявшие по обе стороны дороги, словно волны, ринулись навстречу друг другу, их дыхание смешалось, точно они были морем, разделенным Моисеем, и обрушились на головы своих врагов. Радопис приказала рабам возвращаться к ладье. Охватившее ее сердце волнение, когда появился фараон, продолжало бушевать, словно пламя, разгоняя горячую кровь по всему телу. Фараон оказался точно таким, каким она его себе представляла, — цветущим молодым человеком с гордым взглядом, гибким станом и рельефными мышцами.

Ей и раньше доводилось видеть его, в день великой коронации несколько месяцев тому назад. Он стоял в своей колеснице точно так же, как и сегодня. Он был высок и поразительно красив, а его глаза всматривались в далекий горизонт. Как и сегодня, в тот день ей хотелось, чтобы взор фараона отыскал ее.

Радопис не знала, почему желала этого. Потому ли, что ей очень хотелось, чтобы ее красота удостоилась заслуженной чести и уважения, или по той причине, что в глубине души она мечтала обрести в фараоне человеческое существо, узрев в нем предмет собственного поклонения, хотя тот и был окружен священными богами? Кто может понять столь страстное желание и столь ли это необходимо? Какова бы ни была настоящая природа желания Радопис, оно было честным, искренним и порождалось великой страстью.

Куртизанка на время погрузилась в свои мечтания, блаженно, не замечая, что ее небольшая свита изо всех сих пытается пробиться сквозь волнующуюся толпу, и не обращая ни малейшего внимания на тысячи людей, которые жадно и с огромным вожделением пожирали ее глазами. Оказавшись на ладье, она вышла из паланкина и отправилась в каюту, где уселась на небольшой трон, медленно, словно еще не освободившись от пут сна. Радопис слышала, но не слушала, смотрела, но не видела. Ладья скользила по тихим водам Нила и вскоре причалила у ступенек, поднимавшихся к саду ее белого дворца, жемчужины острова Биге.

Дворец виднелся в дальнем конце цветущего сада, который спускался к самим берегам реки. Его окружали платаны, ветер покачивал высокие пальмы, и дворец казался белым цветком, распустившимся посреди роскошного будуара. Радопис сошла по трапу и оказалась на белой сверкавшей мраморной лестнице, ведущей вверх меж двумя гранитными стенами к саду.

По обе стороны возвышались обелиски, на них были выгравированы изящные стихи Рамонхотепа. Наконец она достигла бархатистых лужаек сада.

Радопис прошла через ворота из известняка, наверху коих было вырезано ее имя на священном языке. В середине над воротами возвышалась ее статуя, творение рук Хенфера. Те дни, когда он работал над ней, были самыми счастливыми в его жизни. Он изобразил ее на троне, где она привыкла сидеть, когда принимала гостей. Скульптор точно отразил ее необычайно красивое лицо, упругие груди и изящные ноги. Она ступила на дорожку, по обе стороны которой тянулись деревья, их ветви соприкасались и переплелись, защищая от солнца тех, кто гулял под ними, покровом из цветков и зеленых листьев. Справа и слева ответвлялись подобные же дорожки. Те, что справа, вели к южной стене парка, а те, что слева, — к северной. Дорожка, по которой шла Радопис, вела к виноградникам, поднимавшимся по шпалерам, которые были приставлены к мраморным колоннам. Справа от нее простирался платановый лесок, слева — пальмовая роща. Там местами располагались загоны для обезьян и газелей, по краям везде стояли статуи, и казалось, будто им нет конца.

Наконец она пришла к пруду с чистой водой. У берегов росли лотосы, по поверхности скользили гуси и утки, в деревьях, окружавших водоем, заливались соловьи, кругом витал сладкий аромат благовоний.

Радопис обошла почти весь пруд и остановилась перед садовым павильоном. Там уже ждали молодые рабыни, готовые поухаживать за ней. Они учтиво поклонились, когда она вошла, затем выпрямились, ожидая приказаний. Куртизанка опустилась на скрытую тенью кушетку немного отдохнуть, но она не могла долго усидеть спокойно, вскочила и громко сказала рабыням:

— Горячее дыхание людей раздражало меня. А жара — как она утомила меня. Снимите с меня одежды. Я хочу ощутить на своем теле прохладную воду.

Первая рабыня приблизилась к своей хозяйке и осторожно сняла покрывало, сотканное из золотых нитей из вечного Мемфиса. Затем к ней подошли две другие рабыни и сняли шелковую мантию, обнажив прозрачную сорочку, покрывавшую ее тело от груди до коленей. Подошли еще две рабыни и ловкими руками сняли приносящую удачу блузку, подчеркивавшую ослепительные формы обнажившегося тела, в сотворении которого участвовали все боги, причем каждый проявил свое искусство и способности.

Подошла еще одна рабыня и вытащила заколки из черных как ночь волос, те волнами рассыпались по ее телу и прикрыли его от шеи до запястий. Рабыня наклонилась, развязала золотые сандалии и поставила их у края пруда. Тело Радопис покачивалось, когда она начала медленно спускаться по мраморным ступеням в воду. Сначала вода скрыла ее ступни, затем ноги и бедра. Наконец она целиком погрузилась в тихую воду, которая впитала сладкий запах тела и взамен подарила ему прохладу. Радопис расслабилась и предалась воде, нежась, плещась и резвясь, забыв обо всех заботах. Она плавала долго, иногда на спине, иногда на животе, затем на одном, потом на другом боку.

Радопис не стала бы выходить из пруда, оставаясь в сладком забытьи, если бы вдруг ее ушей не достигли полные ужаса крики рабынь. Она перестала плавать и, повернувшись к ним, увидела огромного коршуна, камнем устремившегося к краю пруда. Птица захлопала крыльями, и Радопис издала пронзительный, полный ужаса крик. Дрожа от страха, она нырнула под воду и задержала дыхание, вскоре ей казалось, будто ее легкие лопнут. Когда больше пребывать в таком положении стало невыносимо, она боязливо высунула голову из воды и с опаской оглянулась вокруг себя. От птицы не осталось и следа, но когда она взглянула на небо, то заметила, что коршун как раз приближается к горизонту. Она быстро подплыла к краю бассейна и нетвердой походкой, еще не оправившись от потрясения, взошла по ступеням. Радопис надела одну сандалию, но не смогла найти другую. Она начала искать ее, затем спросила:

— Где вторая сандалия?

— Коршун унес ее, — ответили перепуганные юные рабыни.

На ее лице мелькнуло выражение печали, но ей было некогда горевать о потере. Она вбежала в павильон, все рабыни собрались вокруг нее и стали вытирать капельки воды, сверкавшие на матовой коже ее пышного тела, словно жемчуг.

* * *

Пока близился закат, Радопис готовилась к приему гостей. Их количество значительно возросло в дни празднества, привлекшего людей к югу со всех концов страны. Она облачилась в самые красивые одежды и украсилась самыми изящными драгоценностями. Затем она оторвалась от зеркала и направилась в зал приемов дожидаться прибытия гостей, ибо уже настало время приглашать их.

Этот зал представлял собой жемчужину искусства и архитектуры. Его создал архитектор Хени, решивший придать ему овальную форму, выстроить стены из гранита, как в домах богов, покрыть их слоем кремния и воспользоваться изумительными красителями. Со сводчатого потолка свисали лампы, украшенные серебром и золотом.

Скульптор Хенфер украсил стены, а ее любовники соревновались в том, кто лучше обставит зал, даря ей красивые кресла, роскошные кушетки и изящные наряды. Среди этих произведений искусства самым чудесным был трон Радопис, созданный из самой превосходной слоновой кости. Он стоял на ножках из слоновых бивней, а сиденье было сделано из чистого золота, инкрустированного изумрудами и сапфирами. Это был подарок от губернатора острова Биге.

Радопис не пришлось долго ждать, ибо появилась рабыня и объявила о приезде мастера Анина, торговца слоновой костью. Анин тут же вошел и бросился к ней, его свободно ниспадавшие одежды развевались. За ним вошел слуга, неся позолоченную шкатулку из слоновой кости. Он поставил ее рядом с креслом куртизанки и покинул зал. Торговец склонился над рукой Радопис и поцеловал кончики ее пальцев. Она улыбнулась ему и приятным голосом произнесла:

— Добро пожаловать, мастер Анин. Как поживаешь? Ты должен чаще бывать у меня. Мы так давно не виделись.

Анин рассмеялся. Он был восхищен.

— Что я могу поделать, моя повелительница? — ответил он. — Я сам выбрал себе такую жизнь, или же парки распорядились так, чтобы я все время находился в пути. Я странник, кочующий из одной страны в другую. Половину этого года я провел в Нубии, а другую половину — между севером и югом, покупая и продавая, продавая и покупая. Я все время в движении.

Радопис взглянула на шкатулку из слоновой кости и, все еще улыбаясь, поинтересовалась:

— Что это за чудесная шкатулка? Наверное, это один из твоих драгоценных подарков?

— Вернее, не сама шкатулка, а то, что лежит в ней. Эта вещь сделана из бивня дикого слона. Торговец из Нубии, у которого я купил ее, поклялся, что погибли четыре самых смелых из его людей, пока не удалось справиться с этой бестией. Я хранил эту вещь в надежном месте и ни разу не показал своим покупателям. Затем, решив немного отдохнуть в городе Танис, я отдал ее в руки самых искусных мастеров города. Те покрыли шкатулку слоем чистого золота с внутренней стороны и позолотили с внешней и сделали чудесный кубок, из которого достойны пить лишь фараоны. Я подумал про себя: «Как справедливо, что этот кубок, стоивший многих драгоценных жизней, станет подарком для той, ради которой не жалко никаких трудов, если только она примет его».

Радопис вежливо рассмеялась и ответила:

— Что ж, благодарю тебя, мастер Анин. Твой подарок, невзирая на его огромную ценность, не столь красив, как твои слова.

Он был вне себя от радости и, глядя на нее глазами, полными восхищения и вожделения, сказал замирающим голосом:

— Как ты прекрасна, как восхитительна. Всякий раз, возвращаясь из странствий, я нахожу тебя еще прелестнее и очаровательнее, чем ты была до моего отъезда. Мне кажется, что времени остается лишь подчеркивать и множить твою несравненную красоту.

Радопис внимала его хвалу своей красоте, как человек слушает знакомую мелодию, и, подумав, что капля злой иронии не помешает, спросила:

— Как поживают твои сыновья?

Анин испытал чувство разочарования и умолк, затем склонился над шкатулкой и снял с нее крышку. Она увидела кубок, лежавший на боку.

— Как язвителен твой юмор, сударыня, — сказал он, взглянув на нее. — Однако ты не найдешь на моей голове ни единого седого волоса. Разве тот, кто взглянул на твое лицо, может сохранить хоть тень любви к другой женщине?

Радопис не ответила и продолжала улыбаться. Затем она пригласила его сесть, и он расположился рядом с ней. Радопис тут же приняла группу торговцев и землевладельцев, некоторые из них бывали в ее дворце каждый вечер, с другими же она встречалась только на праздниках и по особым случаям, но она приветствовала всех пленительной улыбкой. Тут Радопис увидела стройную фигуру скульптора Хенфера, появившегося в зале. У него были жесткие курчавые волосы, приплюснутый нос и чуть выдавалось адамово яблоко. Скульптор был из тех, чье общество доставляло ей удовольствие, и она протянула руку, которую тот нежно поцеловал.

— Ты — ленивый художник, — дразнилась Радопис.

Хенферу не очень понравился такой эпитет.

— Я закончил свою работу в два счета, — ответил он.

— А что с летним павильоном?

— Его осталось лишь отделать. К сожалению, вынужден признаться, что отделывать его буду не я.

На лице Радопис появилось удивление.

— Послезавтра я отправляюсь в Нубию, — объяснил Хенфер. — Заболела моя мать, она прислала гонца с просьбой, чтобы я прибыл к ней. Мне остается лишь отправиться в путь.

— Пусть боги облегчат ее и твои страдания.

Хенфер поблагодарил Радопис и сказал:

— Не думай, что я забыл о летнем павильоне. Завтра мой самый выдающийся ученик Бенамун бен Бесар нанесет тебе визит. Я доверяю ему так же, как себе. Надеюсь, ты радушно примешь и ободришь его.

Радопис поблагодарила скульптора за такую внимательность и пообещала, что сделает так, как он просил.

Поток гостей не убывал. Прибыл архитектор Хени, за ним пришел Ани, губернатор этого острова, а через некоторое время явился поэт Рамонхотеп. Последним пришел философ Хоф, до недавнего времени прославленный профессор в университете Она. Достигнув семидесяти лет, он вернулся в Абу, где родился. Радопис постоянно дразнила его:

— Каждый раз, когда мы встречаемся, мне хочется поцеловать вас. Не понимаю, что со мной происходит. Чем это объяснить?

— Моя сударыня, наверное, тем, что вы любите старину, — сухо отвечал философ.

* * *

В зал вошли рабыни, неся серебряные сосуды с благовониями, гирляндами из цветков лотоса, источавшими приятный аромат, и помазали благовониями голову, руки и грудь каждому гостю и вручили каждому по цветку.

Радопис заговорила громким голосом:

— Хотите узнать, что со мной сегодня случилось?

Все повернулись к ней, желая услышать, что она скажет, и в зале воцарилась тишина. Радопис улыбнулась и сказала:

— Пока я сегодня в полдень купалась, коршун ринулся вниз, схватил одну из моих золотых сандалий и улетел вместе с ней.

Послышались возгласы удивления, а поэт Рамонхотеп заметил:

— Хищные птицы, видя тебя обнаженной в воде, теряют разум.

— Клянусь всесильной богиней Сотис, что коршун пожалел о том, что не смог унести тебя вместо сандалии, — взволнованно произнес Анин.

— Эта сандалия была мне так дорога, — печально сказала Радопис.

— Как обидно терять то, чего ты касалась много дней и недель, к тому же сандалию ожидает лишь одна судьба — в конце концов она упадет с неба. Представь, что она приземлится в далеком поле и окажется на ноге простого крестьянина, — сказал Хенфер.

— Какая бы судьба ни постигла эту сандалию, — с печалью ответила Радопис, — я больше никогда не увижу ее.

Философ Хоф удивился, видя, что Радопис так расстраивается из-за какой-то сандалии. Он решил утешить ее:

— Как бы то ни было, коршун, унесший твою сандалию, — хорошее предзнаменование, так что не стоит печалиться.

— Какого еще счастья не хватает Радопис, раз все эти мужчины любят ее? — спросил один из гостей, важный чиновник.

Хоф строго взглянул на него.

— Радопис была бы счастливее, если бы избавилась от некоторых из них, — заметил он.

Вошли еще несколько юных рабынь, неся кувшин с вином и кубки. Они то и дело сновали среди гостей и, замечая малейшие признаки жажды, тут же наполняли до края кубок гостя, дабы тот мог смочить просохшее горло и разжечь огонь в сердце. Радопис неторопливо встала, медленно подошла к расписной шкатулке из слоновой кости и взяла чудесный кубок. Затем, протянув его рабыне, чтобы та наполнила его вином, сказала:

— Давайте поднимем кубки за этот великолепный подарок мастера Анина и за его благополучное возвращение.

Все выпили за здоровье торговца. Анин залпом осушил свой кубок и кивнул Радопис. Он смотрел на нее с чувством глубокой благодарности. Затем он обратился к своему другу и спросил:

— Разве это не радостное событие, что мое имя произносят прелестные уста Радопис?

— Хорошо сказано! — ответил тот. Тут губернатор Ани, который был знаком с мастером Анином, зная, что торговец вернулся с юга, сказал:

— С благополучным возвращением, Анин. Как удалось путешествие на этот раз?

Анин почтительно поклонился и ответил:

— Да хранят вас боги от всякого зла, мой господин губернатор, на этот раз я не стал углубляться в территории Ваваю. Путешествие было удачным, выгодным и прибыльным.

— Как поживает его превосходительство Канеферу, губернатор юга?

— Дело в том, что его превосходительство весьма встревожен восстанием племен Маасаи, ибо те затаили великую ненависть к египтянам. Эти племена подкарауливают их, а если на их пути оказывается караван, то они безжалостно набрасываются на него, убивают мужчин, похищают товары и убегают до того, как египетским воинам удается преградить им путь.

Лицо губернатора стало озабоченным, и он спросил торговца:

— Почему его превосходительство не отправит против них карательную экспедицию?

— Его превосходительство всегда отправляет войска им вдогонку, но эти племена не воюют в боевом порядке. Они разбегаются по пустыням и джунглям, а нашим войскам приходится возвращаться, когда иссякают запасы продовольствия. После этого повстанцы возобновляют набеги на караванные пути.

Философ Хоф внимал словам Анина с большим интересом, ибо некоторое время жил на земле Нубии и был хорошо знаком с неприятностями, которые чинили Маасаи.

— Почему Маасаи всегда бунтуют? — спросил он торговца. — В тех землях, управляемых Египтом, царят мир и процветание. Мы не запрещаем символы другой веры. Почему они столь враждебны к нам?

Причины всего этого Анина не волновали, да он и не пытался вникнуть в них. Он считал, что этих людей манил исключительно ценный товар. Однако губернатор Ани тщательно изучил суть вопроса.

— Все дело в том, уважаемый профессор, что проблема Маасаи не имеет никакого отношения ни к политике, ни к религии. Суть вопроса заключается в том, что эти кочевые племена обитают на пустынной и бесплодной земле. Иногда им грозит голод, но в то же время они обладают несметным количеством золота и серебра, кой не приносят новых богатств и не спасают от голода, а когда египтяне собираются обратить эти сокровища им на пользу, Маасаи совершают набеги и грабят их караваны.

— Если таково положение вещей, — сказал Хоф, — тогда карательные экспедиции бесполезны. Помнится, мой повелитель губернатор, что министр Уна, да обретет его душа радость в царстве Осириса, однажды потратил огромные усилия, чтобы заключить с ними договор на основе взаимной выгоды. Губернатор снабжал их продовольствием, а племена в обмен на это обеспечивали безопасность караванных путей. Похоже, он действовал проницательно, не так ли?

Губернатор кивнул в знак согласия.

— Первый министр Хнумхотеп снова воспользовался планом министра Уна и подписал такое соглашение незадолго до начала праздника Нила. Мы не скоро ощутим результаты такой политики, хотя многие смотрят на шаги министра с оптимизмом.

Гостям вскоре надоело говорить о политике, и они разделились на небольшие группы, каждая из которых стремилась привлечь к себе внимание Радопис. Однако ее заинтриговало упоминание о Хнумхотепе, она вспомнила голос, который сегодня выкрикнул это имя в толпе. Сейчас она испытала то же потрясение и недовольство, что и тогда, ее стал душить гнев. Она приблизилась к тому месту, где расположился Ани вместе с Хофом, Хенфером, Хени и Рамонхотепом.

— Вы сегодня слышали этот поразительный выкрик? — тихо спросила она.

Те, кто часто бывал в белом дворце, стали братьями. Их не разделяли никакие притворства, и никакой страх не сковывал им языки. Они говорили на любую тему с предельной искренностью и безо всякой сдержанности. Все слышали, как Хоф не раз критиковал политику министров, а Рамонхотеп выражал сомнения и опасения насчет преподавания теологии, открыто заявлял о своих эпикурейских пристрастиях и призывал наслаждаться мирскими радостями.