Алфи любил маму, не хотел бросать ее и убегать, ведь от этого у нее опять разыграется головная боль, но мама сказала… сказала, что в следующем семестре Алфи пойдет в новую школу. Никакой мисс Леннокс, сказала мама, и классы больше, и закладная на дом, и «Мастеркард», и пока Уоллес не найдет работу, и эта школа не намного дальше от дома, и вдруг в ней Алфи будет легче завести друзей… и много еще, много разного, от чего ему захотелось кричать (или плакать, поскольку «даже настоящие мужчины иногда плачут», объяснил Уоллес в прошлом году Алфи, когда тот среди ночи спустился попить в кухню), а сбежать от мамы лучше, чем накричать на нее, наверное, лучше, чем накричать.

Алфи бежал все быстрее, уже вдоль самой воды, где под ногами было гладко и песочно, и никто не мешал, а люди маячили вдали, за спиной, на отлогом пляже, сливались в расплывчатое пятно из звука и цвета. Как убедить маму в том, что скоро все наладится? Алфи станет чуть старше, и произойдет неожиданное, удивительное событие: например, в их жизнь откуда ни возьмись шагнет волшебник, откроет новые миры и подскажет решения, или, например, Алфи обнаружит в себе магические способности, которые раньше дремали (почему, ну почему они так крепко спят?). Еще год или два назад мама выслушала бы Алфи, но теперь в семье непонятные трудности, и эти мысли прозвучали бы глупо, по-ребячески, да и вообще, вера Алфи в случайные силы доводила Уоллеса до белого каления, по словам самого Уоллеса, поскольку он в волшебство не верил. Тем не менее, позабыв про Уоллеса, Алфи безуспешно ломал голову, искал способ убедить маму в том, что жизнь может стать светлее, и тут появился волшебник, будто знак, будто тот самый способ, будто воплощение надежд… Только потом, потом все сорвалось, да; и Алфи не мог остаться, не мог, потому что нельзя было накричать на маму, или заплакать, или огорчить ее по-другому, ведь у мамы постоянно болит голова, а теперь у них закладная, и «Мастеркард», и работа Уоллеса, и они, видимо, больше никогда не поедут в выходные на пляж.

Алфи бежал. Толпа совсем поредела, и он начал рассуждать, почему люди не приходят сюда, ведь эта часть пляжа не намного дальше той. Может, им нравится в тесноте? Нравится, чтобы дети, вроде тех счастливых ребят-щенят у воды, играли вместе, толкались, хохотали, брызгали друг в друга? Еще оттуда, из толпы, гораздо ближе до мороженого, чем отсюда. Если бы мама с Уоллесом расстелили одеяло здесь, и Алфи пошел бы за мороженым, то оба рожка обязательно растаяли бы, потекли по рукавам, испачкали рубашку. Да, Алфи быстрый, и да, он старательный (хотя иногда «сплошное мученье»), но бежать с мороженым было бы трудно, даже с картонным изобретением шипоухого продавца.

Алфи перешел на трусцу, залюбовался миром, раздольем: длинная полоса песка впереди, спокойное море со слитным горизонтом вдали, едва различимые крики и смех чужих семей позади. Они стихают, так бывает, когда боль в животе проходит, и ты уже можешь почитать и забыть о ней на несколько глав. Навстречу попалась женщина, которая выгуливала пса. «Привет!» — помахал ей Алфи. «Привет!» — помахала и она. Он неторопливо трусил по пляжу, старался делать шаги подлиннее, испытывал удовольствие от ощущения силы. Гладкий влажный песок под ногами напоминал акварельную картину, в нем разноцветными блестками отражался закат.

Вокруг почти никого не осталось. Лишь одна палатка, перед которой сидел мужчина; вид у него был немножко бездомный.

— Здравствуйте! — крикнул Алфи, пробегая мимо.

— Здоров, — приветственно вскинул руку мужчина.

Люди в большинстве своем добрые, думал Алфи. Если же нет, если злые, как тот волшебник, то, наверное, их мучает головная боль или закладная, — в любом случае, до одиннадцатилетия Алфи еще целых десять месяцев. Волшебник оказался не готов, вот и все, он мог намеренно оттолкнуть Алфи, потому что им еще не положено встретиться. Слишком рано, еще не время для волшебства и предназначения.

Людей совсем не осталось, одни белые утесы. Алфи видел их чуть дальше впереди, бледные и припорошенные, будто огромные куски школьного мела. Кроме них, было только море, небо и чайки, еще какое-то бетонное сооружение… что это? Оно тянулось в море, как изогнутый серый пирс, как дорога в никуда, как стена, защита… Береговое укрепление, ну конечно! Береговое укрепление порта, из учебника географии, из приключений Лукаса в Скарроу-Пойнт. До чего же волшебно — увидеть своими глазами описанное в книге, убедиться в том, что оно существует. Вырастает перед тобой, прочное и осязаемое, подлинное.

* * *

Сидя на прохладной мокрой гальке у самых волн, Питер понимал, что вода прибывает и что Агнес дрожит, — вечерело, а на ней были только кофточка на бретельках да воздушная юбка. Он беспокоился о физическом комфорте Агнес, как беспокоился бы в данных обстоятельствах любой порядочный мужчина. Питер охотно предложил бы ей свой кафтан, но тот скрывал лишь бледную кожу и проколотый сосок с юношеским пирсингом (которым до сегодняшнего дня Питер гордился, однако сейчас в нем произошли какие-то странные перемены, и кольцо в соске стало казаться пошлым, неискренним и нарочитым). Агнес решит, что Питер торопит события. И впрямь, разве прилично снимать рубаху, льнущую к твоему обнаженному телу, и предлагать эту рубаху и полуголого себя в придачу — женщине, которую ты встретил всего пару часов назад, пусть она и утверждает, будто вы, по ее ощущениям, знакомы много лет?

Впрочем, может, связь между Питером и Агнес действительно существует, к тому же Агнес намного старше, и значит, она повидала достаточно мужских торсов; среди них наверняка попадались менее эффектные, чем торс Питера. Ох, а вдруг Агнес рассмеется? Посмотрит неодобрительно и рассмеется? Вдруг бриз, ставший к вечеру по-настоящему холодным, покроет и без того бледную и тонкую кожу Питера синеватыми мурашками; вдруг соски у него напрягутся, и Агнес рассмеется еще громче, мол, куда же смотрели ее глаза, как же она сразу не разглядела, кто такой Питер на самом деле — просто неудачник, жалкий тип, который совершенно не разбирается в астрологии, потому что он воспитывался рядом с Брайтоном, в Гастингсе, а тот, хоть и стоял у моря, ни капли не походил на Японию с Калифорнией и отличался редкой слепотой и глухотой в отношении духовной сущности Вселенной — и не мог бы стать слепее и глуше, даже если бы очень-очень старался, даже если бы писал докторскую диссертацию по духовной слепоте и глухоте.

Питер наблюдал за тем, как последние солнечные лучи освещают широкий горизонт, и вспоминал о многоэтажных парковках и о мертвых домашних животных, которых по ночам хоронили в ближайшем парке. Мысленно слышал собственный плач в вестибюлях многозальных кинотеатров, горестный плач, до боли в зубах, — разве в неполные десять лет ребенок понимает, что попкорн стоит баснословно дорого? Вспоминал куриные наггетсы Бернарда Мэттьюза, паротит, свою рвоту на липком линолеуме и жаропонижающий сироп с ягодным вкусом. Почему-то в памяти вновь всплыла женщина, увиденная недавно на берегу, та грустная мама.

Агнес встала, подняла взгляд к горизонту.

— Они напоминают мне духов, — сообщила она. — Призраков, которые являются к нам из потустороннего мира и уходят назад.

«Что?» — едва не спросил Питер, но вовремя вспомнил про их с Агнес глубокую связь и придержал язык из боязни все разрушить. Они сидели молча, волны подбирались к ступням все ближе. Питер жалел об оставленных в кабинке вьетнамках.

— Чайки, — пояснила Агнес. — Тебе не кажется? Словно духи.

Жирные потрошители мусорных контейнеров, подумал Питер, которые нагло пикируют на чипсы беспомощных туристов, пронзительно орут по утрам, точно стая гарпий, и гадят тебе на голову, пока ты идешь на работу.

— М-м, — пробормотал он. — Словно духи.

Агнес, по-прежнему дрожа, потерла обнаженные плечи. Нужно что-то предпринять, упрекнул себя Питер и вскочил.

— Давай я провожу тебя домой. Пока ты совсем не замерзла.

— Домой? — удивилась она. — Уже?

— Или куда-нибудь еще?

Питер молился, чтобы Агнес не захотела к нему, в его берлогу с кучей упаковок из-под пиццы на полу, с заплесневелыми чашками и единственным креслом, подтянутым к самому телевизору, потому что короткий провод джойстика от игровой консоли дальше не доставал.

— Нет, — рассмеялась Агнес. — Домой — это прекрасно. Точнее, в мой отель.

— Где ты поселилась?

— Чуть дальше вдоль пляжа.

— Симпатичный отель?

Агнес пожала плечами — мол, она выше материальных понятий вроде симпатичного или несимпатичного отеля.

— Пожалуй.

— Пойдем, — кивнул Питер. — Я тебя провожу.

— Это необязательно.

— Мне хочется.

— Хорошо, — проговорила Агнес.

И к его величайшему удивлению, встала на цыпочки и поцеловала Питера в щеку.

* * *

Алфи шел по береговому укреплению; все вокруг выглядело призрачным. Не только море вдали, но и оставшийся за спиной берег, где не было ни людей, ни магазинов, ни дорог, ни домов, ничего, лишь недостроенные виллы с одинаковыми балконами и рекламными щитами с картинкой будущего здания.

Алфи подумал — вот бы жить в одной из этих вилл, быть в Брайтоне все время. С мамой — и с Уоллесом. Уоллес мог бы найти здесь новую работу, они втроем сидели бы по выходным на берегу и делали вид, что у них отпуск. Мама потренировалась бы, научилась получать удовольствие от отпуска и позабыла бы про головную боль; Уоллес, найдя работу, перестал бы грустить, хотя, если честно, Алфи не знал точно, отчего Уоллес грустит. Грустит и все тут, причем давно, а ведь когда мама впервые привела его в квартиру, он носил длинные волосы и красивый синий пиджак, улыбался по-настоящему и держал маму за руку. Алфи предложит маме и Уоллесу поселиться тут. Чуть позже вернется к ним и предложит. Только не рассердятся ли они на Алфи за побег? Не придут ли в ярость? Вероятно, вероятно, придут.