— Дочка, — позвала снизу Марья, — поздно, пора ложиться.

— Сейчас! — Вера еще какое-то время провозилась в комнате, убрала в книжный шкаф нотную тетрадь, накрыла специальной тканью клавиши пианино, аккуратно опустила крышку. Когда выходила в дверь, услышала возмущенный голос отца.

— Да, я убил. Но я не убийца! — выкрикнул тот жестким, не терпящим возражения тоном.

Вздрогнув от слова «убийца», Вера вжалась спиной в стену, застыла.

— Андро, никто тебя не осуждает, — мягко отозвался Мухи-дайи. — Я хотел…

— За то, что убил, я свое уже отсидел, — перебил его отец, — пятнадцать лет. Пятнадцать! И если ты спросишь, жалею ли я о том, что сделал, я тебе отвечу — нет. Не жалею. — Он зло закашлялся, отдышался, громко отхлебнул чая, в стакане звякнула ложка. — Смерти я никогда не боялся. После колонии на финскую добровольцем ушел. На севере такая стужа — с каждым выдохом богу душу отдаешь. Диверсионный отряд — дело нелегкое, иногда приходилось часами в снегу лежать. На линии Маннергейма отморозил себе пальцы на ноге — ампутировали полступни. С тех пор, словно подбитый из рогатки щенок, лапу поджимаю. Других с отмороженными ногами в тыл отправляли, а я до сорок третьего воевал. Пока мне челюсть осколком не раздробило. С тяжелой травмой уже не повоюешь — такие головные боли, что в обморок падаешь. Мне бы комиссоваться, а я уперся. До конца войны в закрытом военном госпитале прослужил. Там, кстати, с Марьей моей и познакомился. Там и Мишка родился. Закрытый военный госпиталь — это тебе не шутки. Штрафбатников лечили, дезертиров на ноги ставили. Дезертиры себе сухожилия на щиколотках и руках перережут, а мы их излечим и на передовую, на передовую. В самое пекло. Чтоб кровью свой позор смывали.

Он чиркнул спичкой, затянулся:

— Мухи-дайи, ты сам видел, сколько у меня наград. Полная грудь. Я до последнего воевал, никогда от пуль не прятался.

— Ну что ты так горячишься? Не оправдывайся.

— Да не оправдываюсь я! Смертей на моей совести вон сколько, руки по локоть в крови. Но война — это одно дело. На войне у тебя конкретный враг. Или ты его, или он тебя. А эти гниды… — Отец стукнул кулаком по столу, снова закашлялся и. отдышавшись, длинно, зло, грязно выругался. Вера испугалась, отпрянула от стены, кинулась вниз по ступенькам. Марья возилась во дворе — снимала просохшее белье. Подцепит край наволочки, прижмет к щеке — чтобы удостовериться, что она высохла. На локте болтается густо унизанный прищепками круг бельевой веревки. Вера прошмыгнула мимо матери в комнату, быстро разделась, нырнула в постель.

— Ты чего так долго? — сонно отозвался Васька.

— Да так, ничего. Спи. — Она обняла брата за худенькую спину, тот свернулся калачиком, завозился, сладко зевнул. Вера полежала немного, прислушиваясь к голосам сверху, — слов уже было не разобрать, их перекрывало громкое тиканье старых напольных часов. Потом шкрябнул над головой стул и послышались знакомые шаги — это разгоряченный трудным разговором отец, не выдержав напряжения, встал и пошел по веранде, припадая на покалеченную ногу. Вера задержала дыхание — долго, дольше, чем могла, и. лишь когда стало совсем невмоготу, когда гулко застучало-затрепыхалось под боком сердце, она шумно выдохнула, зарылась лицом в мягкие кудри Васьки — и разрыдалась — горькими, бессильными слезами.

2

Дома никого не было — Мишка с Васькой, наспех позавтракав хлебом и подслащенным кипятком, убежали играть — в субботний день у мальчиков дел невпроворот. Вера затолкала таз с коровьими лепешками под родительскую кровать, сбегала во двор, быстро сполоснула под рукомойником руки. Вернулась в комнату, дотянулась до навесного шкафчика с продуктами, взяла из вазочки два колотых кусочка сахара, убрала в карман. Вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Идти до улицы Шаумяна, где жила Лилькина семья, было недалеко. Если дворами, то вообще пять минут прогулочным шагом. С жильем Мелькумовым не повезло — крохотных размеров, угловая, сырая комната никогда не видела солнечного света. Но ничего другого на свою скудную учительскую зарплату родители Лильки позволить себе не могли. Отец, Игорь Мовсесович, преподавал в школе историю. Он был очень угрюмым, несловоохотливым и медлительным человеком — вернулся с войны без правой руки и одного легкого, поэтому от нагрузок быстро выдыхался. К тому же мучительно страдал от фантомных болей — ему постоянно чудилось, что сводит правую, оставленную на войне руку, и он порывался то погладить ее, то укутать — чтобы меньше ныло. Вся работа по дому лежала на плечах Лилькиной мамы — Анны Николаевны. Анна Николаевна была очень красивой и очень несчастной женщиной, по крайней мере так для себя решила Вера. Она часто заставала Лилькину маму заплаканной, а спросить, почему та плакала, не осмеливалась. Лилька говорила, что мама плачет просто так, от сердобольности, потому что жалеет всех — папу, Лильку, своих учеников. Но Вере почему-то казалось, что у Анны Николаевны какая-то своя, потайная беда, и от этой беды она очень страдает. Игорь Мовсесович на слезы жены не обращал внимания. Он круглый год пестовался со своей несуществующей рукой, а летом обязательно уезжал в Шушу — к родне. Там ему легче дышалось — в высокогорье воздух был чистый и свежий, аж звенел на рассвете, а родня, хоть и седьмая вода на киселе, всегда принимала его с распростертыми объятиями.

Вера столкнулась с Анной Николаевной у ворот — накинув на плечи старый пиджак мужа и обвязав голову платком, та вышла подметать двор. Даже в таком затрапезном виде она казалась очень красивой — нежное лицо, темные пушистые ресницы, серые глаза.

— Здрассьти, тетя Аня, — поздоровалась Вера.

— Здравствуй, деточка. — Анна Николаевна отложила метлу, пошла навстречу Вере.

— Я за глиной. Вам не надо?

— Конечно, надо. Мы ее как раз сегодня в расход и пустим.

— Значит, и вам возьмем. А где Лилька?

— В сортире кукует.

Вера захихикала: если подружка заперлась в сортире — это надолго. Анна Николаевна погладила ее по голове, заправила за уши вьющиеся у висков крупными волнами волосы.

— Косу сама заплетала? Вижу, что сама. Пойдем, я тебя причешу.

— И как сойдет.

— Ничего не сойдет. Пошли!

Она завела Веру в дом, щелкнула выключателем. Лампочка мигнула и осветила неровным желтым светом бедное убранство комнаты. Пока Анна Николаевна искала расческу, Вера перетащила к окну деревянную табуретку, села так. чтобы не встречаться взглядом с висевшим на стене портретом Лилькиного деда, — тот глядел слишком сурово — насупленные густые брови, высокая, надвинутая на ухо тяжелая папаха, обмотанная крест-накрест патронташем широкая грудь. Дома у Веры тоже имелся портрет деда, по отцовской линии, — такой же залихватский вид, патронташ в два ряда. Только у Вериного деда глаза большие, лучатся искринками, а у Лилькиного деда глаза казались совсем темными, пронзительно-непримиримыми.

— Разденься, горюшко, — подошла к ней Анна Николаевна.

— Ой! — Вера вскочила, стянула пальто, снова уселась на табурет. Сложила руки на коленях. Пока Анна Николаевна, аккуратно придерживая у корней, расчесывала ее длинные волосы, она не отрывала взгляд от окна — стерегла возвращение Лильки.

— Надо же какие у тебя волосы красивые, мастью в мамины, светлые, а густотой в отцовские.

— И вьются, как у мамы, — встрепенулась Вера.

— Да, и вьются, как у мамы. Только завиток крупнее. Я сейчас буду заплетать косу, говори, если будет туго, ладно?

— Ладно.

— Мама на работе?

— Ага, сегодня до шести.

— А Мишка с Васькой где?

— Убежали в футбол поиграть. Мишка, как обычно, будет в воротах стоять, а Васька — под ногами путаться.

— Это хо-ро-шо, — задумчиво отозвалась Анна Николаевна, — это о-чень хо-ро-шо.

Вере хотелось спросить, чего же хорошего в том, что Васька путается под ногами, но она не стала. Ей было неловко от того, что чужая женщина возится с ее волосами. Сегодня мама ушла на работу ни свет ни заря, вот и не успела помочь ей причесаться. Пришлось Вере справляться самой. Получилось сикось-накось, ну и ладно, главное — волосы в глаза не лезут.

От мыслей о маме у Веры заныло в боку. Она шмыгнула носом, ссутулилась.

— Не сутулься. Спина должна быть прямой. — Анна Николаевна легонько оттянула назад ее плечи, провела рукой по позвоночнику, похлопала по лопаткам. — Выпрямись. Знаешь, у кого самая красивая осанка?

— У актрис?

— У балерин. Хочешь себе такую же?

— Хочу.

— Вот и не забывай держать спину прямо. Подбородок надо чуть-чуть поднять, вооот так, представь, что ты привередливая принцесса. Понарошку привередливая, понимаешь меня, да? Привередливость — нехорошая черта. Далее. Своооодим лопатки. Вытягиваемся в струнку. Смотри, какая красота!

Вера счастливо вздохнула и расплылась в улыбке. Скованность как рукой сняло. Анна Николаевна сегодня совсем не такая, как всегда, — улыбается и даже шутит. Может, действительно у нее нет никакого горя, может, Вере все это показалось?

— Тетя Аня, а это правда, что вы за всех переживаете? — набравшись смелости, спросила она.

— Кто тебе такое сказал?