— Лилька. Я ей говорю — у твоей мамы какое-то горе, она всегда грустная, а она говорит — мама не грустная, она просто за всех переживает.

Анна Николаевна рассмеялась, щелкнула Веру по носу:

— Вот ведь фантазерки! Надо же было такое придумать. Нет, я не грустная, я просто задумчивая. Всю жизнь такая, с самого рождения. Папа говорил, что с таким выражением лица мне прямая дорога в академики. Мол, академики — самые серьезные в мире люди.

— Это ваш папа? — опасливо кивнула в сторону портрета Вера.

— Да. Это мой отец. Николай Согомонович.

— Лицо у него… — Вера задумалась, подбирая правильное слово. — Серьезное.

— У настоящих воинов других лиц не бывает. Особенно у карабахских. Твой дед тоже, кстати, был карабахским воином.

— А с кем они воевали, раз были воинами? С фашистами?

— С фашистами. Только с другими. Потом, когда вырастешь, папа тебе все расскажет и объяснит. А сейчас не верти головой, дай красиво доплести косу.

Вера скосила глаза к портрету. Странное дело, но с ним произошли удивительные метаморфозы: взгляд Лилькиного деда не то чтобы подобрел, но приобрел какой-то новый, доступный Вериному разумению смысл. Надо было раньше спрашивать тетю Аню про портрет. Тогда не пришлось бы его бояться.

— А моего деда звали Михаилом Андраниковичем, — вздохнула Вера.

— Знаю. Люди его звали Михо Карадаглинский. Они ведь дружили с моим отцом, воевали вместе.

— Когда воевали?

— Давно. Потом твоего деда уб… потом твой дед умер. В восемнадцатом году. Папа сильно по нему горевал. А спустя несколько лет и сам ушел.

Анна Николаевна затянула конец длинной, не по-детски густой косы Веры в хвостик, пригладила пробор:

— Теперь ты писаная красавица!

Вера перекинула косу на плечо, провела по ней ладошкой:

— Гладенькая. Я так не умею.

— Ничего, с возрастом научишься. Хочешь сухофруктов?

— Хочу. Только совсем немного. От них потом зубы ноют.

— От яблок и груш не должно. Это от кислого зубы сводит. От кизила, например, или от чернослива.

Анна Николаевна поставила перед Верой вазочку с сухофруктами — ешь! Вера взяла дольку сушеной груши, поблагодарила. Она хорошо знала — в гостях много есть нельзя, потому что кругом нищета и люди еле концы с концами сводят.

— А я вот чего принесла, — она порылась в кармане пальто, извлекла сахар, — тут два кусочка. Один мне, другой — Лильке. Если хотите, можете мой сахар себе забрать. Чаю попьете.

Анна Николаевна обняла Веру и крепко прижала к себе.

— Знаешь, чего я действительно хочу? Чтобы вы с Лилькой всю жизнь дружили. Всю свою долгую и счастливую жизнь. Ты можешь мне это обещать?

— Что обещать? — прогудела Вера.

— Что вы будете добрыми подругами. Всегда.

— Хорошо.

— Спасибо, деточка. А сахар спрячь. Пойдем вызволять твою подругу из сортирного плена, а то она что-то совсем надолго там застряла.

Вызволять из плена Лильку не пришлось. Только Вера с Анной Николаевной вышли за порог, как она, запыхавшаяся, выбежала из-за угла.

— Ой, Верка, ты уже тут?

— Ага. А вы все в сортире кукуешь!

— Да что-то задумалась.

— Вот вытекут от долгого сидения кишки, станешь задумчивой на всю оставшуюся жизнь, — невозмутимым тоном отозвалась Анна Николаевна.

У Лильки вытянулось лицо. Вера прыснула, звонко расхохоталась. Лилька шмыгнула носом, пихнула подругу в бок.

— Нашла над чем смеяться. Пошли.

Перед тем как выйти за ворота, Вера оглянулась. Анна Николаевна снова подметала двор. Худая, почти прозрачная — старый пиджак болтался на плечах, словно на вешалке. Чтобы орудовать тяжелой метлой, ей приходилось растопыриваться острыми локтями и наваливаться всем телом. «Шхур-шхыр, шхур-шхыр», — царапала землю неподъемная метла. У Веры заныло сердце — Анна Николаевна была очень похожа на маму — те же темные круги под глазами, та же характерная складка возле крепко сжатых губ.

— А где твой папа? — обернулась она к Лильке.

— В школе. У мамы сегодня нет уроков, она теперь по субботам выходная.

— А моя работает. — Вера вытащила из кармана сахар, протянула подруге: — Это тебе.

— Веркаааа! — Лилька сцапала птичьей лапкой угощение, поспешно отправила в рот и расплылась в довольной улыбке. — Мммм!

— Только не держи на языке, — напомнила Вера и затолкала второй кусочек сахара себе за щеку. Там он держался дольше, чем на языке. Медленнее таял.

3

Гончарная мастерская находилась сразу за старым мостом. Нужно было пройти мимо Дома офицеров, свернуть за лавкой «Прием вторчермета» и спуститься к берегу Гянджинки. В приземистом, толстобоком, подслеповатом кирпичном строении гончарного цеха круглый год исходила пылом огромная, вместительная, раскаленная докрасна печь. Зимой в помещении было чудовищно жарко, летом, в сорокаградусный зной — невыносимо. Поэтому львиная доля работы проводилась в холодное время года. Ежедневно работники мастерской — старый гончар Григорий Семенович и трое подмастерьев — Назар, Касим и Лесик — двенадцатилетний польский мальчик, чудом спасшийся в войну и оказавшийся с другими сиротами в этом далеком восточном городе, лепили глиняную посуду — цветочные горшки, миски, кувшины, чашки. Григорий Семенович — исполинского роста старик, совершенно седой, немногословный, угрюмый — привязался к Лесику всей душой. К концу войны он остался совсем один: трое сыновей погибли на фронте, а с последней, пришедшей накануне победы похоронкой ушла и его преданная и тихая Араксия — не выдержало сердце. После смерти жены Григорий Семенович навсегда перебрался в гончарную — находиться в доме, где не осталось ни одной родной души, было выше его сил. С Араксией не то чтобы проще, но хотя бы чуть легче было справляться со страшной и беспросветной болью потери сыновей. Но когда не стало и ее, Григорий Семенович сдался. Он выделил маленький закут в мастерской, перенес туда свой нехитрый скарб, а двери и окна дома забил крест-накрест досками. Чтобы навсегда отрезать себе путь туда, где всё ему напоминало о той, прошлой, счастливой жизни.

Лесик сам прибился к Григорию Семеновичу. И одичавшему за войну ершистому, нелюдимому подростку каким-то чудом удалось растопить сердце старика — тот быстро привык к мальчику, стал заботиться о нем как о родном. Полюбил, но не баловал — скидок на возраст не делал, строго приучал к труду и ответственности. Поэтому в свободное от школьных занятий время Лесик наравне с остальными подмастерьями крутил тяжелый гончарный круг, лепил посуду, выставлял ее сушиться, а потом обжигал в большой коренастой печке. Работа мальчику нравилась куда больше, чем учеба, будь на то его воля, он бросил бы школу и полностью посвятил себя гончарному делу, но Григорий Семенович был неумолим.

— Образование превыше всего! — повторял он. — Окончишь школу — на врача пойдешь учиться.

— Зачем? Мне и так хорошо.

— Станешь врачом — тебя весь город зауважает.

— А мне не надо, чтобы весь город! — упрямился Лесик.

— Тебе не надо — мне надо. Сегодня я есть, а завтра меня нет. Хочется, чтобы ты успел стать человеком до того, как придет мое время, — хмурился Григорий Семенович. Лесик неуклюже обнимал его, гладил по плечу.

— Дед, ну ты чего?

— Да ничего. Заждались они меня там. Только как я уйду? На кого тебя оставлю?

С годами боль по ушедшим родным не то чтобы утихла, но подернулась пеплом и патиной, если не ворошить, она тихо тлела где-то там. внутри, под солнечным сплетением, Лесик с Григорием Семеновичем предпочитали не говорить о ней, да и как можно о таком говорить, у одного сыновья погибли на войне, у другого вся семья — мама, бабушка, дед, пятимесячная сестра Агнешка — осталась под обломками разбомбленной до основания киевской трехэтажки.

Дом так и стоял заколоченный, Григорий Семенович иногда подумывал перебраться туда, но следом отметал эту мысль — возвращаться некуда и незачем. Не к кому.

Дорогу до гончарной Лилька с Верой прошли неспешным шагом — к полудню немного распогодилось, наконец-то унялся колючий, неугомонный ветер, и сквозь плотный слой облаков там и сям стали пробиваться косые солнечные лучи. Город мигом преобразился — подбодренный неистовым птичьим щебетом и веселым дребезжанием трамваев, он, словно очнувшийся после долгой дремы кот, потянулся и весело заморгал многочисленными окнами, подставляя весеннему теплу свои каменные бока.

Девочки добрались до старого моста, свернули налево и спустились по узкой тропинке вниз — к Гянджинке. На высоком, отлогом берегу реки зияли многочисленные «норы» — люди раздобывали жирную, гладкую, податливую на ощупь желтую глину. В зимнее время года приходилось пользоваться подручными средствами — от холода глина смерзалась и затвердевала, зато в жару становилась такой уступчивой и мягкой, что давалась большими, жирными, сыто чавкающими горстями. Основным ее потребителем, конечно же, была гончарная мастерская. Но горожане тоже охотно ей пользовались — в хозяйственных целях и на откуп детям — малышне она успешно заменяла пластилин.

Лилька с Верой обошли гончарную, заглянули на задний двор. Слева от ограды небольшой горкой высились неформатные изделия — подмастерья выкидывали туда бракованную продукцию.