Даже для такого огромного города, как Сартен, событие оказалось нерядовым. Несколько дней жителей лихорадило, и каждый считал своим долгом сообщить новые подробности, которые довелось узнать из «первого источника». Разумеется, всё это было только болтовнёй — так говорил дядя, и я ему верила. А спустя неделю вернулся муж Лилианы — фьер Капрет, и мы узнали о подробностях по-настоящему из «первого источника».

— Ее задушили лентой, — рассказывал фьер Капрет, уничтожая утиную ножку, тушеную с овощами в красном вине. — Знаете, такие широкие ленты из плотного шелка, которые дамы любят цеплять себе на шляпки?

— Боже мой, — пробормотала тётя, бледнея. — Именно за ними она и вернулась…

— Скорее всего, не за ними, — заявил фьер Капрет, поигрывая бровями. — Скорее всего, её кто-то там ждал.

— Любовник, кто же ещё, — поддакнула Лилиана.

— Не надо об этом, — попросила их тётя.

— Сначала подозревали Мартини, — муж сестры или не услышал тётину просьбу, или намеренно её проигнорировал. — Под пытками он всё отрицал, а потом выяснилось, что в вечер убийства он окучивал другую благородную фьеру…

— Поосторожней в выражениях, фьер, — оборвал его уже дядя. — Не забывайте, что здесь женщины.

— Прошу прощения, — без всякого раскаяния сказал Капрет. — Так вот, у него железное алиби, убийца — точно не он. Вышел из тюрьмы — и помчался, не оглядываясь. Бежал, даже хромая, — он хохотнул, показав длинные желтоватые зубы. — Палач хорошо над ним поработал. Повезло прелюбодею, что нога осталась на месте, да и мордочка у него уже не такая смазливая. Сейчас спрячется в свою родовую деревню, и больше носа в Сартен не покажет.

Я вздрогнула, услышав это. Мне, как наяву, представились темные тюремные казематы, освещенные тусклым светом факелов, крики, стоны… И мастер Рейнар — в маске, которая кажется страшнее самого уродливого лица! Воспоминания о сне, где меня собирались казнить, нахлынули огненной волной. Значит, бывает и так, что наказывают того, кто не совершил никакого преступления… Если бы не подтвердилось алиби фьера Мартини, его бы… запытали до смерти!

Лилиана слушала мужа, кивая и во всем соглашаясь. А я, улучив момент, шепнула тёте:

— Палач пытал этого Мартини?! Как могли допустить такое?

— Но кто-то должен делать и эту работу, — ответила тётя тоже шёпотом, пока фьер Капрет разглагольствовал о неумении королевских дознавателей раскрывать преступления по горячим следам. — Не будет же дознаватель сам пытать преступников? Дознаватель — троюродный брат короля, это работа не для благородных.

— Я не об этом! — я повысила голос, и фьер Капрет быстро и недовольно взглянул в мою сторону. — Не об этом речь, — снова зашептала я. — Как можно пытать невиновного! И ведь это я рассказала о нём. Значит, я тоже виновата, что с ним так жестоко обошлись.

Тетя внимательно посмотрела на меня:

— Конечно, Мартини никого не убивал, дорогая, — сказала она почти сурово, — но и абсолютно невиновным его не назовешь. Он нарушил священные узы брака. Преступление против души не менее тяжко, чем преступление против тела. Так что он получил по заслугам. И тебе не надо мучиться. Ты ни в чём не виновата, ты поступила так, как всегда поступают Монжеро.

Этими объяснениями мне пришлось и удовлетвориться. Ужин был вкусный, обсудив убийство фьеры Селены, фьер Капрет начал рассказывать забавные случаи из судебной практики, но мне было совсем не смешно.

Мне не понравился муж сестры. Я слушала его, смотрела — и он всё больше мне не нравился. Было в нём что-то фальшивое, напыщенное, занудное. Как будто он пытался казаться остроумным — но было скучно, пытался напустить важность — а выходило смешно, хотел блеснуть знаниями, но говорил что-то странное — вроде бы и умные слова, но прописные занудные истины.

Гуго Капрет был совсем не хорош собой — сухощавый, сутулый, с хорошей залысиной на макушке. И ещё у него длинные зубы. Фу, это некрасиво, когда у человека такие длинные и желтые зубы. Рядом с ним моя красивая сестра смотрелась, как фея рядом с гоблином.

Фьер Капрет рассмеялся — резким, каркающим смехом, и Лилиана тоже рассмеялась — серебристо, как зазвенел колокольчик.

Мне стало стыдно, что я осудила человека только потому, что он не умеет складно говорить, и сам не хорош собой. Когда сестра с мужем ушли домой, я спросила тётю, почему Лилиана выбрала именно фьера Капрета.

— Мне кажется, он совсем ей не подходит, — сказала я задумчиво. — Лилиана такая нежная, у нее кожа — словно фарфоровая, и волосы вьются… Мама всегда мечтала, что она выйдет замуж за прекрасного молодого графа, и дети у них родятся красивые, как ангелочки…

— Да, он не красавец, — согласилась тётя, — но он очень богат. Жаль, что детей у Лилианы до сих пор нет. Три года брака — и нет детей. Но муж очень любит ее, ни в чем не упрекает, хорошо относится. Это дорогого стоит, Виоль, можешь мне поверить.

— Верю, — сказала я, чувствуя угрызения совести, что я была недовольна длинными зубами фьера Капрета, и не разглядела его чу́дной души.

— Но вот молодой Сморрет и хорош собой, и добр, — сказала тётя, с самым невинным видом доставая из рукодельной корзины пяльцы.

— Что это вы опять о нём? — ответила я с притворным недовольством. — Между прочим, мама всегда говорила, что дядя Клод женился на природной свахе.

— И она была права, твоя мама, — тётя потрепала меня по щеке. — Я выдала замуж твою сестру, женила твоего брата, теперь пришла твоя очередь, дорогая. И я молюсь, чтобы ты получила в мужья того, кто сделает тебя счастливой.

— Ой, а как же — деньги, положение, красота и титул? — не удержалась я от шутки.

— Если ты его полюбишь, если он полюбит тебя, — сказала тётя мечтательно, — всё остальное будет неважным. Будь он трижды страшен, если сердце твоё запылает — никакие воды не загасят этот огонь. А женское сердце — оно как солома, Виоль. Вспыхивает от одного лишь взгляда. Поэтому береги его. Подари его только тому, кто будет достоин твоей любви.

Глава 4. Лента и свеча

Даже самые страшные потрясения со временем забываются. Так и убийство фьеры Селены — о нем забыли, не прошло и месяца. Убийца не был найден, и фьер Капрет не переставал язвить по этому поводу. Трагедию списали на беспутный нрав фьеры Селены, и вскоре Лилиана снова устраивала пикники за городом, и фьеры и форкаты снова весело играли в волан или жмурки на лужайках.

Сестра взялась подыскивать мне мужа с огромным усердием — она устраивала дамские посиделки и водила меня в гости к своим подругам, у которых были неженатые братья. Я ещё не сняла траур, но молодым людям это не помешало увидеть во мне массу достоинств. Все они наперебой старались услужить, говорили милые комплименты, и в салонных играх чуть не дрались друг с другом за право играть со мной в паре.

Но самым настойчивым, учтивым и — что скрывать! — самым блистательным был фьер Сморрет-младший. Он объявил себя моим рыцарем и отстаивал это звание с недюжинным упорством.

Он взял за правило встречать нас с тётей каждый день, на прогулке, пропуская занятия в университете. И в ответ на наше с тётушкой беспокойство уверял, что наверстает и изучит пропущенное хоть ночью, но не может отказаться от удовольствия видеть меня.

Мы гуляли по парку, разговаривали обо всём и ни о чём, и это были удивительно спокойные и приятные часы. Элайдж умел говорить интересно, не надоедая, не утомляя, и не менее хорошо умел слушать.

Я рассказывала, как жила в маленьком провинциальном городке, где все жители знают друг друга в лицо. Рассказывала, как умер папа, как сначала в Сартен уехал старший брат, и тётя устроила его свадьбу с дочерью судьи, а потом уехала Лилиана, и очень удачно вышла замуж стараниями тёти.

— Она всего лишь жена брата моего отца, — говорила я, обрывая с ветвей резные красные листья, — но заботилась о нас так, словно мы были её родными детьми.

— Она очень добрая — фьера Монжеро, — признал Элайдж.

— Я всё слышу, — сказала тётя, которая шла немного впереди нас. — Не льстите, молодые люди, не заставляйте старушку краснеть!

— Тётя, вы вовсе не старушка, — запротестовала я.

— И такая красавица, — подхватил Элайдж, — что будь я посмелее, то отбил бы вас у фьера Клода.

— Господи, что за молодежь теперь, — притворно ужаснулась тётя, но я видела, что подобные шутливые разговоры её очень забавляют.

Ещё Элайдж взял за правило каждое воскресенье сопровождать нас с тётей в церковь. Мы не пропускали ни одной службы, а дядя был ярым противником посещения церкви, утверждая, что религия — пережиток прошлого, и Бог должен быть в душе, а не в каменном доме.

Меня пугали такие радикальные высказывания. Я не была сильна в религиозных спорах, но в церковь ходила с удовольствием и благоговением. Элайдж уверял меня, что тоже очень ревностно соблюдает все правила и посты, но не мог прочитать даже общую молитву.

— Раньше он не был таким прилежным прихожанином, — сообщила мне тётя, когда фьер Сморрет решил исповедаться и по ошибке зашел в комнатку, где полагалось находиться священнику. — Да что там! Он, вообще, сюда не показывался. И вдруг воспылал таким религиозным огнём… Хвала небесам… — она молитвенно сложила руки, и мы совершенно неприлично прыснули.