Натали де Рамон

Рыцарь моих снов

Моей американской подруге Джоан Уайлдер

Часть первая,

в которой я пишу завещание

«Я, Анабель де Бельшют, завещаю замок Бельшют моему брату Алену Жердолю»…

«Я, Терез-Анабель-Стефани де Бельшют, завещаю принадлежащий мне замок Бельшют моему брату»…

До чего же нелепое занятие! Неужели у мсье Брунара нет в компьютере готовых образцов завещания, куда можно было бы просто вставить имена, а не писать от руки, как в каком-нибудь пятнадцатом веке? Только гусиного пера мне не хватает…

«Я, Терез-Анабель-Стефани де Бельшют, находясь в здравом уме и трезвой памяти, завещаю мой замок Бельшют с принадлежащими ему угодьями на берегу Рейна близ городка Люанвиль моему единоутробному брату мсье Алену Жердолю»…

Вот, уже лучше. Я перечитала написанное, пытаясь собственным дыханием отогреть заледеневшие пальцы. Ну и холодина! За окнами — май, все в цвету, а меня трясет от жесточайшего озноба. Или не от озноба, а от содержания моего манускрипта? «Мой замок», «я завещаю мой замок», «мой»… Мороз не только по спине, но и по всем внутренностям организма, еще чуть-чуть — и кости застучат, как сосульки. Даже в Антарктиде мне не было так холодно! Нужно не лениться, а разжечь камин. Нет, потом. Камин будет наградой за готовый текст. Я потянула плед с соседнего кресла и закуталась в него. Ощущение такое, словно я завернулась в кусок льда. Глупости! Плед толстый и чисто шерстяной. Нужно только расслабиться и тогда сразу станет теплее. Так учил меня мой папа…

Мой папа… Мой замок… Я еще раз перечитала не очень ровные строки. Хоть бы одна слезинка! Но все жидкости внутри меня замерзли; вместо слез — какие-то льдистые линзы, из-за которых цепочки букв, выведенные моим круглым почерком на белой бумаге, превратились в вереницы пингвинов на белом снегу. Пронзительно белом, сияющем до рези в глазах…

Пингвины всегда вызывают улыбку. Не презрительно-насмешливую, а улыбку радости, как от встречи с чудом. Природа лишила пингвинов главной птичьей привилегии — свободы полета, — снабдив взамен доброй порцией достоинства, идеально подходящего к элегантному черному фраку с белой манишкой. Ни дать ни взять — наш дворецкий, мсье Арман Герен, та же прямая спина и невозмутимость.

Я не в первый раз в Антарктиде — надеюсь, и не в последний, — и мне как орнитологу, конечно, не пристало приписывать пернатым тварям человеческие качества, я же знаю, что и осанка, и стиль поведения моих любимцев объясняются их физиологическим строением, условиями обитания и так далее, и тому подобное. Но когда изо дня в день большую часть времени проводишь в пингвиньем обществе, эти не ведающие суеты птицы привыкают к тебе и начинают принимать за свою, ты и сама тоже обретаешь среди них друзей и приятелей: Пьер, Матильда, Бруно, Рыжая Лапка, Звездочка… Однако никакого амикошонства с их стороны, наглости или агрессии тем более. Повторяю, достоинство и только достоинство.

После нескольких дней пасмурного недружелюбного неба утро выдалось замечательно солнечным и просторным. Мне очень хотелось заснять на камеру, как из яйца вылупится малыш Рыжей Лапки. По моим подсчетам это должно было произойти именно сегодня. Я даже придумала имя — Ясное Утро.

Пингвины занимались своими делами, а я, укутанная как капуста, неподвижно сидела на складной табуреточке и ждала, стараясь не потерять из виду Бруно и Рыжую Лапку. Накануне мне приснился чудесный сон: яркий, цветной и подробный, как поставленный с размахом сказочный фильм. Мне трудно поверить, что у большинства людей сны черно-белые, мои же — цветные всегда. Надо будет написать об этом сне папе, ему нравятся мои «фильмы», тем более что сегодня я видела маму. Она умерла много лет назад, у нас с папой нет другой возможности пообщаться с ней, кроме как во сне. И написать папе еще одно письмо нужно сегодня же, потому что после обеда с транспорта прилетит вертолет, а это последний вертолет и последний транспорт на ближайшие полгода.

…Под белым шатром во дворе нашего замка накрыт длинный праздничный стол. Резные столбики-опоры наивно увиты лентами и цветами. Стол также щедро украшен гирляндами и букетами из живых цветов. День очень погожий, и я хорошо вижу каждый лепесток. Солнечные зайчики резвятся на серебряных блюдах и кувшинах.

— Поторопи гостей, — улыбаясь, говорит мне папа. Поверх смокинга на нем огромная шуба, как на портрете русского певца. — Пора, моя девочка.

Он протягивает мне другую шубу из какого-то незнакомого меха. Я удивляюсь, ведь сейчас лето.

— Ягуар защитит тебя от снега, — объясняет папа, а я вдруг вижу, как с абсолютно голубого неба дружно летят снежные хлопья.

Странно, что я не заметила их раньше, похоже, снег идет давно: весь двор покрыт ровным пушистым искрящимся ковром, и цветы на его фоне выглядят особенно нежными.

Я вхожу в комнаты для гостей. Там много девушек и женщин в роскошных старинных нарядах, которые они почему-то снимают и переодеваются в современные платья. Лица кажутся мне знакомыми.

— Зачем? — спрашиваю я. — У вас красивые одежды!

— Все это давно вышло из моды, — говорит моя мама. — К тому же они нам всем бесконечно надоели!

Мама улыбается и показывает глазами на картины, развешанные по стенам. Портреты пустые! То есть интерьеры и драпировки — на месте, но персонажей в них нет! И я понимаю, что все эти занятые переодеванием дамы — мои бабушки, тетушки, прабабушки, пратетушки и пракузины, сбежавшие из своих рам. Вот почему так хорошо знакомы их лица.

— Застегни мне «молнию» на спине, — просит мама. — Папа, наверное, заждался.

— Еще бы, — говорю я, застегивая «молнию» белого струящегося платья. — Мы скучаем по тебе.

— Я тоже, — говорит мама, надевает фату, и мы все уже спускаемся по лестнице: впереди мама и я, а за нами свита из всех мыслимых и немыслимых родственниц и родственников.

— Наконец-то, моя любимая, — улыбается папа и уводит маму от меня.

Все родственники здороваются со мной, мужчины отпускают «внучке» старомодные галантные комплименты. Как и женщины, они тоже в современной одежде, но поверх фраков и смокингов, из-под пол которых выглядывают клинки и шпаги, у многих надеты тяжелые филигранные цепи, а на согнутых руках сидят соколы и другие охотничьи птицы.

С голубого солнечного неба продолжают лететь снежинки. По заснеженному двору кавалеры ведут дам к трапезе. Драгоценности сияют, и я опять думаю, что напрасно они переоделись, в старинных нарядах шествие выглядело бы еще прекраснее. Все рассаживаются за стол, папа и мама не отводят друг от друга счастливых глаз, но тут выясняется, что мне не хватает стула. Я шепчу об этом папе на ухо.

— Тебе еще рано, моя девочка, — ласково говорит папа. — Ложись спать. Дай я поцелую тебя на прощание.

Он прижимает меня к себе, гладит по волосам, улыбается и целует. В первый момент я обижаюсь, но вдруг понимаю, что я совсем маленькая — лет шести, не больше — и мне действительно еще рано пировать со взрослыми. Мама тоже улыбается и протягивает мне что-то на ладони. Прежде чем взять подарок, я вглядываюсь: это крошечная серебряная фигурка.

— Пингвин! — взволнованно шепчу я. — Совсем как настоящий!

— Какой же это пингвин, — говорит папа, — смотри внимательнее!

Я склоняюсь над маминой рукой — узкая ладонь, длинные пальцы — фигурка растет на глазах!

— Рыцарь! — поняла я и, не успев взять игрушку, проснулась.

Жаль, конечно, что во сне я была совсем маленькой и не могла поговорить с мамой ни о чем серьезном, но все равно: такой радостный сон! Папа и мама вместе, и у них свадьба! Ведь точно свадьба, если мама в белом платье и фате. И эти цветы, и волшебный теплый снег с летнего неба…

Реальный снег ритмично заскрипел за моей спиной. Кто-то идет. Я обернулась. Наш радист и компьютерный гений замахал рукой. Он приближался осторожно, чтобы не переполошить пингвинов, но достаточно быстро.

— Что-то случилось? — спросила я, искоса поглядывая на пингвинов: только бы новенькому Ясному Утру не пришло в голову именно сейчас выбираться из скорлупы. И на всякий случай включила видеокамеру.

— Анабель… Ты… Я не умею… В общем, вот… — Он протянул мне сложенный листок бумаги. — Только что получил для тебя сообщение от мсье Брунара.

Мсье Брунар — ближайший друг, адвокат и поверенный моего отца, можно сказать, мой крестный. Придерживая включенную камеру на коленях, я развернула листок. Две строчки, написанные без запятых рукой радиста…

— Ты поплачь, Анабель. Плачь! Надо плакать!

Я разгладила бумажку. «Дорогая Анабель крепись твоего отца нашего дорогого барона больше нет с нами ждем тебя твой Эдуар Брунар». Я сняла очки, протерла пальцами стекла, снова водрузила на нос, обвела взглядом пингвинов. Яйцо Рыжей Лапки зашевелилось! Я схватила камеру и начала снимать. «Нашего дорогого барона больше нет с нами»… «Нет с нами»… «Нет с нами»… «Нет с нами»…

— Давай, я поснимаю! А ты поплачь, Анабель! Поплачь! Вертолет будет часа через три, ты успеешь поплакать!..

Но слез у меня не было. Ни тогда, ни сейчас. Только ощущение холода, которое неумолимо росло по мере того, как я приближалась к нашему замку. Несколько суток я провела в пути, и почти два дня — уже дома. Но нет ни слез, ни сна. Только этот зверский, прямо-таки потусторонний, изводящий холод. Впрочем, я несколько преувеличиваю насчет сна. Конечно, за это время я сколько-то спала, особенно в самолетах и в аэропортах. Но с моей стороны было бы слишком неблагодарно назвать банальным словом «сон» те блаженные минуты забытья, когда я виделась и разговаривала с папой…

…Папа в брезентовой куртке и в старых сапогах подрезает грушевые деревья. К слову сказать, мой папа — профессор биологии и у него все растет словно по волшебству. Рядом, почему-то под зонтом, помещается наш дворецкий Арман Герен и руками в неизменных белых перчатках подает моему папе садовые инструменты.

— Папочка! — Я бросаюсь к нему на шею.

Папа обнимает меня и говорит, что у нас гости. Я оборачиваюсь и вместо дворецкого вижу рыцаря в серебряных доспехах и в белом плаще, щит рыцаря украшает фигура ягуара, а забрало шлема опущено.

— Я не вижу его лица, — говорю я.

— Дождись заката, — отвечает мой папа и протягивает мне зонт, оставшийся, видимо, от дворецкого. Ручка зонта в виде кочана капусты. — Будет гроза, не бойся…

И я очнулась в кресле самолета. В иллюминаторах безмятежно плыли облака; стюардесса разносила напитки.

…Я лечу в самолете и пью сок.

— Оставь мне глоточек, — просит папа, он сидит в соседнем кресле.

Но я уже выпила все и чувствую неловкость. Папа улыбается и показывает глазами на человека, сидящего впереди нас. Кресло загораживает этого человека целиком, я вижу только его выгоревшие на солнце достаточно светлые волосы. И вдруг мы с папой уже не в самолете, а в Лионе, у входа в метро. Папа машет мне рукой и быстро спускается вниз.

— Папа! Папа! — кричу я и пытаюсь бежать за ним, но полицейский останавливает меня:

— С пингвинами нельзя, мадам. Нельзя с пингвинами…

В Риме я сделала последнюю пересадку и купила билет до Лиона: это был ближайший рейс во Францию, хотя вовсе не ближайший аэропорт от моего родного Люанвиля. Неважно: в Лионе я возьму прокатную машину и через пару часов буду дома. Я позвонила Брунару, поделилась своими планами.

— Как ты, Нана? Почему не позвонила раньше? — спросил папин друг и поверенный. — Мы с Аленом тебя потеряли!

— Эдуар… Дядюшка Дуду! Это… Это правда?..

Он вздохнул.

— Я и сам до сих пор не очень-то верю… Где ты, Нана? Может, успею тебя встретить?

— В Риме. Через полтора часа вылетаю в Лион, не успеешь.

— В Лион? Отлично! Твой брат сейчас там. У него же лионская невеста! Позвони, они тебя встретят.

О романе и очередном разводе брата я знала, но Моник увидела впервые. Она была замечательно красива, и, несмотря на свои переживания, я все же подумала: что такая высокая красивая девушка могла найти в моем приземистом и толстом сорокапятилетнем брате?

Ален многозначительно подмигнул, определенно прочитав мои мысли, обнял Моник и томно уточнил:

— Скажи, сеструха, моя Моник самая лучшая?

С одной стороны это было противно: брат всегда именно таким способом и тоном нахваливал всех своих женщин, а с другой — даже успокаивало: Ален, как обычно, хвастается подругой, значит, в мире ничто не изменилось и с папой ничего не произошло. Если бы…

Но я кивнула и, встретившись глазами с Моник, постаралась изобразить улыбку.

— Дорогой, по-моему, это лишнее, — виновато сказала она.

— Ты действительно очень красивая, — сказала я. В конце концов, она не виновата в моем горе. — Поздравляю, Ален.

Брат просиял самодовольно. Моник укоризненно посмотрела на него. Ален посерьезнел.

— Пошли заберем твои вещи, Анабель, и поехали. Переоденешься по дороге.

— Запарилась небось в пуховике? — сочувственно спросила Моник и по-свойски подергала мой стеганый рукав. — Снимай, я отнесу в машину, а вы сходите за багажом.

Только сейчас до меня дошло, что среди весенней аэропортовской публики моя антарктическая экипировка выглядит одиозно, но расставаться с пуховиком не хотелось.

— Спасибо, мне не жарко, — сказала я. — А багажа у меня нет, только эта сумка.

Брат понимающе покивал.

— Акклиматизация. — Подхватил мою сумку, и мы пошли к стоянке. — То-то смотрю, моя сеструха заторможенная.

— Ты не заторможенная, — вступилась Моник, — ты просто устала с дороги. Ляжь на заднем сиденье и поспи. А выпить не хочешь? Котик, где твоя фляжка с коньяком? — Она порылась в «бардачке» и протянула мне плоскую початую бутылочку. — На-ка, глотни, зараз оклемаешься.

«Ляжь», «Котик», «зараз оклемаешься» резало слух, но голос и глаза Моник излучали искреннее сочувствие.

— Спасибо. — Я отвернула крышечку и сделала глоток. Коньячное тепло приятным ручейком пролилось в мои оледенелые внутренности.

— Пей, пей! — У Моник были потрясающие, прямо-таки рекламные зубы и улыбка. — Сейчас согреешься и уснешь. Нам долго ехать. Пей, пей все, до конца!

— Не спаивай мою сестру, — сказал Ален, выруливая на трассу.

— Ой, родной сестре глотка коньяка пожалел! Забыл, как сам надрался, когда ваш отец… — Моник испуганно прикрыла рот руками. — Простите, вырвалось нечаянно, — добавила она минуту спустя.

— Ну, напился, — миролюбиво протянул брат. — Отец все-таки. Как теперь без отца?

Я вздрогнула. Ален никогда не называл отцом моего папу! У них были дивные отношения, но брат всегда обращался к нему по имени — Артюр… Я допила коньяк. И вдруг подумала: надо же, в общей сложности я прикончила почти сразу не меньше двухсот граммов очень крепкого напитка — стакан! — а ощущение такое, как если бы я выпила точно такое же количество горячей воды — в желудке чуть-чуть потеплело, и только! Неудивительно, что трезвенник-брат «надрался»…

— А ты поесть не хочешь? — спросила Моник. — Можем остановиться у ближайшего кафе. Ты ведь наверняка давно не ела. Котик в первый раз нормально поел только сегодня утром. У меня. У вас в замке невозможно! Там творится такое!..

— Потом, детка, — раздраженно перебил брат. — Анабель все увидит сама. Оставь ее в покое.

— Но ей обязательно нужно поесть! Она не выдержит! Я, можно сказать, чужой человек, и то в шоке!

— Что там? — спросила я, с удивлением осознавая, что от их возбужденной болтовни мои глаза начинают слипаться.

— Полный кошмар! Котик, вон кафе. — Моник махнула рукой в сторону обочины. — Тормози, давай перекусим.

— Я не хочу, — вяло пробормотала я. Мысль о том, что сейчас нужно будет подняться с мягкого сиденья и идти куда-то, вызвала у меня панику. — Что в замке?

Ален выразительно покашлял.

— А у тебя есть черное платье? — неожиданно спросила Моник. — И черная шляпка?

— Нет, наверное…

Брат закряхтел.

— Вот видишь, Котик, я тебе говорила, что нужно было купить траур для твоей сестры тоже. Где мы теперь возьмем ей что-нибудь приличное? А ты запретил мне говорить об этом в аэропорту! А надо было думать, пока мы были в Лионе!

— Купим по дороге, — сказал брат.

— Где по дороге? В Безансоне? Еще скажи, в Бельфоре или в вашем Люанвиле! Позапрошлогодние модели с распродажи?

— Я не собираюсь возвращаться обратно в Лион, в магазин твоей матери.

— И напрасно. У моей мамы лучший бутик в городе! И она отдаст нам по оптовой цене!

— Так позвони ей, пусть пришлет с посыльным.

— Котик, ты гений! — восторженно воскликнула Моник и звонко чмокнула его в щеку. — Анабель, какой у тебя размер?

— Размер? — Я усилием воли открыла глаза. — Сороковой, наверное. Только, кажется, я за эту зиму похудела…

— Да? — Моник задумчиво смерила меня взглядом. Конечно, через пуховик, надетый поверх двух свитеров и байкового белья, трудно судить о пропорциях дрожащего в них организма. — Как у меня? Тогда, может быть, тебе подойдет то, которое мы с Котиком мне купили? А я закажу себе у мамы другое. Помнишь, Котик, то, муаристое, с шитьем и разрезом? — Моник начала торопливо нажимать на кнопочки мобильника. — И еще, Анабель. У тебя есть черные туфли?

— Да. Дома где-то были…

Я произнесла слово «дома» — и очень отчетливо увидела свои комнаты: гостиную, спальню, кабинетик, гардеробную с рядами полок и вешалок. На одной из них сидел пингвин и с интересом наблюдал, как из треснувшей скорлупы высвобождается новорожденный пингвиненок в черных туфлях на розовато-рыжих лапках…

— Но они ведь наверняка вышли из моды! — Голос Моник прогнал видение. — Давай закажем новые, знаешь, с таким каблуком и стильным носом! Платье длинное, нужен каблук!

— Платье? А оно какое?

— Платье отпад! Шикарное! Вот здесь все в облипку, — она показала на своей груди, талии и руках, где «в облипку», — а подол по земле и пушистый!

— Пушистый? Это как?

Пушистый пингвиненок вышагивал по полке гардеробной на экстравагантных каблуках…

— Ну такой широченный, фалдами! Если, конечно, оно тебе налезет. — Моник недоверчиво покачала головой и сбросила только что набранный на мобильном номер. — Слушай, давай все-таки остановимся в какой-нибудь харчевне и в туалете померим. Вдруг не налезет? Эй, Анабель! Ты меня слышишь?

— Дай ты ей поспать! — издалека донесся раздраженный шепот моего брата; а пингвинов в гардеробной прибавлялось с каждой секундой. Они уже заполонили собой все полки, а самые решительные столбиками спрыгивали вниз и любопытно заглядывали в ванную… — Налезет! Еще будет велико! Нана всю жизнь была тощая как селедка!

— Селедка всегда жирная!

— А Нана тощая, понимаешь, тощая!

В моей ванной плавала селедка. Жирная, сытая селедка. И ехидно показывала пингвинам язык.

Разве у селедок бывает язык? — подумала я.

Бывает, мне в ответ подумала селедка и подмигнула.

Рыбы не разговаривают! — возмутилась я. Я и не разговариваю, парировала селедка, я думаю!

Думай в другом месте! Я плеснула на нее водой. Вода была не теплая и не холодная, а какая-то никакая, как мятая бумага. Я хочу принять горячую ванну!

Ты пингвин, беззвучно закричали пингвины, тебе нельзя горячую! И стали прыгать в ванну.

Я не пингвин, обиделась я и, чтобы убедиться, заглянула в зеркало. Но это было не зеркало, а серебряные рыцарские латы, украшенные гравированными ягуарами. Я потрогала одного из них пальцами.