Натали Питерс

Маскарад

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

СЕРЕНАДА

Венеция безмятежно парила в пространстве, словно по прихоти фокусника и наперекор законам физики зависнув в свободном полете. Иллюзия рождалась слиянием зеркальных отражений моря и неба.

Блеклый свет зимней луны размывал очертания церквей, дворцов и колоколен. Город походил на призрачное видение — лишенный размеров, окраски и деталей. На хрупкий цветок, давным-давно засушенный на память между страницами книги.

Дремлющая Венеция шевелилась и бормотала. Начавшийся прилив легкой зыбью проникал в сложное переплетение каналов, образующих ее нервную систему. Морская вода струилась под изящными арками тысячи мостов. Полировала древние сваи и мраморные ступени, омывала покрытые мхом гранитные плиты набережных. То обстоятельство, что город, который его обитатели в средние века, во времена Венецианской республики, официально именовали «La Serenissima», [Светлейшая (ит.). //  До появления первой почтовой марки в 1840 году (британский «Чёрный пенни»), предоплаченное франкирование производилось исключительно с помощью отметки от руки или ручным штемпелем «Оплачено» («Paid») и суммы взысканного сбора. ] был возведен на столь зыбком основании, придавало ему еще больше красоты и эфемерности очарования.

Венеция казалась особенно ранимой в бодрящей прохладе зимней ночи. Улицы были пустынны, воздух безветрен, а бормотание моря слышалось до жути явственно. Невольно закрадывалась мысль, что город-мираж медленно погружается в воду.

Поставленные на якоря гондолы — черные и таинственные, — вытянув длинные шеи, покачивались на волнах, натягивая цепи, прикрепляющие их к берегу.

Поскрипывали канаты, лязгали железные звенья цепей. Откуда-то со стороны лагуны доносился звук корабельного колокола. Было три часа ночи.


Сначала послышался смех. Подобно барабанной дроби, отбиваемой глашатаем, он разорвал мирный покой Кампо Сан-Сальваторе, небольшой площади в центре города. По одну ее сторону возвышался собор Сан-Сальваторе — груда грязного мрамора, увенчанная десятком закопченных статуй, а по другую — возвышался импозантный фасад палаццо Моросини.

В черной щели переулка за собором возникли три фигуры. Подобно летучим мышам они прошмыгнули через площадь, смех вился вокруг них, как и укутывавшие их черные плащи. Веселые беглецы от реальности укрылись в тени стен палаццо и сбились в стайку.

Лица троих закрывали маски. Маска первого ряженого, державшего в руках разукрашенную пестрыми лентами лютню, представляла собой простой черный овал, закрывавший глаза, лоб и нос. Лицо второго полностью прикрывала белая маска — клюв ларва: гротескно большой нос и выступавшая вперед верхняя губа походили на череп птицы.

Ларву носил и их сотоварищ. Он, однако, предпочел не белый, а ярко-розовый цвет, который прекрасно сочетался с атласной подкладкой его плаща и шелковыми чулками.

Поверх плащей под треугольными шляпами они прикрепили бауту — черную кружевную пелерину. Она скрывала нижнюю часть и свободными складками ниспадала до локтей. Все было рассчитано на то, чтобы сделать их совершенно неузнаваемыми.

Смех повис над маленькой компанией подобно пару из носика кипящего чайника.

— Прошу вас успокоиться! — прошептал мужчина в белой маске.

— Я не могу сдержаться! — еле выдохнул человек в черной маске. — Все так занятно!

— Мне ужасно холодно, — раздался голос Розовой маски. — Не понимаю, почему мы не могли подождать, пока не установится хорошая погода. А если к тому же ее нет дома?

— Что за нелепая мысль? — спросила Белая маска. — Конечно, она дома. Где еще она может быть, по-вашему, в это время? У любовника?

Он опять расхохотался.

— Вы уверены, что это ее окно? — спросила Розовая маска игрока на лютне.

— Конечно. Сегодня пополудни мы были здесь, в ее комнате. Она хвасталась уродливым платьем. Антонио может подтвердить, сколько сил нам пришлось приложить, чтобы убедительно восхищаться им. — Он повернулся к своему другу в белой маске.

— Да, чудовищный наряд, — согласился Антонио. — Темно-фиолетовый старит ее.

— Никогда бы не надел темно-фиолетового, даже на свои похороны, — содрогнулась Розовая маска.

— Какой вы придирчивый, Джакомо, — заявил игрок на лютне. — Ну а жениться в таком могли бы?

— Это же одно и то же! — фыркнул он. — Я лучше бы его сжег!

Они снова начали хохотать. Единственный серьезный человек в компании лихорадочно размахивал руками, убеждая их хранить молчание.

— Ради всего святого!

— И ради прекрасной Грациэллы! — с энтузиазмом продолжила Черная маска.

— Не пора ли начать? У меня уже коченеют ноги.

— Я готов! — Черная маска взмахнула лютней.

— А я и не знал, что вы играете на лютне! — восторженно воскликнула Розовая маска.

— Я и не умел до сегодняшнего вечера! Но это очень просто. Послушайте. — Он тронул наугад несколько струн и опять вызвал смех товарищей.

— Что будем петь? — спросила Белая маска.

— «О, несчастная донна!» — предложил тут же игрок на лютне.

— Нет, нет! Это слишком мрачно. Не надо напоминать бедной Грациэлле, как она несчастна. Может, «Скажи мне, правда ли это»?

— А это слишком скучно!

Целых пять минут они пререкались оживленным шепотом. Наконец, откашлявшись, расположились под окном синьоры Грациэллы Моросини и запели серенаду, эхо которой отдалось на площади.

В словах песенки звучала надежда, что из прекрасных уст дамы вот-вот раздастся сладостное «да» и заполонит восторгом душу ее возлюбленного.

Первый куплет серенады был зарифмован довольно неуклюже, но троице все же удалось ухватить дух песенки, и когда певцы добрались до второго куплета, они запели фортиссимо — страстно, громко и даже складно.

Внезапно находящееся у них над головами створчатое окно с грохотом распахнулось. В нем возникло лицо. Увы, не прекрасный, обрамленный темными волосами лик, который они надеялись увидеть, а грубая, изборожденная морщинами физиономия, украшенная с боков седыми пучками волос, а сверху увенчанная измятым ночным колпаком. В довершение всего, к величайшему удовольствию трех трубадуров, к колпаку был прикреплен небольшой колокольчик.

— Эй, вы, мошенники, что вы себе позволяете? — с яростью закричал граф Моросини. Колокольчик на колпаке весело позвякивал. — Что вы здесь вынюхиваете? Убирайтесь! Пошли прочь!..

Трио с веселым шумом бросилось врассыпную. Один из них стал выкрикивать страстным фальцетом, звать Грациэллу, умоляя уберечь его от гнева ее мужа. Граф Джулио Моросини подпрыгивал, орал и звякал колокольчиком. Потом совершенно неожиданно исчез из окна.

— О Боже мой! — заметил без каких-либо эмоций один из участников маскарада. — Он натравит на нас собак.

Мгновением позже Моросини появился снова.

— Теперь я вам кое-что покажу, негодяи! Я заставлю вас отстать от моей жены!

Он высунул из окна мушкет, положил его дуло на подоконник и выстрелил.

Громодобный звук, отражаясь эхом, прокатился по площади. В окнах появились лица людей, разбуженных шумом.

Троица, вооруженная лишь остроумием и одной-единственной лютней, отнюдь не была склонна доказывать свою отвагу. Подчиняясь голосу разума, они обратились в бегство. Моросини перезарядил мушкет и вновь выстрелил, обезглавив одну из статуй, украшающих собор Сан-Сальваторе. Площадь опустела.

Несколько мгновений спустя двое из трех ряженых вышли из тени, отбрасываемой Риалто, знаменитым застроенным лавчонками мостом, пересекавшим Большой канал. Они тяжело дышали, хотя и продолжали тихо смеяться. Однако теперь в их смехе чувствовался страх.

— Боже мой! — произнес игрок на лютне, как только к нему вернулся дар речи. — Мы потеряли Джакомо!

Они остановились на мосту и перегнулись через парапет.

— Я слышал, как он ругался, — хриплым голосом произнесла Белая маска. — Наверное, упал. Эти его дурацкие башмаки на трехдюймовых каблуках! В таких только бегать! — Он положил руку на сердце. — Сейчас выскочит. Умираю!

— Надеюсь, что он не убит. Этого только не хватало! О, Антонио, только вспомните тот колпак! А колокольчик!.. Просто умора!

— Колокольчиком граф, вероятно, предупреждает Грациэллу о своем приближении, — предположил Антонио. — Интересно, что она чувствует, услышав динь-динь-динь!

Они зашлись смехом и прижались друг к другу.

— Как бы то ни было, — произнес старавшийся сохранить серьезность Антонио, — это была дурацкая идея. Вас могли ранить, а то еще хуже!.. Никогда не прощу себе, мой дорогой, что подверг вас такой опасности!

— Чепуха! — сказала Черная маска. — Никакой опасности! Этот старый олух не смог бы попасть в собор Сан-Марко, даже если бы оказался прямо напротив него. Разве не было смешно? Разве не доставило удовольствия? Без ложной скромности скажу, что из меня получился отличный трубадур.

— Конечно, конечно! — с жаром согласился Антонио. — А ваша музыка? Мой дорогой, вы — новый Орфей! Но при этом красивей любого бога. — Он схватил руку спутника и поднес ее к губам, прикрытым жесткой белой маской.

— Милый льстец. Вы говорите так каждому красивому мальчику.

— О нет! Клянусь! — воскликнул Антонио с видом возмущенной невинности.

— Если я покину вас, вы найдете другого, — поддразнила Антонио Черная маска.

— Ни за что! Как вы можете сомневаться в моей любви? Впрочем, я забыл, вам чуждо чувство жалости. А я, несчастный бедняга, навеки обречен искать ваше сочувствие. Таков мой удел! — из-под белого клюва маски раздался глубокий вздох. — Но и моя радость! — Он прижался губами к белым кончикам пальцев.

Черная маска бессердечно рассмеялась и вырвала руку.

— О, я обожаю вас, драгоценный Тонино!

В силу присущей венецианцам склонности к возвышенным уменьшительным они часто прибегали к ласковым прозвищам. Так, человек по имени Джакомо мог услышать, как любящие его обращаются к нему Джакомино или Джако. Антонио становился Тонио, Тонино или просто Нино. Черная маска промурлыкала:

— Вы умудряетесь вызывать любовь, даже когда спасаетесь бегством.

— Мой дорогой, — пробормотал Антонио, — я буду любить вас идя на эшафот, на смертном одре, даже в самом аду!

Из темноты послышался приглушенный крик. Друзья замерли, напряглись и приготовились бежать.

— Помогите, помогите! Умираю! Помогите!

Они бросились к подножию моста. На нижней его ступеньке сидел скрючившись их третий товарищ. Он явно страдал, а душераздирающие крики лишь подтверждали это. Они опустились рядом с ним на колени и вполголоса стали утешать его.

— О, Джакомо, вы ранены? Этот дьявол подстрелил вас? Ну скажите же нам что-нибудь, Джакомино!

— О, — жалобно стонал Джакомо.

— Где болит, дорогой? — ласково вопрошала Черная маска. — Бедняжка, у вас кровь? Надо срочно найти врача!

— Не знаю, не уверен!.. Мне чертовски больно. Я упал и ушиб колени! Порвал чулки. Посмотрите! Такие отличные чулки были…

— Негодяй! Изверг! — отозвались два приятеля. — Значит, вы не ранены?

— Ранен? Конечно же, нет! Как только я увидел, что он размахивает своим древним мушкетом, я бросился бежать со всех ног.

С мрачным выражением на лицах друзья Джакомо подхватили его под мышки и поставили на ноги. Антонио довольно грубо отряхнул пыль с его одежды. Черная маска подняла со ступеней шляпу Джакомо и напялила ему на голову. Они поднялись на мост.

— Я чуть не лишился чувств, — хныкал Джакомо. — Я услышал, как над моим ухом просвистела пуля, и подумал, что приближается конец! О, какой ужасный скандал! Как только они выяснят, кто мы такие…

— Никто не выяснит, — убежденно сказал Антонио. — Как они это сделают?

— Догадаются! — ответил Джакомо. — Старый Моросини знает нас. Нас всех! О, ужасно! Каким же я был дуралеем, что позволил вам себя уговорить! Он даже может вызвать нас на дуэль! Я уверен, он так и поступит!

— Вызвать на дуэль? По какому поводу? Ведь мы только…

— …пели серенаду очаровательной Грациэлле…

— …на которой он прежде всего не имел права жениться. В его-то возрасте!

— Похотливый сатир! А как он себя ведет? Настоящий собственник!

— Не разрешает ей заводить любовников. Даже одного! Не оставляет ее наедине с друзьями!

— Она замужем уже два года и давно могла бы заиметь постоянного спутника — чичизбео. Прискорбно. Возмутительно.

— Моросини — пережиток прошлого. Реликвия! Доисторический тип!

— Как бы то ни было, — твердо сказал Джакомо, — нас должны были предупредить. Мужчина, последовавший дурному совету влюбиться в свою собственную жену, не заслуживает доверия. Он становится безумцем! Такой человек способен на что угодно.

Три ряженых взяли друг друга под руки и направились к противоположному концу моста. Их смех эхом отдавался вслед за ними.

* * *

В этот день камердинер разбудил своего хозяина, сорокалетнего аристократа Алессандро Лоредана, впервые в столь раннем возрасте избранного на высший пост комиссара морей, в полшестого утра. Прежде чем выбраться из постели, Лоредан позволил себе небольшую роскошь — выпил чашку очень крепкого кофе, сбросил ночную сорочку и ополоснул лицо и туловище ледяной водой. Побрил его камердинер, но оделся он без посторонней помощи. Алессандро не нравилось, когда слуги чересчур суетились вокруг него.

Он надел чистую батистовую рубашку и быстро, ловко, без лишних движений повязал длинный шейный платок, натянул шелковые чулки и атласные панталоны. Втиснулся в серый шелковый жилет, надел черные сафьяновые туфли и наконец набросил на плечи сюртук из тонкого черного сукна со стоячим высоким воротником. Лоредан поддернул кружевные манжеты так, чтобы они не выступали более чем на сантиметр из-под рукавов сюртука, отряхнул с плеч несуществующие пушинки и быстро оглядел себя в высоком зеркале. Костюм был скроен безупречно, в полном соответствии с вкусами современной моды. Алессандро выглядел безукоризненно элегантным.

Прежде чем выйти из комнаты, он бросил взгляд на картину, висевшую над кроватью. На ней, завершенной великим художником Тицианом в 1555 году, изображался дож Леонардо Лоредан, ведущий в бой свое войско. Его темное, худощавое лицо сияло уверенностью в справедливости отстаиваемого им дела. Одной рукой он высоко над головой поднял сверкающий меч, а в другой держал штандарт с ликом святого Марка. Дож стоял на носу венецианской военной галеры. На заднем плане виднелись лица моряков, исполненных благоговейного страха и надежды. В небе над ними парили Пресвятая Дева Мария и сам святой Марк, их безмятежные улыбки свидетельствовали, что они одобряют грядущую битву.

До сих пор — на дворе стояла зима 1788 года — три члена семьи Лоредан избирались дожами — верховными руководителями Венецианской республики; Алессандро Лоредан рассчитывал стать четвертым.

Проходя через зал, он заметил, что из-под двери комнаты его матери пробивался луч света. Она, следовательно, не спала. Он слегка постучал в дверь, и мать пригласила его войти.

Донна Розальба Мосеньо Лоредан сидела в постели. Ее седые волосы прикрывал домашний чепец. На стеганом покрывале было разбросано множество книг, бумаг, огрызков фруктов и остатков сладостей, носовых платочков и маленьких коробочек. Посреди всего этого беспорядка мирно похрапывала белая собачонка.

— Как это любезно с твоей стороны, Алессандро! — Мать закрыла книгу.

— Мама, ты когда-нибудь спишь?

— Когда удается. Я обнаружила, что со старостью желание поспать, или что-нибудь пожевать, или помочиться одолевает меня в самое неподходящее время.

Алессандро склонился над протянутой рукой матери, и она жестом показала, чтобы он присел.

— Посиди минутку. Я тебя теперь так мало вижу!

— Прости, мама, — рассеянно сказал он.

— Никак не пойму, что творится с современной молодежью. Все время бегут, туда-сюда! Ну вот я становлюсь похожа на ворчливую старуху, которая считает, что дети обязаны ходить перед ней на задних лапках! Если бы не дорогой Карло, я бы умерла от скуки. Он все эти годы остается таким верным!

Алессандро кивнул. Карло Дандоло, старинный друг матери, являлся ее чичизбео, или, другими словами, кавалером, которого она выбрала себе в спутники через год после того, как вышла замуж за отца Алессандро.

В Венеции издавна стало обычаем для замужних женщин — будь то богатые или бедные — почти постоянно иметь рядом с собой синьора своего возраста и социального круга, но не мужа! Он должен был сопровождать ее при выходе из дома, нести покупки или молитвенники, визитные карточки и веер, помогать ей войти в гондолу и выйти из нее, ссужать деньгами, коль скоро той случалось проиграться за карточным столом, говорить комплименты, делиться сплетнями и развлекать.

Подобный обычай предоставлял возможность мужьям заниматься своими делами, следовать своим интересам, а порой даже выступать в качестве чичизбео других женщин. Существовала пословица: «Во всей Италии не сыщешь мужа, который умел бы любить свою жену». Женщины получали от чичизбео внимание, которое не уделяли им мужья. Дети из знатных семей заключали браки исходя из политических соображений или ради повышения социального статуса. Очень часто у мужа и жены было мало общего, и в конечном счете они развлекались, а порой и находили сексуальное удовлетворение за рамками брака.

Однако общество, поощряющее женщин вступать в тесные отношения с мужчинами, не являющимися их супругами, отнюдь не смотрело на адюльтер сквозь пальцы. Предполагалось, что дама благородного происхождения не рискнет совершить поступки, способные вызвать сплетни или скандалы. Те, кто все же заводил любовные интрижки, делали это с величайшей осторожностью и вряд ли вступали в связь со своими чичизбео. Мать Алессандро любила прихвастнуть, что она и Карло никогда не опускались до такой глупости — стать любовниками, бросив тем самым тень на свою дружбу.

— Скажи, Алессандро, — спросила Розальба Лоредан, задорно вскинув голову, — куда это ты отправляешься в такое время? К утренней мессе?

Алессандро покачал головой:

— Нет. Хочу спокойно поработать до открытия заседаний сената в полдень, до того как туда явятся все эти тунеядцы со своими просьбами о помощи.

— Ты работаешь слишком много, дорогой. Как ни старайся, они не выберут тебя дожем, пока тебе не стукнет семьдесят. Жизнь коротка. Наслаждайся ею. А то будешь работать, работать, а однажды оглянешься и с ужасом поймешь, что стал стариком. Так, во всяком случае, было со мной. Тогда-то и задумаешься, ради чего тратил свои силы, хотя мог получать удовольствия. Оставь заботы о законотворчестве и управлении страной на долю тех, кто уже слишком дряхл для того, чтобы жить и любить.

Лоредан усмехнулся.

— Насколько могу судить по своим уважаемым родителям, в мире не существует человека моложе девяноста, который считал бы себя слишком дряхлым для шалостей. Ты разочаровываешь меня, мама. Я полагал, что ты гордишься мною.

— Конечно, горжусь, — поспешила заверить мать. — Твои успехи вызывают у всех величайшее уважение. За последние несколько лет ты так преуспел. Знаешь, дорогой… Впрочем, возможно, не следует это говорить…

— Что такое, мама?

— Карло рассказал мне, будто в прошлом месяце тебя уже чуть-чуть не избрали в Совет десяти. Не хватило каких-то семи голосов.

Алессандро нахмурился.

— А я и не представлял, что был так близок к цели.

Избираемый ежегодно Совет десяти являлся политической ветвью правительства. Его члены пользовались уважением и внушали опасения. Они обладали колоссальной властью. Особенно трое из них, которые назначались государственными инквизиторами. Людей до сих пор приводило в трепет приближение гондолы с красным фонарем на носу. Он означал, что на борту находится главный инквизитор, лично расследующий преступление, связанное с предательством или угрозой общественной морали и безопасности.