А пусть в гараже полазит.

Кто был этот парень? Неизвестно. Мать часто брала его в гости, это мог быть кто угодно. Он предложил полазать в гараже, и Боря оказался на водительском месте старого проржавевшего грузовика. Засыпанный грязью пол был далеко внизу. Маленький Пиха понимал, что теперь он выше всех остальных. Выше взрослых людей.

Левым боком грузовик прижимался к стене гаража. Стекла с той стороны не было, и Боря мог протянуть руку и потрогать шероховатый кирпич и неровные, залитые раствором швы. Впереди была темнота, в которой смутно угадывались старый верстак и хлам, сваленный в углу. Длинная, изломанная, словно молния, трещина перечеркивала ветровое стекло справа налево и сверху вниз. Боковое стекло грузовика было покрыто густой сеткой мелких трещин. Сквозь него почти ничего не было видно.

Сейчас другое разбитое стекло и другой помятый бок вернули ему ощущение безмятежного, острого и свежего детского счастья, которое он испытал, играя в том гараже.

Пиха еще раз вдохнул, и множество запахов, замешанных на дождевой влаге, наполнили его рот: металл, асфальт, кровь. Что-то сладкое, наверное женские духи. Тогда, в детстве, это был запах смерти. Между сиденьями лежал дохлый голубь со свернутой шеей, он пах сладким, острым и немного кислым. Боря сначала испугался, но потом привык и стал играть, будто голубь — его пассажир. Ехать с пассажиром на соседнем сиденье было гораздо интереснее.

Трещина на ветровом стекле ржавого грузовика была похожа на остроносый профиль мертвого молодого водителя, его первой жертвы. Теперь все было как тогда, а тогда — как теперь. Время сложилось, будто лист бумаги, и он оказался в складке между двумя половинами. Боря стоял, не зная, где ему быть и как ему быть, но вокруг уже что-то происходило, и кто-то отодвинул его в сторону.

Он отступил, давая дорогу врачам скорой. Белый халат загородил растрескавшееся стекло с потеками крови, и Боре стало пронзительно жаль утерянной возможности: он так и не рассмотрел мертвеца во всех подробностях. Подойти вплотную теперь было опасно — шоссе заполнилось людьми. Боря видел их нечетко. Он все еще ощущал себя в середине сложенного пополам листа. Трещина на стекле сливалась с абрисом человеческого профиля, аромат духов — с запахом разлагающейся птицы, а все прочее оставалось бесформенными, яркими пятнами, внешним миром, на который смотришь из затененного гаража. И вдруг из всей этой мешанины на Борю выдвинулось обветренное лицо с серыми злыми глазами.

— Сученыш меня нарочно толкнул, — произнесли узкие губы, и, похолодев, Боря узнал водителя джипа. За спиной водителя маячили крупная фигура полицейского и размытый силуэт человека в штатском. Поодаль мелькали беззвучные огни патрульной машины.

Боря повернул голову и увидел, что возле Фреда стоит мужчина с фотоаппаратом. Мужчина был худой, изогнутый, как знак вопроса, и будто бы бестелесный: казалось, словно потертый пиджак с поднятым для защиты от дождя воротником натянут на проволочный каркас. Блеснула вспышка, Боря увидел жирную царапину на «фреддином» бампере. Он подумал, что все кончено: обвинения водителя джипа, яркий след от удара — его поймали. Боря сглотнул, и кадык больно двинулся вверх и вниз по горлу.

— Я не мог, я не успел, — сказал кто-то, и Боря понял, что говорит он сам.

«Дурак, — с тоской подумал он, — только хуже делаешь».

— Да ты и прибавил еще, гаденыш!

— Ну тихо, тихо… — Боря ощутил мягкий толчок в грудь и увидел серую форменную руку полицейского. Злое лицо водителя отстранилось, но не пропало.

— Я встроился! Я встроился, твою мать! Ты меня на встречку, мать твою, вытолкнул!

Цветная мешанина расслаивалась, возвращая Борю на его сторону листа. Он почувствовал приступ сильного, почти панического страха, но вдруг еще одно лицо стало материальным. Оно было некрасивым, стареющим, сильно накрашенным, с разбитой правой скулой и кровью, запекшейся в светлых, выбеленных волосах. По ссадине и крови Боря понял, что это — пассажирка «вольво». Оттолкнув Пиху, блондинка пронзительно взвизгнула. Мир окончательно потерял двойственность и вновь стал понятным и четким.

— Не ври! Я там была! Я все видела! Ты по всей дороге, по всей дороге метался, как заяц! Ты мальчишке бросился под колесо, тебя на нас швырнуло! Нет, милый друг, ты еще не знаешь, с кем связался! Я тебя по судам — по всем судам — затаскаю!

«Любовница, — подумал Боря, — не мать. Мать бы раскисла». Ему стало неприятно от того, что у молодого водителя была пожилая любовница, и он старался на нее не смотреть.

У Бори проверили документы и на некоторое время оставили его в покое. Когда суета немного утихла, к нему подошел полицейский и велел ехать за патрульной машиной. Пиха забрался в кабину, повернул ключ зажигания, взглянул на дорогу и тронулся с места следом за бело-синим боком ДПС. Перед ними разворачивалась увозящая тело труповозка.

Асфальт был мокр от дождя, это было хорошо, на нем не могло остаться следов торможения, и никто не мог доказать, что Боря не пытался избежать столкновения. Он не успел додумать эту мысль, когда острое, близкое к наслаждению чувство накрыло его с головой. Он снова был маленьким мальчиком в высокой кабине грузовика. Потом видение схлынуло, а чувство осталось: Боря был выше всех. Он плыл над миром в высокой кабине Фреда, и чужая смерть была в его власти.

Теперь он не жалел, что не успел рассмотреть тело. Это было не главное. Теперь он точно знал, зачем и почему сделал то, что сделал.

2

Утром Мельнику очень хотелось есть, но в доме не оказалось никакой еды. Он оделся, вышел на улицу и пошел по Нижегородской, подняв воротник и засунув руки в карманы. В поисках места, где можно перекусить, Мельник натыкался только на дорогие кафе с темной мебелью и бархатными гардинами. Ему же хотелось чего-нибудь попроще. Он дошел по Таганской почти до самого метро, но так ничего и не нашел, пока случайно не свернул в один из проулков, который почему-то показался ему подходящим. В переулке обнаружилось невысокое длинное кафе с окнами во всю стену, вытянутое, словно салон междугороднего автобуса. Длинная стойка тянулась от начала до конца просторного зала. Справа, у окон, один за другим стояли столики. С потолка свисали дешевые люстры в белых плафонах, в дальнем конце заведения виднелась узкая дверь: то ли туалет, то ли вход для персонала. Ни одного человека не было ни у стойки, ни за столиками.

Мельник сел возле окна и впервые за несколько дней почувствовал, что согревается: солнечный луч, прошедший сквозь стекло, мягко дотронулся до его щеки. Официантку он увидел не сразу. Она сидела за стойкой и читала книгу в мягкой темно-синей обложке. Заметив Мельника, официантка встала, но, дочитывая до точки, не сразу оторвала взгляд от страницы. Книгу она положила на стойку корешком вверх, и та прижалась раскрытыми страницами к прохладному дереву, как тонувший человек прижимается раскинутыми руками к твердой земле, на которую повезло выбраться.

Официантка подошла к столику, за которым сидел Мельник, и, вынув из кармана несвежего фартука растрепанный блокнот и затупившийся карандаш, приготовилась записывать. На вид ей было около тридцати лет, лицо ее было одутловатым, непривлекательным, с легкой складкой второго подбородка и жирной, местами воспаленной кожей. Фигура у официантки была приземистой и крепкой, а легкий жирок на талии и бедрах почти полностью сглаживал естественные женские изгибы. Зато глаза у нее были удивительные: небольшие, но при этом поразительно живые и пронзительно синие. К ее фартуку был приколот бейдж с именем — Александра.

— Будьте добры, мне яичницу, блины и чай, — сказал Мельник. — Погорячее, если можно.

Она молча кивнула, сделала пометки в блокноте и ушла.

Александра.

Пока Мельник дожидался еды, он думал о Саше. О том, что, сколько ни предлагал ей устроиться в университет, она каждый раз отказывалась, предпочитая оставаться учителем русского и литературы в одной из самых паршивых городских школ.

Литературу она преподавала плохо. Рассказывала неинтересно и почти не слушала ответы учеников. Родители были ею недовольны, но непопулярная школа не могла позволить себе другого учителя. Рассеянно рассказывая о Печорине, Саша внимательно слушала класс, ловила взгляды, присматривалась к жестам, слушала интонацию и тембр голоса. У нее на уроках всегда много шептались, и она никогда не делала замечаний. Саша выискивала зарождающееся несчастье, точно крепкую шляпку белого гриба, едва показавшегося из-под палой листвы, потом начинала рисовать. В ее комнате возле окна стояла грубо сколоченная рама для батика, но это была только иллюстрация, овеществление того важного, что происходило у Саши в воображении. Саша перерисовывала детские судьбы, избавляла своих учеников от грядущих болезней, отводила от них жестокие руки, лишала мыслей о самоубийстве, мирила с родителями. Ей было больно и трудно помогать им, но еще больнее и сложнее было видеть их несчастными и ничего не делать.

Мельник съел сытный завтрак — яичница оказалась приготовленной из четырех яиц, и стопка блинов была такой высокой, что он едва справился с порцией, — и попросил счет. Пока он доставал из кошелька деньги, Александра отошла от столика и куда-то исчезла.

Расплатившись, Мельник встал и пошел к выходу. По пути он обратил внимание на книгу, лежащую на стойке. На сине-черной обложке были нарисованы кошка и дом. «У каждого в шкафу…» — название врезалось Мельнику в память.

Мельник вышел из кафе и неожиданно попал не в проулок, а прямо ко входу в метро. Он обернулся и увидел за своей спиной заполненную людьми площадь. «При чем тут шкаф?» — спросил он себя и спустился в подземку. Через два часа ему нужно было быть на съемке.

3

— Итак, в одном сезоне — десять программ. Каждая из них держится на тщательно продуманном сценарии. Первая серия — отборочные туры. Важно создать у зрителя ощущение, что мы отобрали самых верных кандидатов и ошиблись только в двух-трех случаях. Возможностей для создания подобной иллюзии телевидение дает предостаточно. Лучшую пятерку следует выбрать еще до начала съемок, чтобы постепенно сделать героев родными для зрителя.

Необходимо определиться с деталями. Ведь что такое деталь? Для картинки это все. Зритель не запоминает имен, зритель не запоминает людей. Но деталь он схватит сразу. Косоглазие, рыжие волосы, резкие словечки, нелепый наряд, зловещие взгляды, экзотическая национальность — что угодно. Принцип «умри, но отличайся» еще никто не отменял. Опытный оператор, получив объект, тут же определяет необходимую деталь и фокусируется на ней.

— То есть герои шоу определяются до кастинга?

— Нет, почему же? Конечно, с некоторыми людьми предварительные договоренности достигаются, но основная масса участников определяется на отборочных турах. Здесь, понимаете ли, важно, чтобы жизнь вносила свои коррективы. Ни один даже самый лучший редактор не придумает героям такого количества странностей, которым они обладают сами. Наша задача — как можно скорее разглядеть талант и как можно прочнее вписать найденный персонаж в драматургию шоу.

— А магические способности?

— Да бросьте! Кому это надо? Во-первых, я не верю в магию вообще. Во-вторых, меня не интересуют колдуны. Меня интересует то, что хорошо смотрится по телевизору.

4

Стоя на высоком, грубо сколоченном помосте, Настя наблюдала за тем, как рабочие расставляют шкафы. Шоу снимали в пустом ангаре с бетонным полом и толстыми стенами. Здесь было холодно, как в склепе, хотя на улице стояла почти невыносимая жара. Настя куталась в широкий прозрачный платок и думала о Мельнике и о его пальто. Ей хотелось узнать, как оно пахнет: теплым драпом, смутным воспоминанием о туалетной воде, сильным мужским телом с тонкой и терпкой ноткой свежего пота. Близость для Насти всегда начиналась с запаха.

— Замерзла? — спросил Ганя. Он подошел почти неслышно и теперь стоял у нее за спиной. Пах он, как всегда, безукоризненно и скучно. — Будешь кофе?

— Было бы неплохо, — Настя повела плечами, и шелковая ткань потекла вниз по ее спине.

— Держи. — Ганя протянул ей стаканчик, над которым поднимался пар. Стаканчик был бумажным: Ганя знал, что Настя не пьет из пластика.

Она сделала маленький глоток и, развернувшись спиной к съемочной площадке, облокотилась о шаткие перила помоста. Ганя поморщился.

— Настя, не надо. Ты же знаешь, я ненавижу, когда ты так делаешь, — сказал он.

— Как? — вызывающе ответила она.

— Когда стоишь на самом краю.

— Если боишься, — она пожала плечами, — иди вниз и лови меня.

Тонкая перекладина резко скрипнула и подалась под нажимом ее локтя. Сердце Насти прыгнуло и застыло. Если бы Гани не было рядом, она бы отошла от перил, но ей хотелось, чтобы Ганя мучился, и она не подала вида. Ганя передернул плечами и ушел — иногда в нем просыпалась гордость. Пожалуй, в такие моменты Настя любила его, но фокус заключался в том, что когда он возвращался к ней, то снова был прежним нелюбимым податливым Ганькой. Настя дождалась, когда он скроется из вида, и медленно повернулась, стараясь как можно меньше опираться о перила.

Расстановку шкафов почти закончили. Их было ровно пятьдесят, и по условиям игры в одном из них должны были спрятать человека, для того чтобы претенденты на участие в шоу попытались его найти. Шкафы были разные: старая советская полировка, хлипкие современные ДСП, дешевая добротная ИКЕЯ, массивные гробы из желтой фанеры и совсем уже почтенные старцы с завитушками и резьбой, кленовые, дубовые, березовые, помнящие совсем другую одежду и совсем других людей. В этом году вместе со шкафами на площадку доставили их хозяев — обычных зрителей программы. Именно они должны были определить, где будет прятаться человек, и таким образом гарантировать честную игру.

Насте это не нравилось: ей хватало забот с медиумами, и видеть на площадке еще полсотни людей она совсем не хотела. Но обстоятельства того требовали: шоу перевалило пик популярности, у зрителей наступило пресыщение. Поползли слухи, что медиумы не настоящие. Для повышения рейтинга на площадку пригласили людей, не имеющих отношения к телевидению, — они должны были дать пищу для новых, выгодных проекту, слухов.

— Да никто не поверит, — говорил в курилке Ганя, когда месяц назад они с Настей вернулись с совещания. — Непременно решат, что подстава.

— Поверят, — возразила Настя. — Люди придут домой после съемки и станут рассказывать, как все это происходит. Их мужья и жены поделятся с коллегами по работе, те — еще с кем-нибудь, и мы добьемся того, чего хотели. Пойдут слухи, что все, что тут происходит, — правда.

Взволнованные люди стояли в дальнем конце ангара: некоторые переговаривались, другие молчали, хмуро глядя под ноги, третьи курили, отойдя в сторону. Женщины, одетые в летние платья, зябко обнимали себя за плечи и встревожено поглядывали на растущий лабиринт из шкафов. Приготовления подходили к концу.

Настя окинула взглядом площадку, дала знак начинать и ушла. Возле мониторов в ПТС уже сидел Ганя, хмурый и злой. Он пил чай из бумажного стаканчика и смотрел, как толпа течет по лабиринту. Люди шли медленно, осторожно, как будто чего-то опасались. В толпе выделялась Анна, ведущая «Ты поверишь!», холодная блондинка, которую Настя терпеть не могла. Анна пролезла на проект еще до Настиного появления, в самом первом сезоне. Тогда она была модным автором мистических детективов. Для Насти Анна состояла из непомерно раздутого самомнения и набора бессистемных, непроверенных и спорных утверждений. За годы, которые продолжалось шоу, она успела растерять детективную популярность и женскую привлекательность, зато начала в соавторстве с медиумами писать книги о том, как развить в себе сверхспособности, сделала на этом имя и, как предполагала Настя, неплохие деньги.

Абсолютная уверенность в себе делала Анну незаменимой ведущей шоу. Люди, испуганные нервозной и непривычной обстановкой съемок, сразу начинали доверять и подчиняться ей. Ослепленные прожекторами, ошарашенные деловитым мельтешением съемочной группы, парализованные от сознания того, что их видят миллионы, они смотрели ведущей в рот и верили каждому ее слову.

С хозяевами шкафов Анна собиралась проделать разработанный профессионалами фокус. Сначала она только наблюдала за процессом выбора. Люди сами делали все, что было нужно, — раздражались и уставали. Толпа быстро расслоилась на пассивных и активных. Активные двигались порывисто, их движения были размашисты. Они ходили быстрее и разговаривали громче. Они открывали дверцы, пугались своих отражений в маленьких, прикрепленных изнутри, и больших, наружных, зеркалах. Они проверяли на прочность перекладины для плечиков и совали носы в оставленные в шкафах мятые обувные коробки и карманы старых кофт. Пассивные ходили медленно и смотрели на шкафы, не дотрагиваясь до них. Они сторонились других людей и не вступали в разговоры.

Через некоторое время каждый выбрал шкаф по душе. Пассивные молчали, активные высказывались громко. Сначала их было человек двадцать, и в гуле их голосов невозможно было ничего разобрать. Разговор шел на повышенных тонах. Уверенных в собственной правоте оставалось все меньше и меньше. В конце концов кричать продолжили две истеричные женщины средних лет и крупный мужчина в клетчатой рубашке с коротким рукавом и с круглой аккуратной бородкой на откормленном лице. Стоящие вокруг них люди заметно нервничали. Многие, устав, отошли в стороны, давая понять, что согласятся с любым решением.

Анна подошла ближе.

Торжественность и тревогу на лицах большинства людей сменила тоска. Им хотелось, чтобы все это скорее кончилось. Визгливые голоса двух женщин становились все тише и тише, низкий мужской тембр брал над ними верх и вскоре победил. Круглолицый мужчина кивнул с победным видом и положил руку на ореховый шкаф девятнадцатого века, покрытый вырезанными виноградными кистями и украшенный фигурой аиста с отколотыми ногами.

Анна нырнула ему под руку и с сомнением постучала кончиком длинного рубинового ногтя по своему носу. Круглолицый мужчина смутился и отнял ладонь от орехового бока.

— Вы не думаете, — спросила Анна, — что шкаф слишком приметный? Резьба, виноград, аист с отбитыми ногами?

— Не такой уж он и особенный. Тут еще несколько таких шкафов есть, — возразил мужчина, но круглая его бородка затряслась, выдавая неуверенность.

— Но он все равно привлекает внимание, — мягко ответила Анна. — Да еще и стоит на углу… Впрочем, может быть, я неправа…

Анна отступила на шаг назад и подняла руки, будто сдаваясь. Круглолицый затих, зато воспряли его противницы. Одна выступала за полированный советский шкаф, другая — за желтого фанерного монстра. Но они уже устали, их пыл угас. В конце концов обе отказались от своих шкафов и пошли по проходам искать тот, который устроил бы обеих. Остальные плыли возле них, будто клочья тумана. Они были похожи на посетителей, заблудившихся в огромном музее. Многие молчали, выглядели мрачными и ничего уже не хотели выбирать. Каждый раз, когда женщины были готовы согласиться друг с другом, Анна заставляла их усомниться в правильности выбора. Наконец стихли почти все.