Она понимала, что Илья не мог поступить иначе, и в то же время не могла простить, что он рисковал жизнью, что приоткрыл на миг перед ней черную пропасть — существование без него. Герой — это замечательно, гордо и почетно. Но какой жене нужен мертвый герой? Только в фольклорных былинах и плохих советских книгах с ура-патриотическими идеями мать благословляет сына на смертельный подвиг или жена, утирая скупую слезу, посылает мужа на погибель. В жизни все совершенно иначе. Женщина охраняет семью, мужчина — отечество. Она знает, что его миссия труднее, важнее, опаснее, и она, женщина, подчиняется мужской воле, что не мешает ей проклинать любой героизм.

Илья Ильич не сомневался, что жена гордится им, хотя никаких высоких слов произнесено не было, а звучали только осуждающие, что она не смогла бы жить с ним, выкажи он себя трусом, дезертиром, пугливым ничтожеством. Она ведь когда-то, приехав к нему в Тверь, где он учился в военном училище, заглянула в храм. С ней заговорил священник, что поначалу Аню напугало. Воспитанные в атеизме, они считали всех служителей церкви мракобесами и носителями религиозной проказы. Но священник просто сказал ей, что сегодня день памяти святого князя Михаила Ярославовича Тверского. Этот князь сражался за Тверь с московским князем Юрием Даниловичем и в решающей битве победил. К нему в плен попала жена Юрия, сестра ордынского хана. Она скоропостижно умерла, и Юрий обвинил Михаила в том, что ее отравили. Михаил отправился на суд в Орду. Знал, что едет на смерть, но в противном случае монголо-татары могли прийти, разграбить княжество, пролилось бы много крови. В Орде князя Тверского унижали и пытали, хотя возможность побега имелась, он отказался и принял мученическую смерть за други своя. Это выражение так поразило Аню, что, уже работая в школе, к Девятому мая она с детьми выпускала стенную газету с рассказами о героях, совершившими такой же подвиг, как Александр Матросов, закрывшими своими телами амбразуру. Газета так и называлась Отдавшие жизнь за Отчизну и други своя.

— Мы, конечно, не смогли разыскать сведения обо всех, — говорила Аня мужу. — Их около четырехсот человек! Только представь! Мы — страна героев!

Когда отправлялись в Москву, упаковывали домашний скарб в ящики, и скарб этот не влезал, а контейнер прибудет в столицу неизвестно когда, она нервничала и покрикивала:

— Не утрамбовывай этот ящик! Там только сверху шуба и все зимнее, между ними сервиз. Ну что тебе стоило броситься под танк или лечь на амбразуру на три месяца раньше? Мы бы переехали спокойно, без суеты.

— Все? — оглянулся по сторонам Илья Ильич. — Остальное раздай добрым людям.

— Нет, не все. Кажется, я беременна.

— Какого черта! — заорал муж.

— Знала, что ты обрадуешься.

— Какого черта ты таскала тяжелые ящики?

Геройский орденоносец недолюбливал зубных врачей. Использовать его патриотизм и мужество против стоматологов было нелепо и анекдотично. Однако Анна Аркадьевна решила попробовать.

Однажды вечером на кухне она поставила локти на стол, сцепила пальцы в замок, положила на них подбородок и уставилась на жующего котлеты Илью Ильича. Она старалась придать своему взгляду вопросительную печальную грусть, тайный страх задать вопрос и получить ужасный ответ.

— Что ты так на меня смотришь?

— Все это глупо, нелепо, неправда, — Анна Аркадьевна встала, подошла к окну, прижалась к стеклу лбом. — Я не могу избавиться от мысли… — она замолчала.

— Какой мысли?

— Что ты способен… Прости! Родину предать.

— Чего-чего?

Анна Аркадьевна вернулась за стол. До этого выдерживала многозначительные паузы, но тут заговорила быстро:

— У меня все время перед глазами картина. Застенки гестапо. Ты связанный, избитый, окровавленный. Ты держишься мужественно. Но тут входит фашистский палач в белом халате, в одной руке у него зубные клещи, он ими клацает, в другой жужжит бормашина. И ты выдашь все секреты.

— Бред какой-то!

— Форменный бред, — с готовностью согласилась Анна Аркадьевна. И тихо добавила: — От абсурдных мыслей избавиться труднее, чем зуб вставить.

Илья Ильич нервно рассмеялся и сказал: пусть Анна Аркадьевна запишет его к врачу на четверг после семнадцати.

Утром он был не в духе, потому что уже сожалел о своем обещании.

— Если думаешь, что я повелся на твое представление, то ты очень ошибаешься!

Анна Аркадьевна беспечно пожала плечами:

— Ты дал слово, ты честный человек и никогда не нарушаешь обещаний. К стоматологу ты пойдешь, не потому что Родину любишь, а… например, давече к тебе подошел беззубый первоклашка и сказал: «Дядя, давай, кто громче свистнет?»

Переименование стоматологической поликлиники в «застенки гестапо» прижилось в их семье.

Мама, папа звонил, сказал, что задерживается в застенках гестапо… Я не могу в пятницу идти в театр, мне вечером в застенки гестапо… Разбуди меня пораньше, я записался на восемь в застенки гестапо…

Благословление жены на поездку в Кисловодск для Ильи Ильича было подвигом еще и потому, что он наступал на горло своей ревности. Теоретически известно, что на курортах мораль в алкогольном забытьи, нравственность в постоянном похмелье, там все неженатые и незамужние, там чудеса, там леший бродит и бросает в объятия, затем — в койки прежде, казалось, верных супругов.

Анна Аркадьевна проиграла служебную битву. Несколько месяцев добивалась, чтобы ее проект включили в образовательную госпрограмму. Не вышло. Если бы получилось, накопленная усталость газовой струей взмыла бы в небо, прихватив все недуги. Не повезло, и усталость придавила к земле свинцовой блямбой. Стал болеть желудок, позвоночник свою костную основу точно поменял на желейно-дряблую, вечно ноющую, и периодически в спине-киселе стреляло молниями. Ей нужно отвлечься, отдохнуть, забыть про работу, выспаться, не вникать в дела близких, подруг и знакомых. Словом, пуститься во все эгоистические тяжкие.

Илья Ильич был ревнив, а она слишком часто давала поводы для ревности. Не потому что изменяла ему, а потому что всегда пользовалась успехом у мужчин. Илья не устраивал сцен, не допытывался, не изводил ее вопросами и подозрениями. Иногда Анне Аркадьевне казалось, что лучше бы бесновался. Но не так, конечно, как муж Вали Казанцевой.

Лейтенатско-капитанская молодость — это частые застолья, выпивка, танцы, флирт, хмельное женское кокетство и пьяная мужская похоть. Казанцев, провожая гостей, размахивал руками: «Хорошо посидели!» Закрывал дверь, поворачивался к жене, менялся в лице: «Ну что, сука? Поговорим?» Бил ее сразу или после того, как прорычит самые грязные оскорбления.

Илья страдал тихо, безмолвно, отчаянно. Ей приходилось лечить его, потому что муки бывают в болезни. Лучше всего помогал юмор и уничижительные характеристики возможных любовников. Но, бывало, силы изменяли Анне Аркадьевне, сколько можно порочить невинных людей, сострадание подтаивало, а обида лезла наружу (нет ничего оскорбительнее ложных обвинений). Однажды, прежде чем идти в гости, на двойном тетрадном листке она написала: «Собственность Ильи Павлова! Руками не трогать! Взглядами не беспокоить!» Продырявила концы листка, просунула веревочку, повесила на шею. Стала похожа на Зою Космодемьянскую перед казнью с картины Кукрыниксов. Осовремененный вариант, конечно.

Илья ничего не сказал, во взгляде читалось: «Я не виноват, что я такой».

Он действительно был не виноват в том, что, будто нестройная детская пирамида, состоял из кубов, больших и маленьких. Порядочность, честность, ответственность — самый большой куб. Любовь к ней и к сыну — почти такого же размера куб. Еще были искренность и дружелюбие, хорошие интеллектуальные способности. И маленькие черные кубики — ревность, упрямство, твердолобая приверженность коммунистическим идеалам, которые он называл просвещенным консерватизмом, деление людей на свой-чужой, наш-ненаш, дерьмо-мировой парень, перейти человеку из одной категории в другую было практически невозможно. Его примитивное кубическое устройство открылось Анне лет через пять после свадьбы. Она смотрела на мужа и видела детскую пирамиду, считала кубики. Это было не разочарование, а нечто, сменившее восторг и восхищение. Нельзя прожить всю жизнь, убеждала она себя, полыхая страстью, любой огонь рано или поздно гаснет. И понимала, что, против всех законов, Илья сможет светить вечно, он как солнечная батарея, было бы солнце — Аня. Ей-то как хотя бы ровное тление подольше сохранить?

Своими переживаниями Анна поделилась с лучшей подругой Валей Казанцевой, потому что эти переживания уже превращались в маниакальный подсчет кубиков.

— А другие люди из чего состоят? — спросила Валя, выслушав. — Ты, например? Думаешь, из цветочков-лепесточков? Да у тебя шипов как у кактуса. Или… — Валя назвала их тогдашнего командира части. — Он вообще дерьмо в павлиньих перьях. А у Илюши ни крупинки дерьма! Если хочешь знать, любая женщина руку отдала бы, чтобы увести твоего мужа или хотя бы переспать с ним.

— Однорукая жена вряд ли меня заменит.

— Илье тебя не заменит даже баба с тремя сиськами.