Золотая осень вступила в свои права, по ветру летали тоненькие паутинки, было тепло, как-то особенно ярко и красиво. Тепло, светло, хотя и немного ветрено.

Женская половина уже была готова, но переезжать в нее Анея почему-то не торопилась. Скоро я поняла почему — тетка воспользовалась последними теплыми сухими деньками, чтобы просушить содержимое перетаскиваемых ларей и сундуков. С самого утра сенные девки засуетились, вытаскивая на двор их содержимое. На больших козлах развешивались одежды, шубы, отдельно раскладывались подушки и одеяла…

Лушка, конечно, потащила меня смотреть на это богатство. Она, озорно кося глазом, гладила переливающийся бархат и еще какую-то ткань. Меня заинтересовал жилет, кажется, его назвали душегреей, когда вешали. Вообще-то это был соболь, причем черный соболек, каких еще поискать надо, а верх густо расшит жемчугом и… самоцветами. А еще золоченой нитью. На солнце блестело и переливалось то, что в нашем веке могло превратиться в несколько десятков роскошных перстней. Одна такая душегрея в Москве потянула бы на приличную машину… Интересно, а как здесь? И вдруг…

— А ну пошла! Пошла прочь!

Я шарахнулась от голоса сенной девки, неужели даже подходить к этой роскоши нельзя? Жаль, я бы только посмотрела осторожно…

— Чего вы, барыня, испугались? Это я козе вон, ох и любопытная, шалава, так и лезет всюду.

Я натянуто рассмеялась, что могло заинтересовать козу, блеск камней или золота? Но Лушка подтвердила:

— Ага, она у нас в запрошлом годе кусок шубы фландрского бархата сжевала! За ней глаз да глаз нужен.

— А привязать нельзя, что ли?

— Ага, она такая тварюга, что собственную веревку пережевать может!

— Так в хлеву заприте, пока сушится.

Девки тут же потащили козу к хлеву. Бедолага упиралась всеми четырьмя ногами, отчаянно блеяла, словно ее лишали любимейшего развлечения!

На блеянье своей любимицы прибежала Любава, заголосила:

— Ой, мамоньки, ой, зачем же вы ее?!

— Чего орешь, Любка? Ее запрут, чтобы опять чего не натворила.

— Не надо ее обижать, я лучше посторожу.

Девки замерли, было видно, что им тоже не хочется так круто обходиться с настырной любительницей красивого. Любава забрала у них веревку для привязи козы и потащила подальше от разложенного богатства. Коза подчинилась, словно почувствовав в девочке защитницу, но я заметила, как она продолжала косить на блестевшие на солнце камни и ткани.

Не успели разобраться с козой, как одна из девок бросилась отгонять от разложенного теперь уже… сороку. Сороку спугнули, но птица далеко не улетела, села на ближайший куст, сердито стрекоча.

— Я тебе! — девка погрозила несостоявшейся воровке прутиком. Та отозвалась новой порцией сердитого стрекотания. — Поругайся, поругайся.

Следующие несколько минут мы от души хохотали, наблюдая, как переругиваются между собой сенная девка и птица. Одна помахивала прутиком: «Я тебе!» — на что вторая отвечала сердитым стрекотанием. Забавлялись до сердитого окрика Анеи:

— Куда?!

Так и есть, убедившись, что все отвлеклись на сороку, коза принялась за старое, еще чуть — и в ее зубах оказался бы край мехового одеяла.

— Пять дур хохочут, пока коза одеяло жует!

Анею можно было понять, мы смущенно опустили головы, а Любава потащила-таки свою любимицу подальше от запретного места и, главное, от матери. К моему изумлению, коза подчинилась, она не упиралась, не блеяла, взывая к людской жалости. Да, Анею даже козы боятся…

Но этот день добром все равно не кончился, бестолковые девки получили свое. Правда, за дело, они так отчаянно строили глазки холопу Тришке, что тот, заглядевшись, налетел на козлы, и полное ведро помоев, тащившееся им из кухни для поросенка, опрокинулось на развешанные наряды. Больше всего пострадала та самая восхитившая меня роскошная душегрея.

На поднятый крик во двор сбежались, кажется, все. Пришла и сама Анея. Такой злой я тетку еще не видела! Лушка зашептала на ухо:

— Ой, что сейчас будет…

Тетка не сказала ничего, она развернулась и лишь махнула рукой Трофиму, чтобы шел следом. Вот это и было самым страшным, если бы она кричала, часть злости вышла бы криком, а вот так молча…

— Пойдем, Ваську проведаем, пока девок пороть будут!

Предложение Лушки мне понравилось, лучше возиться с маленьким князем, чем слушать вопли сенных девок, которым предстояла знатная порка.

В Козельске действительно большой для такого городишки детинец. Я мысленно попыталась сравнить его с рязанским, но тут же осадила сама себя: Рязань-то сейчас не та, так назвали Переславль Рязанский в память о погибшем городе. Интересно было бы посмотреть, какая она сейчас… Господи, я совсем запуталась про сейчас и тогда, что для меня сейчас — двадцать первый век или все же тринадцатый? Чтобы не поехала крыша, требовалось разложить все по полочкам.

Итак, в самом начале Батыева нашествия Рязань не просто сожгли, а уничтожили… Рязанью назвали город Переславль Рязанский, стоящий выше по течению. Значит, в тринадцатом веке, пока Батыя еще нет, она, голубушка, стоит на правом берегу напротив современного города Спасска. Ну вот опять: современного! Спасска двадцать первого века. А в тринадцатом он был? Нет, на такие глубины мои познания не распространялись, хватит и того, что про Батыя все точно помню.

От любования своими историческими познаниями меня отвлек приход к княжескому терему. Я привыкла, что во всех древнерусских городах есть крепости — детинцы, где население может укрыться в случае опасности. Здесь было что-то непонятное, детинцем, то есть крепостью, оказывался весь город. У Козельска не было маленькой укрепленной части, он весь был за большой стеной. И княжий терем стоял на открытом месте, конечно, огорожен, но без дополнительной стены. Правда, меня это волновало мало.

У княгини Ирины грустные глаза, и от этого она казалась старше своих двадцати двух лет. Грустить есть отчего, вдовые княгини редко снова выходят замуж, вырастит Ваську до относительной взрослости — и в монастырь. А княгиня — красавица… И вдруг меня обожгло: но ведь Козельск должен пасть и все жители погибнуть! И вот эта княгиня, и ее маленький Васька. Стало не по себе, очень трудно смотреть на будущих покойников. А я? Если выйду замуж, то уеду в Коломну, но ведь и ее возьмут Батыевы войска. А Лушка? Анея? Отец, которого я хотя еще и не видела, но уже люблю?

Впервые мелькнула мысль рассказать им хоть что-то, может, спасутся? Кому рассказать, как? Во-первых, под каким соусом я смогу это подать? Мол, мне после падения с Зорьки не только память отшибло, но и видения являться стали про ваше страшное будущее. Бред. Конечно, не поверят.

Я поймала себя на том, что в голове засела еще одна подленькая мыслишка: если я хоть что-то изменю в прошлом, в которое попала, то моего собственного будущего не будет, значит, и возвращаться будет некуда. А какое будет? Не знаю, лучше или хуже, но в нем может не оказаться Насти Федоровой. И как тогда, навсегда оставаться здесь? Вот это вопрос!

Я даже с маленьким князем играла рассеянно, даже едва не влипла, попытавшись рассказать ему стишок про Таню, которая громко плакала, уронив в речку мячик. Хорошо, что вовремя опомнилась и переключилась на сороку-ворону, которая кашку варила и деток кормила… Сказка про колобок князю очень понравилась, про варежку, ставшую домиком для зверей, тоже… На большее меня не хватило, вопрос о том, говорить или нет, не давал покоя.

Лушка подозрительно поинтересовалась, откуда я знаю эти сказки. Хотелось сказать, что я вообще много что знаю, чего не знают они, но решила не выдавать все сразу, осторожно попыталась дать понять, что мне приходят знания независимо от меня.

— Это я заметила. Тебе точно кто-то подсказывает. Ты не такая раньше была.

Я старательно вздохнула:

— Иногда такое подсказывают, что лучше бы и не знать.

— Чего? — оживилась сестрица. Тут бы вот и сказать самое главное или хотя бы дать понять, что знаю, но… меня словно что-то остановило. Через секунду я разозлилась сама на себя, это не что-то, а все тот же проклятый вопрос о возможности или невозможности вернуться обратно в свою жизнь, если скажу. Теперь я понимала, что этот вопрос не даст мне покоя до конца. Только какого конца?

Стало тоскливо, я снова почувствовала себя в большой мышеловке с прижатым пружиной хвостом и полной невозможностью избежать кары. Высшие Силы, миленькие, ну не гожусь я в героини, ей-богу! Господи, избавь меня от героизма, очень Тебя прошу. Я простая, расчетливая, деньги люблю (кто ж их не любит?), я вредная, даже глупая… Ну за что мне все это?!

Лушка так и не дождалась от меня толковых объяснений, что же это за сведения, о которых я предпочла бы не знать. На мое счастье, долго думать о чем-то или интересоваться чем-то одним сестрица просто не могла, а потому отстала.

Мы вернулись домой к вечеру, со двора уже все было занесено в дом и уложено в сундуки. Девок не видно, незадачливого Тришки тоже. На крыльце сиротливо висела лишь одна испорченная душегрея…

Анея мрачно поинтересовалась:

— Где были?

— У княгини Евдокии, — быстро отрапортовала Лушка.