Натан Уилсон
Каштановый король
Посвящается моим родителям, которые никогда меня не покидали
Пролог
В одном из миров, переплетенных с нашим, одновременно близко и далеко от места, где находимся мы, близко и далеко от места, где живут дети, которые станут нашими предками, близко и далеко от нашего прошлого, от нашего настоящего, от нашего никогда, — в этом месте два моря разделены только длинной и твердой полоской суши. К северу полоска расширяется, переходя в континент; к югу тоже. Но здесь моря смешиваются друг с другом — в реках и ручьях, каналах и заливах, в телах рыб и морских животных, которые переплывают в водяной суматохе из одного море в другое. Здесь стоит город, которому принадлежат все проливы и каналы, а также оба моря и земли к северу и к югу. Переплетенье улиц в нем напоминает кровеносные сосуды, которые, пульсируя, несут в себе тысячи жизней. Под стенами этого города, глубоко в земле, лежат забытые короли, войны, страны и останки кораллов. Улицы, дома и сады смотрят на водные просторы со своей каменной высоты. Здесь есть дворцы и часовни, посвященные королям и императрицам, а также богам, которых знали мертвые и не помнят живые.
Южные и северные городские ворота огромны, но морские ворота еще больше. Через них свободно проплывают пятирядные галеры, направляясь к гаваням на запад и на восток.
В центре города, среди округлых каменных вершин и затененных фонтанов, безмятежно возвышается дворец. За его оградой медленно зреет тишина. Крыло замка скрывает висячий сад. В саду сидит женщина. На руках она держит кошку.
Глава 1
Каждый год Канзас смотрит на гибнущий мир. Зеленые побеги пшеницы тянутся вверх, потом вызревают, наливаются золотом, и тогда человек, которого создала та же земля, срезает их. После того, как зерно помолото, а гуляния и праздники наступили и прошли, поля предают огню. Тогда пшеничное жнивье дымом поднимается в небо Канзаса, а луна набухает так, что, кажется, вот-вот разорвется над почерневшей землей.
Когда поля вокруг города Генри, штат Канзас, отдали свое золото, их сожгли. Другие поля уже снова распахали, и земля ждала новых зерен, сулящих продолжение жизни. Земля ждала зимы, ждала весны, ждала новой черной смерти.
Год выдался урожайным. Мужчинам и женщинам, мальчикам и девочкам нашлась работа, и на Дне Города было много хот-догов и смеха, даже без старого коричневого грузовика Фрэнка Уиллиса.
Грузовик стоял далеко за чертой города, у заброшенного амбара, украшенного табличками «Проход воспрещен». Рядом, на том месте, где весной и ранним летом был дом Уиллиса, чернела воронка. Эта светло-голубая ферма исчезла навсегда. И Канзас никогда не забудет, как.
Сухая трава шелестела, касаясь дверей амбара и грязно-коричневого грузовика. За амбаром, в высокой качающейся траве, стоял Генри Йорк. Он склонился к земле у заполненной водой канавы. Пот стекал по лбу из-под козырька бейсболки, во рту покачивалась травинка. Правую руку мальчика облегала поношенная бейсбольная перчатка.
Земля по ту сторону канавы была черного цвета, а в небе над ней стоял серый дым, в который недавно превратилось жнивье. Сквозь пелену пробивалось послеполуденное солнце, гордое тем, что смогло поджарить весь мир.
Генри ударил кулаком в перчатку, повернулся, не разгибаясь, и вытянул указательный и средний пальцы вниз [Так в бейсболе ловец просит подающего бросить крученый мяч. — Здесь и далее примечания переводчика.].
— Опять? — спросил Зик Джонсон.
Генри улыбнулся и кивнул. Он любил ловить такие подачи. Он смотрел, как высокий Зик поворачивается — руки напряжены, нога в воздухе — а потом резко распрямляется, подается вперед, выбрасывает руку, и мяч — прошитая кожа, резиновая сердцевина — вращаясь, летит на него.
Зик подавал сильно, но на Генри — левая рука сзади, правая вытянута вперед в ожидании мяча — не было ни маски, ни щитков, ни защитного жилета. О них он даже не вспомнил.
Люди, знакомые когда-то с Генри в Бостоне, с трудом узнали бы его сейчас, хотя внешне мальчик не сильно изменился. Канзас впервые увидел Генри младенцем, когда один старик вытащил его, плачущего, из буфета на чердаке. Двенадцать лет спустя Генри вернулся сюда слабым и пугливым подростком; таким Канзас его и запомнил. Здесь не привыкли считать, что лягушка может быть совсем не похожа на головастика. Теперь Генри немного подрос, плечи стали чуть шире, на подбородке появился шрам, но настоящие перемены, который Канзас не мог разглядеть, произошли внутри. Особенно изменились глаза. Теперь они наливались глубоким черным цветом, когда действительно хотели видеть. Когда Генри позволял им. Или когда не мог это остановить.
Они были черными сейчас, пока Генри следил, как крученый мяч Зика рассекает воздух. Он видел, как силовые нити тянутся от мяча, соединяя его с рукой и пальцами Зика и растворяясь в плечах, спине и бедрах. Поток воздуха закрутился вокруг мяча и подтолкнул его. Мяч тут же изменил направление, но Генри предугадал это движение. Летевший слишком высоко для любого подающего-правши, мяч направился вниз и пересек воображаемую домашнюю базу. Хлоп! — и он уже лежал в кожаной перчатке Генри. Потрескивающие нити и следы силы в мгновение поблекли и начали таять, опускаясь на траву и растворяясь в воздухе.
Генри объявил страйк [Очко в бейсболе.] и резко выпрямился, поднимая руку. Зик подал ему знак оставаться на месте.
— Я больше не могу. Ты меня измотал.
Генри засмеялся:
— Да мы не так долго играли.
Он носил часы на обеих руках; сейчас посмотрел на правую.
— Два часа, — сказал Зик. — Мы подаем уже два часа. Мне придется приложить лед к локтю, чтобы бросать завтра. Но я поймаю для тебя еще один, — Зик быстро опустился в позу принимающего. — Подавай. И на этот раз со всей силы.
— Уверен? — спросил Генри. Он вытер пот со лба и развернул бейсболку козырьком назад.
— Уверен! — отозвался Зик и вытянул вниз указательный палец [Так ловец говорит подающему бросить фастбол — самый быстрый и прямой мяч.]. — Только бросай прямо.
— Не обещаю.
— Попробуй.
Генри прыжком соединил ноги и поднял перчатку к лицу. Он махнул левой рукой и взглянул на Зика. Тот слегка кивнул, показывая, что заметил сигнал. Глаза Генри потемнели, и он почувствовал, как ладонь нагревается под перчаткой.
Он шагнул назад, разворачивая левую ступню у воображаемой линии впереди. Невидимые нити протянулись вниз к траве, к корням растений, и по ним потекла мощная энергия земли — малая толика силы с поверхности вращающейся планеты. Готовясь к подаче, Генри поднял правую ногу и сосредоточился на перчатке Зика. Он не собирал энергию, он только направлял ее, придавал форму, проводил ее жгучее тепло через себя и выпускал из ладони.
А Зик видел только мальчика, готового к сложной подаче. Секунда — и мяч в воздухе, быстрый, как молния. Зик приготовился поймать его и напрягся, предчувствуя удар в ладонь, но мяч ушел вверх, пролетел над амбаром и исчез в высокой траве.
Зик засмеялся и сел.
Генри сорвал с головы бейсболку и пнул ее ногой.
— Ну почему, — крикнул он, — почему я все время мажу?
Он упал на спину и уронил перчатку на лицо. Лежа на земле с закрытыми глазами, Генри полной грудью вдыхал аромат старой кожаной перчатки — той самой, которую дядя Фрэнк когда-то купил робкому мальчику из Бостона. Каждый раз, когда Генри надевал перчатку, аромат становился богаче, а история длиннее. Каждый раз, когда дядя Фрэнк пропитывал ее маслом, перчатка становилась все ценнее, и Генри все больше и больше нравилось надевать и нюхать ее. Она была приятной даже на вкус, хотя Генри только иногда позволял себе пожевать кожаные завязки на большом пальце.
Перчатка была его якорем в обоих мирах. Генри трогал, нюхал, пожевывал ее, чтобы отвлечься от зуда в шраме на подбородке.
— Как дела в школе? — спросил Зик.
Сквозь кожаные пальцы перчатки Генри видел только фрагменты подернутого дымкой неба.
— Ужасно. Там три языка и математика сложнее нашей. А еще у меня нет калькулятора.
Зик засмеялся. Генри снял с лица перчатку и уставился в небо.
— Папа учил меня, — Генри запнулся. Странно было называть Мардохея папой. Особенно после их разговоров и занятий, — ну, знаешь, — Генри повернулся и посмотрел на Зика, — всяким таким вещам.
Зик кивнул.
— А сны тебе еще снятся?
Генри смахнул со лба насекомое. Не надо было говорить Зику про сны. Генри не хотел про них думать, хотя бы днем.
— Ну да. Снятся.
— А что говорит твой папа?
Генри приподнялся и посмотрел куда-то за чернеющие поля.
— Я давно его не видел. Он и дядя Калеб все обыскали, пытаясь выследить… — Генри снова откинулся назад и потрогал отметины на подбородке.
— Ее, — закончил за него Зик.
— Точно. Они должны сегодня вернуться. Не знаю, смогут ли.
— Я видел твоего дядю.
— Что? — Генри развернулся к Зику. Тот сидел без кепки, запустив руку в волосы и почесывая голову.
— Он зашел к нам домой этим утром.
— Здесь? В Генри?
Зик улыбнулся и вернул кепку на место.
— Ну, у нас нет других домов.
