Потом я заехала к себе на Комсомольскую и забрала у соседки кошек, которые все еще выглядели слегка ошалевшими. Всю дорогу я ерзала на сиденье и почесывала кулаки. Вот доберусь до этих серых личностей — порву им халаты на британский флаг! Если это не они устроили оба поджога, то завтра у меня вырастет третья нога. Скорей бы уж добраться до мамы!

— Инга, не езди, — ни с того ни с сего заявила Аллегра. — Не возвращайся туда.

— Почему? — возмутилась я вслух.

— Да вы не волнуйтесь! Там просто пробка сегодня, — ответил мне водитель.

— Будет нерадостно, — пробубнила Аллегра.

Вопреки всем ее предупреждениям, мне только еще больше захотелось поскорее оказаться дома. Да и куда еще мне было ехать, тем более с кошками?

Дверь я открыла своим ключом — и сразу выпустила кошек, которые поспешили забиться под кровать. Маму я обнаружила на кухне. Она сидела за столом перед открыткой со Скраповиком, рядом лежал альбом и коробка дорогих конфет. Казалось, что ничего больше не изменилось за те несколько часов, пока меня здесь не было. Разве что сумерки без спроса вползли в окно. Я включила свет, мама вздрогнула и спросила:

— Ну? Что?

— Хорошие новости — теперь можно смело делать ремонт, начиная прямо с черновой отделки.

— Знаешь… я сейчас поняла, что ожидала чего-то подобного, — вздохнула мама.

— Ожидала? — Я ушам своим не поверила.

— После разговора с Ша.

— С кем?

— С этой девушкой, ее зовут Ша.

— Дай угадаю, на ней был серый халат из мешковины и здоровый кулон на шее?

Мама кивнула.

— Двое в такой же одежде крутились возле наших сгоревших квартир. Она была лохматая или стриженая?

— С косичкой.

Вот тебе и на! Или весь город наводнен этими в халатах, или взлохмаченная девица, которую я видела возле своего дома на Комсомольской, заплела косу.

— И о чем вы с ней говорили?

— Она обещала мне что-то отдать. Или вернуть.

— Что?

— Я не помню. А потом… — Она потрепала себя за кончик уха и задумалась.

Я уселась за стол и тут только обратила внимание, что мама прячет что-то в ладонях. Мне захотелось сказать ей что-нибудь утешительное.

— Мам, ты не переживай, мы твою мастерскую быстро приведем в божеский вид — у меня же кое-какие накопления остались. А я пока у вас поживу.

— Мою мастерскую? — Мама нахмурилась. — Какую мастерскую?

— Твою квартиру на Гагарина.

— А, эту… Я так давно там не была, что совсем забыла про нее. Может быть, продадим ее?

— Мам, ты что?! Мы же последний раз там занимались на прошлой неделе. Мастер-класс по работе с фольгой. Неужели ты не помнишь?

Мама помотала головой и разжала пальцы, на стол брякнулась тяжелая круглая штуковина.

— Что это за хрень? — спросила я с подозрением. — Очень похоже на кулоны, которые я видела на серых личностях.

— А кто тебе разрешит здесь жить? Я тебя не пущу. — Мама подняла глаза, и мне стало не по себе от ее взгляда. — Ключи отберу и замки поменяю. Это же моя квартира, разве нет?

Я так опешила, что у меня из головы все слова вылетели.

— Как ты могла так поступить? — У мамы был такой взгляд, будто я морю ее голодом.

— А… а… а что я сделала? — выдавила я из себя, изо всех сил пытаясь сообразить, что же я такого успела натворить.

— Ты мне больше не дочь.

— Мам, ты что? Тебе плохо? — Я вскочила и приложила руку к ее лбу: холодный как лед.

«Ух ты, похоже, тебе скоро представится интереснейшая возможность», — пропел задорный голос у меня в голове. «Это какая»? — мысленно уточнила я. «Понаблюдать лично за работой психологов. А может, и психиатров», — хихикнула Аллегра, и мне захотелось ее придушить, но нельзя же придушить самое себя. «Заткнись», — отдала я про себя команду. Моя сладкая радость далеко не всегда меня слушается, но на этот раз, grazie al cielo [Слава Богу! (Итал.)], замолчала.

Я протянула руку к круглой штуковине, но мама опередила меня. Она спрятала предмет в ладони прежде, чем я успела его как следует разглядеть. Взгляд ее почти сразу же смягчился.

— Ты поможешь мне продать эту квартиру, Инга? Ремонт после пожара — это дорого и хлопотно. Я не потяну.

— Мы не будем ее продавать. Там же наработанное пространство, так считает Софья, а уж она-то знает, что говорит.

— Софья… — Мама нахмурилась, словно пыталась что-то вспомнить.

Она раскрыла ладонь, в которой блестел кругляшок бронзового цвета, и уставилась на него. Я пыталась разглядеть его получше, но перед глазами плыло какое-то темное пятно, мешало сфокусировать взгляд. Мама накрыла кругляшок другой рукой, и в ее ладонях что-то тихонько щелкнуло. Она закрыла глаза и принялась тихонько раскачиваться из стороны в сторону. Я положила руку себе на лоб. Голова горела огнем. Может, у меня лихорадка, и все это — просто бред?

— Инга, послушай очень внимательно, что я тебе сейчас скажу. — Мамин голос звучал деловито, она говорила быстро и четко.

Я напряглась и вся превратилась в слух.

— Пожалуйста, будь со мной осторожна и не верь всему, что я тебе говорю. Со мной происходит что-то странное. Вот сейчас вроде бы голова встала на место, но это может длиться очень недолго. Я последнее время веду себя неадекватно. Я говорю тебе страшные вещи, и я даже не хочу признаваться тебе, почему я их говорю. Это ужасно, Инга, в меня словно бес вселяется. Потом я беру в руки эту штуковину и обо всем забываю. Не только о том, почему я говорю тебе все эти гадости, но и о многих других вещах тоже. Мою жизнь как будто постепенно стирают. Исчезают краски, звуки, запахи, ощущения, все становится каким-то тусклым, неинтересным. И это чувство — оно спасительное по сравнению с тем, что я испытываю, когда не держу эту штуковину в руках. Инга, послушай меня, тебе надо исчезнуть. И чем быстрее, тем лучше. Я боюсь, что это может случиться и с тобой тоже.

— Никуда я исчезать не собираюсь! Я тебе нужна тут.

В маминых руках снова что-то щелкнуло, и она раскрыла ладонь. Кулон повис на цепочке. Я протянула к нему руку, но она воскликнула:

— Не трогай!

— Не буду. Дай мне просто посмотреть на него.

Больше всего кругляшок напоминал старинные карманные часы без крышки. Только форма у него была странная — не круглая, а непропорциональная, криво выгнутая, словно он отражался в кривом зеркале. Циферблат или, скорее, отведенное под него место, поскольку ни одной цифры на нем не было, разделяла на две неровные части изогнутая линия. В одной части сгрудились в кучу винтики и шестеренки, в другой спиралью сворачивалась бронзовая проволока, которая затягивала взгляд так, что начинало рябить в глазах. С одной стороны из корпуса сбоку торчал винтик, вроде колесика подзавода у часов, с другой стороны — небольшой бронзовый рычажок. Я качнула кулон пальцем, и он повернулся другой стороной: на обороте, обтянутом темно-коричневой кожей, был выдавлен вензель, похожий на крендель.

— Он меня с ума сводит. — Мама говорила медленно, словно через силу, ворочала словами, как камнями. — Или спасает… Я уже ни в чем не уверена.

— Странная штука, — задумчиво сказала я. — Поломанные часы?

— Инга, ты меня не слышишь? Он меня с ума сводит. А я ничего не могу, совсем ничего. — Она снова сжала кулон в ладони, сложила руки на столе и опустила голову.

Я не слышу?! Я услышала, и еще как. Услышала и внезапно четко и ясно ощутила пинок ногой под зад. Оказывается, такие мелочи, как пара пожаров, это для меня все равно, что три копейки потерять. Но когда мама — всегда мудрая, спокойная, уверенная в себе и надежная, как тросы, которые удерживают Останкинскую башню, — заявляет, что ничего не может, я готова голыми руками прорыть подземный ход до Австралии — лишь бы вернуть ее в нормальное состояние. Я уверена, что, если вдруг в мире случится глобальная катастрофа и останется один-единственный крохотный островок с десятком выживших людей, мама тут же их сорганизует, построит дом, и уже через неделю мы будем пить там чай с блинами точно так же, как всю жизнь было на этой самой кухне. Кристофоро Коломбо, да что с ней такое творится?!

— Что тебе сказала эта Ша? Зачем ты ее вообще впустила? — Теперь я была настроена самым решительным образом.

— Я еще раньше поняла, что ничего не могу. — Во взгляде у мамы сквозили боль и усталость, словно она целый день ухаживала за тяжелыми больными. — Я хотела заглянуть в Меркабур, кое-что проверить. Мой альбом… Господи, во что он превратился!

Альбом, лежавший на столе, выцвел, словно пролежал несколько месяцев на солнце. Страницы вот-вот готовы были рассыпаться в труху, ручной переплет — предмет маминой гордости — треснул посередине, на стол из альбома высыпались несколько мелких украшений.

— Я вообще ничего не могу сделать, даже самую простенькую открытку, — продолжала мама. — И визитки молчат, все до единой.

— Визитки у меня тоже молчат, тут дело не в тебе, — хмуро вставила я.

— Инга, я больше не чувствую потока. Я жила, не расставаясь с ним, столько лет! Почти не помню себя в сознательном возрасте без Меркабура. У меня такое ощущение, словно я ослепла или оглохла. Или у меня вдруг стало черно-белое зрение. Это не жизнь моя теперь только из двух цветов, это я больше не способна различать оттенки.