Нэнси Спрингер
Энола Холмс и Леди с Лампой
Посвящается моей матери —
Ненси Спрингер
Скутари [Сейчас носит название Ускюдар.], Турция
1855
(Впечатлительный читатель может сразу перейти к первой главе)
На вершине холма у гавани стоит огромная квадратная постройка — прежде служившая казармой для турецкой армии, сейчас она стала адом на земле. Вонь плавающих в море распухших трупов — коровьих, лошадиных, человеческих — и близко несравнима с вонью в этом громадном каменном кубе. На жестком полу лежат плечом к плечу раненые, больные, умирающие, по большей части молодые английские солдаты, а соломенных тюфяков и тонких одеял хватает далеко не на всех. В аду относительно тихо: несчастные не производят почти никаких звуков — настолько велико отчаяние этих беспомощных, слабых пациентов, жизни которых тысячами уносят инфекции, гангрена и холера.
Один из них, уже без чувств, без надежды пережить эту ночь — юноша всего лет двадцати. Над ним склоняется испуганная девушка, еще моложе его, с которой они женаты меньше года и которая пришла с ним в эти кошмарные места. Многие жены отправились на войну за своими мужьями с младенцами на руках, поскольку солдаты не могли посылать домой конверты с жалованьем и оставшиеся без кормильцев семьи погибли бы от голода.
Однако большинство все равно голодали.
Девушка, подобно всем нежным душам, которым не посчастливилось оказаться сейчас в Скутари, хранит печальное молчание и дрожит всем телом — ведь ей пришлось увидеть слишком много смертей и она понимает, что может умереть и сама, а на то, чтобы сохранить новую жизнь, которая теплится в ее худом теле, почти и не надеется.
Поодаль от нее стоит сестра милосердия в бесформенном сером балахоне и чепце и промывает уголки глаз одного из солдат, затянутые ослизлой коркой. Она недавно прибыла из Англии вместе с небольшой группой решительно настроенных медсестер, которые надеялись улучшить условия в полевых госпиталях, и им это отчасти удавалось. Они отчищали грязные полы, отмывали от грязи тела, кипятком выводили вшей из одеял. Солдат с заражением в глазах, вполне возможно, ослепнет, но все же ему впору считать себя человеком везучим, поскольку живыми из тех, кто приезжает в Скутари, домой возвращаются меньше половины.
— Больше глаза руками не трогайте, — наставляет его сестра. — Не важно, как сильно хочется их потереть. Так вы занесете в них заразу.
Тем временем другая сестра делает обход. Это стройная дама с аристократичными чертами, и она держит переносную лампу: ведь за окном уже сгущаются сумерки. Ее симметричное овальное лицо излучает доброту и удивительную безмятежность. Гладкие волосы с аккуратным пробором посередине походят на два коричневых крыла, сложенных под белым кружевным чепцом с завязанными под подбородком лентами. Идет она медленно, останавливаясь почти у каждого тюфяка и нежным, мелодичным голосом обращаясь к больным:
— Хиггинс, письмо вашей матери отправили… Нет-нет, благодарить не за что. О'Рейлли, вы сегодня ели? Прекрасно. Завтра у меня для вас найдется одеяло. Вы взяли новую мочалку, Уолтерс? — Она задерживается у сестры, которая ухаживает за теряющим зрение пациентом. — Хорошо. Теперь возвращайся к себе. Уже темнеет.
Сестра уходит, и Леди с Лампой движется дальше, но вновь останавливается — на этот раз подле дрожащей девушки, сгорбившейся над лежащим без сознания мужем.
Дама смотрит на него, ставит на пол лампу и сама опускается на холодный каменный пол. Она кладет себе на колени синие босые ноги солдата и начинает растирать их ладонями, вероятно в попытке немного согреть.
— Это все, что я могу для него сделать, — говорит она, обращаясь к молчаливой девушке с широко раскрытыми от ужаса глазами. — Тебе пора собираться ко сну, дитя. Можешь вернуться завтра с утра.
Бедняжка умоляюще смотрит на нее, не произнося ни слова.
Добрая сестра отвечает на эту немую мольбу, как если бы та была произнесена вслух:
— Знаю, дитя, ты не хочешь с ним расставаться, но по правилам ночью в госпитале не должно находиться ни одной женщины, а если мы не будем соблюдать правила, нас могут отправить на кухню или, того хуже, обратно в Англию. — Она говорит тихо, не повышая голоса, а ее узкое лицо не отражает ни усталости, ни сожаления, ни отчаяния и остается ангельски блаженным. — Тогда больные лишатся медсестер, которые о них заботятся хотя бы в течение дня. Поэтому мы должны уйти. Понимаешь?
Сестра решает, что дитя все поняло — если, конечно, услышало ее слова. Хотя девушка не сдвинулась с места, в глазах ее не читалось сопротивления — лишь изнуряющая усталость.
— Идем. — Дама бережно опускает ноги умирающего на пол, берет свою лампу и поднимается. — Идем, я тебя провожу и освещу тебе дорогу.
Она протягивает девушке согретую теплом света руку, и та нерешительно ее принимает. Сестра помогает несчастной подняться на ноги, и на несколько секунд они обе, держась за руки, замирают над… пожалуй, можно сказать, что над телом.
Тонкие губы девушки шевелятся, и она неожиданно подает голос.
— Энто мой муж, — беспомощно говорит она непонятно к чему.
— Знаю, милая, но все равно…
— Он человек хороший, — продолжает девушка, как будто не слушая добрую сестру. — Звать его Таппер. Томас Таппер. Должен же хоть кто-то окромя меня энто знать.
— Конечно, его должны помнить, — ласково заверяет ее Леди с Лампой. Те, кто вернулся из Скутари живым, позже воспевали ее тихий голос, приносящий больным и раненым блаженное умиротворение. — А теперь идем, миссис Томас Таппер.
Глава первая
— Мисс Месхол, — сказала миссис Таппер, забирая мою пустую тарелку, — у вас найдется минутка посидеть да потолковать кой о чем?
Пожилая и глухая как пень хозяйка пансиона, в котором я обитала, завладела моим вниманием еще до того, как закончила фразу: во-первых, обычно она кричала, а на этот раз говорила тихо, а во-вторых, из-за того, что бедняжка была тута на ухо, мы редко заводили беседу и ее просьба была сама по себе довольно необычной. Признаюсь, предложение «потолковать» от нее поступало впервые. Чаще всего после скудного ужина — сейчас, к примеру, в сезоне был зеленый лук, и сегодня мне подали рыбно-луковый суп с хлебным пудингом — я кивала ей, выражая таким образом свою благодарность, и покидала столовую, чтобы подняться в свою комнату, запереться там, снять все побрякушки, подкладки и подушечки «мисс Месхол», со вздохом облегчения упасть в уютное мягкое кресло и положить ноги на пуфик.
— Мне б совет не помешал, — продолжила миссис Таппер, водружая глиняную супницу на плиту, как будто это была кастрюля. Остатки хлебного пудинга она бросила в помойное ведро — вместо того чтобы положить их в кошачью миску. Озадаченная тем, что же так встревожило мою хозяйку, я кивнула и жестом показала свою готовность ее выслушать.
— Давайте-ка присядем, — предложила миссис Таппер.
Я, разумеется, уже сидела — за кухонным столом, но мы переместились в другой угол комнаты, который служил «гостиной» — дом миссис Таппер был хоть и чистым, но невероятно тесным; там я опустилась в кресло, а миссис Таппер села на краешек небольшого грубого дивана и посмотрела на меня своими слезящимися серыми глазами.
— Не мое энто дело, конешно, ну да я не могла не заметить, што вы не так-то просты, — сказала она, как бы объясняя, почему решилась поделиться своими тревогами со столь юной девушкой. — Не обычная девчонка, какой хотите казаться. И за попрошайку сойти можете, и за блахородную леди, и себя не жалеете — выходите в балахоне монашки…
Я не стала скрывать своего удивления; она не должна была этого знать. Если слухи дойдут до моих братьев, Майкрофта и Шерлока, они отыщут в Ист-Энде пансион, в котором я живу, и моя свобода окажется под угрозой.
Миссис Таппер, похоже, не заметила моего смятения:
— …в ночь, помохаете холодным да голодным, а хде деньги берете — ну, то Господь только знает. — Она подняла на меня взгляд — мало того что рост у моей хозяйки был небольшой, так она еще и горбилась от старости, и потому я казалась намного ее выше. — Добрая вы душа, мисс Месхол — ну или как там вас звать на самом деле…
— Энола Холмс, — невольно прошептала я. К счастью, миссис Таппер ничего не услышала и продолжила:
— …и сильный вы человек, так што, надеюсь, сумеете мне помочь.
Не раз она помогала мне — лечила от простуды, выхаживала, обрабатывала синяки и раны. Заботилась обо мне после того, как на меня напал душитель. Приглядывала за мной как мать. Конечно, я не знала наверняка, как ведут себя любящие матери, но миссис Таппер заставляла меня есть кровяную колбасу на завтрак и спасала от меланхолии, что в моих глазах было проявлением материнской любви. Разумеется, я хотела ей помочь!
— Позвольте! — воскликнула я, подаваясь вперед. — Что же произошло?
Она достала из кармашка фартука конверт, очевидно доставленный утренней почтой, и протянула мне, кивнув и жестом показав, чтобы я его открыла и прочла содержимое, как будто это я была глухой, а не она.
Дневной свет из окна — которым миссис Таппер очень гордилась, поскольку окна облагались налогом, — уже был довольно тусклым, но я с легкостью разобрала жирные печатные буквы, выведенные индийскими чернилами. Впервые мне приходилось видеть такой грубый размашистый почерк. Угловатый, с нажимом, с линиями, похожими на дубинки и рапиры, он четко был виден на плотной бумаге.
