Я дала несчастной яблоко, немного печенья и пирожок с мясом, купленный не у уличного торговца, а в пекарне, так что в нем должен был быть хороший, качественный фарш, не смешанный с собачьим или кошачьим.

— Спасибо тебе огромное, сестра, — проговорила она, всхлипывая. Но я подозревала, что, как только я уйду, плакать бедняжка перестанет. Я сунула ей в руку несколько шиллингов, ровно столько, сколько хватило бы на еду и жилье на несколько дней, но не так много, чтобы ее убили ради этих денег. Потом я развернулась, надеясь, что она поняла: больше я ничего не могу для нее сделать.

— Благослови тебя Господь, сестра улиц! — крикнула она мне вслед.

Мне стало неловко от ее горячей благодарности — как будто я подделка, недостойная, обманщица; ведь на улицах было много, слишком много таких же несчастных, как она, но я бы не смогла найти и облагодетельствовать их всех.

Я пошла своей дорогой, дрожа от холода. И от страха. И прислушиваясь к каждому шороху.

До меня долетели пьяные крики и песни с соседней улицы. Неужели таверна открыта в такой поздний час?! Разве это законно? Разве сторожа не должны…

Я отвлеклась и слишком поздно заметила опасность. То ли уловила скрип кожаного ботинка по замерзшей грязи, то ли услышала злобное шипение — не знаю.

Я ахнула и бросилась к повороту, но в то же мгновение некто невидимый, подкравшийся ко мне из темноты, схватил меня за шею.

Он был пугающе сильный.

И он усилил хватку.

Нечеловеческую хватку, змеиную, мощную и беспощадную. Он впился мне в шею, и из головы улетучились все мысли. Я даже не потянулась за кинжалом. Только бросила фонарь на землю и попыталась отцепить от себя этого змея. Но мне становилось все тяжелее дышать, тело извивалось от боли, губы растягивались в немом крике, глаза застилала темная пелена. Я поняла, что сейчас умру.

* * *

Не знаю, сколько времени прошло, но меня разбудил свет, прорезавший тьму; свет недобрый, ярко-оранжевый, дрожащий, дьявольский. Я моргнула и увидела, что это пляшут языки пламени, а я лежу совсем рядом с ними, на твердой холодной мостовой, по которой разлито масло из разбитого фонаря, и надо мной склонились три или четыре человека, но их силуэты размываются перед глазами — из-за ночной тьмы, тумана, моей растерянности и боли, из-за вуали. И голоса у них такие же размытые, пьяные:

— Она что, мертвая?

— Это ж каким надо быть мерзавцем, чтобы удавить монахиню!

— Может, один из этих понаехавших анархистов ее пришил? Они ж религию на дух не переносят.

— А вы его увидеть-то успели?

— Она дышит?

Один из пьяниц нагнулся и приподнял мою вуаль.

Он успел взглянуть на мое лицо, но я тут же отпихнула его руку. Стыд и возмущение привели меня в чувство… Но можно ли сказать, что я лежала без чувств подобно хрупкой нежной леди? Нет, про человека, которого чуть не задушили, не скажут, что он «упал без чувств», а значит, меня нельзя обвинить в том, что я потеряла сознание.

Так или иначе, мне потребовалось несколько минут, чтобы окончательно очнуться, и прошли они как в тумане. Кажется, я замахнулась на пьяницу, который приподнял мою вуаль, одернула ее, откатилась от огня и с трудом поднялась на ноги, слегка покачиваясь.

— Эй, подруга, куда помчалась?

— Ты так не спеши, старушка!

— Поосторожнее, сестра, а то упадешь.

Они протянули мне руки, но я отказалась от помощи. Они нетвердо стояли на ногах от алкоголя — а я просто нетвердо стояла на ногах.

Я сбежала, как говорится, позорно. Когда на меня напали, я не успела вытащить кинжал. А теперь мне хотелось плакать, меня трясло, и сердце билось как сумасшедшее. Даже не помню, как добрела до дома. Там я зажгла все масляные лампы и свечи, развела огонь в камине, не жалея ни дерева, ни угля, и успокоилась лишь тогда, когда моя комната наполнилась ярким светом и теплом.

Каждый вдох жег мне горло. Я рухнула в кресло, чтобы перевести дыхание. Закрыла рот, сглотнула, сглотнула еще раз, стараясь забыть о боли и унижении.

Несмотря на жар камина, я все еще дрожала. И не только от холода. Внутри у меня все заледенело от страха. Надо было лечь в постель и укутаться в одеяло. Я неуклюже поднялась и начала расстегивать высокий воротник…

Окоченевшие пальцы наткнулись на что-то инородное.

Длинное, гладкое, мягкое — как будто вокруг моей шеи обернулась змея. Хоть у меня и болело горло, я все же вскрикнула, когда наконец отцепила ее от себя и отбросила на пол.

Она лежала на коврике перед камином.

Удавка.

Я слышала, что обычно их делают из лески, но эту изготовили из гибкого белого шнура и привязали к небольшой деревяшке.

В ней застряла прядь каштановых волос — моих волос. Видимо, они зацепились за петлю, когда душитель затягивал ее на моей шее, все туже и туже…

Я покачнулась и прикрыла глаза. Я только что осознала, что, если бы не мой высокий воротник, укрепленный пластинами из китового уса, меня бы уже не было в живых. Не зря констебли в Лондоне носили форму с высокими воротниками. Как поразительно и пугающе, что столь простое изделие вселяет ужас в сердца всех жителей города, даже полиции.

Таким же пугающим, а еще постыдным казался мне тот факт, что своим спасением я была обязана не собственной ловкости и уму, а детали женского туалета. О кинжале я напрочь забыла, только царапалась и пиналась как обычная девчонка. Если бы на тот переулок не завернули пьяницы, меня бы не спас даже высокий воротник. Да, однозначно, они помешали душителю завершить свое черное дело. Иначе почему он сбежал в спешке, оставив на моей шее любовно изготовленную им удавку?

Я задрожала пуще прежнего и не сразу заставила себя снова открыть глаза, чтобы изучить это омерзительное приспособление.

Его в самом деле изготовили с любовью. Деревяшка оказалась полированной. Наверное, ее отломали от трости джентльмена. От оружия уличного преступника в Ист-Энде никак не ожидаешь такого изящества. А что до шнура…

Лента от корсета?

Да, это был шнур из корсета леди.

К горлу внезапно подступила тошнота, и я побагровела от злости. Я схватила грязную, оскорбительную петлю и бросила в огонь.

Глава четвертая

Следующие два дня я провела в постели. Говорить мне было тяжело, и я жестами объяснила миссис Таппер, что у меня болит горло; подхватить простуду зимой проще простого, так что хозяйка с легкостью мне поверила. А высокий воротник моей ночной сорочки скрыл от нее отметины на шее.

Сама я пребывала в растрепанных чувствах, и уют домашней одежды и теплой комнаты меня не утешал. Конечно, в детстве я не раз падала с велосипеда, лошади, деревьев и привыкла к физической боли, но боль, столь грубо и бесцеремонно причиненная мне другим человеком, выбила меня из колеи. От супов и варенья, которые приносила миссис Таппер, я отказывалась не только из-за саднящего горла — меня не отпускала тошнота, вызванная отвращением к душителю, способному на столь коварное преступление.

Меня трясло от его подлости и наглости… Нет, не просто наглости. Я не могла подобрать нужного слова для этого злодейства.

Наверное, дело было в шнуре.

Каким же надо быть бездушным, чтобы душить несчастных девушек орудием из трости вроде тех, которыми колотят детей в школах, и детали корсета! Интимного предмета женского гардероба, с помощью которого их затягивают в нелепые платья, делают из них украшение общества, доводят до обмороков, серьезных травм и порой даже до смерти! Я сама ускользнула от братьев в первую очередь ради того, чтобы избежать жестких корсетов. Чтобы не оказаться в пансионе, где мне попытаются вдвое ужать талию. А теперь меня чуть не задушили шнуром от корсета?!

И зачем? Что у меня хотели украсть?

И почему использовали такое причудливое оружие?

В самом ли деле преступником был мужчина? Или на меня напала сумасшедшая?

У меня не было ответов на эти вопросы.

К третьему дню я немного оправилась и, хоть у меня и было неспокойно на душе, вернулась в бюро доктора Рагостина, где уютно устроилась в кресле со стопкой свежих газет, накопившихся за время моего отсутствия.

Мое послание для мамы уже появилось в газете — я отправила все экземпляры на Флит-стрит по почте, — а ее ответ пока не напечатали.

Впрочем, ожидать его было рано. Но я все равно ждала. Мне хотелось…

Нет, так не пойдет. Жалею себя как дите — хочу к мамочке. А что бы она мне сказала, будь она сейчас рядом? И гадать не надо: «Ты и одна прекрасно справишься, Энола».

Раньше я считала эти слова комплиментом.

Но теперь, когда у меня саднило горло и тревога обручем сжимала грудь, ко мне пришло болезненное осознание того, что мне чего-то не хватает. Или скорее кого-то.

Я не хотела оставаться одна.

Не хотела быть одинокой девочкой, которой некого взять за руку.

Не с кем поделиться своими тайнами.

Не с кем разделить печали.

Однако я понимала, что в ближайшие семь лет не смогу завести ни одного друга. Пока я не стала взрослой, самостоятельной девушкой, все окружающие таят в себе опасность. Вдруг Джодди меня раскроет? Или миссис Таппер? Зеленщики и пекари, у которых я брала еду для бедных, прачка, которая стирала мое разномастное белье, кузнец, который ковал для меня кинжалы, — все они представляли для меня угрозу. Я подумывала о домашнем любимце — но ведь и собака могла меня подвести: узнать и обрадоваться мне когда не надо. Если бы старый колли Реджинальд из Фернделл-холла каким-то чудом перенесся в Лондон и увидел меня, он бы тут же радостно залаял и бросился ко мне — не важно, насколько хороша была бы моя маскировка. А если бы с ним оказались дворецкий Лэйн и миссис Лэйн — если бы они меня нашли, — миссис Лэйн расплакалась бы от счастья, потому что она была мне как мать, и к ней я была привязана даже больше, чем…