Нэнси Спрингер

Энола Холмс и таинственные букеты

Посвящается моей матери

Март 1889

«Сумасшедшие обделены здравым смыслом, — думала надзирательница. — Впрочем, с ума и сходят от его недостатка». Взять хоть этого новенького. Человек здравомыслящий не упустил бы возможности погулять по саду вместе с остальными в этот славный солнечный денёк, первый день весны. Он соблюдал бы команды (Выпрямитесь! Дышите глубже! Поднимите глаза к величественному небу! Теперь шагом марш! Левой, правой, раз-два, раз-два!) и постепенно шёл бы на поправку, а не…

— Выпустите меня, — повторил несчастный, наверное, уже в сотый раз. — Я англичанин! Вы не имеете права так обращаться с гражданином Великобритании. — Хоть голос у него был злой, ругательств он себе не позволял: даже когда подрался с санитарами и подбил глаз управляющему, не сказал ни одного грубого словечка. И сейчас всего лишь горячился: — Я верный подданный королевы и не заслуживаю такого обращения! Требую выпустить меня немедленно! Выпустите меня из этого проклятого гроба!

— Это не гроб, мистер Кипперсолт, — скучающим, но ласковым тоном ответила надзирательница. Она сидела на неудобном деревянном стуле без подушки и вязала носок. — Согласна: сверху и снизу есть определённые сходства, но в гробу нет отверстий для воздуха. Как я посмотрю, никаких неудобств он вам не доставляет…

— Не доставляет?! — Больной внезапно рассмеялся. Надзирательница пропустила петельку, нахмурилась, отложила вязание и потянулась за карандашом и бумагой. — Это дьявольское устройство — никаких неудобств?! — Смех его звучал надрывно и неестественно.

— Не похоже, чтобы вы испытывали недомогание, — с вежливым достоинством ответила надзирательница, — и у вас чистая постель. Вы можете менять позу, шевелить руками. Люлька не так плоха, как смирительная рубашка.

— Люлька! Так вы это называете?

Несчастный всё продолжал беспричинно смеяться. Надзирательница встревоженно сощурилась; она знала, что за ним нужен глаз да глаз. Он был хоть и приземистым, но удивительно быстрым и ловким. Почти успел перемахнуть через ограду.

В едва начатом деле мистера Кипперсолта она указала дату, время и вывела короткое предложение: «У пациента приступ истеричного хохота». Предыдущие записи были следующего содержания: мистер Кипперсолт не желал переодеваться в больничный серый шерстяной костюм после того, как его вещи забрали на хранение, отказывался от еды, моча у него прозрачная и чистая, кишечник работал как положено, и пациент любит чистоту; голова, туловище и конечности не повреждены, мистер Кипперсолт наделён определёнными умственными способностями и пользуется носовым платком.

— Ваша «люлька» лишает меня свободы, — добавил он, и его раздражающий смех затих. Для человека средних лет больной выглядел неплохо. Он походил на бывшего военного и частенько приглаживал пальцем усы, чтобы успокоиться или упорядочить мысли. — Когда вы меня выпустите?

— После того, как вас осмотрит врач.

Точнее, осматривать его он не будет, а просто сделает укол хлоралгидрата. Врач психиатрической лечебницы страдал тяжёлой зависимостью от опия и других подобных веществ, и пациенты его волновали мало. Он только вкалывал им необходимые лекарства.

— Врач?! Я — врач! — воскликнул безумный и снова залился смехом.

Надзирательница записала: «Упорствует в своих лживых утверждениях», отложила журнал с делом пациента и снова взялась за вязание. Пятка на носке — это самое сложное, а тут ещё и постоянно отвлекают. Что поделать, такова жизнь супруги управляющего психиатрической лечебницей: приходится одновременно делать по семь дел, вздохнуть некогда, времени нет ни прогуляться, ни газету почитать. За медсёстрами приглядывать надо не меньше, чем за больными. Влияние Флоренс Найтингейл [Флоренс Найтингейл (1820–1910 гг.) — английская сестра милосердия, которая изменила в лучшую сторону принципы санитарии и ухода за больными и ранеными. Работала в полевых госпиталях. Написала несколько книг об уходе за больными и открыла школу для сестёр милосердия.] сюда не распространилось, и персонал самый что ни на есть неграмотный, а некоторые даже подвержены разнообразным порокам, по большей части — пьянству.

Надзирательница тяжело вздохнула. Ей никак не удавалось исправить ошибку в вязании, и она ответила слегка раздражённо:

— Врач? Вы ошибаетесь, мистер Кипперсолт. В ваших документах чёрным по белому написано, что вы лавочник.

— Меня зовут не Кипперсолт! Я не тот человек, о котором вы говорите! Почему в этом адском учреждении никто не хочет понять, что я попал сюда по какой-то нелепой ошибке?!

Надзирательница почувствовала на себе взгляд больного, заключённого в похожую на гроб клетку, и устало улыбнулась:

— Поверьте мне, мистер Кипперсолт, я тридцать лет здесь работаю и знаю, как часто пациенты утверждают, будто попали сюда по ошибке. Но это никогда не подтверждается. — Да и о какой ошибке может идти речь, когда на руки была выдана столь внушительная сумма? — Взять, к примеру, таких же несчастных, как вы. Многие представляются Наполеоном — это самое распространённое заблуждение, но есть у нас и принц Альберт, и сэр Уолтер Дрейк, и Уильям Шекспир…

— Я говорю правду!

— …и многие из этих несчастных со временем излечились, — продолжала надзирательница, не обращая внимания на то, что пациент её перебил. — Но некоторые страдают до сих пор. Вы этого хотите, мистер Кипперсолт? Остаться здесь навсегда?

— Моя фамилия не Кипперсолт, а Ватсон! — крикнул он, ощетинив усы.

— У нас в одном из отделений есть Шерлок Холмс, — задумчиво ответила добрая надзирательница. — Может, он согласится за вас поручиться?

— Вы сошли с ума! Я в самом деле Джон Ватсон, врач и писатель! Позвоните в Скотленд-Ярд…

Позвонить? Да в отдалённых северных районах Лондона никто даже не слышал об этом современном удобстве! Просто так взять и позвонить в Скотленд-Ярд? Ох уж эти безумные иллюзии больного ума!

— …и спросите инспектора Лестрейда. Он подтвердит мою личность…

— Чушь, — пробормотала надзирательница. — Какая чушь. — Он в самом деле считает, что управляющий будет этим заниматься? Что он вернёт приличную сумму за содержание пациента и отправит сумасшедшего бродить по улицам Лондона?! Нет, бедняга совсем обезумел. — Ну-ну, тихо. Тсс, — ласково пробормотала заботливая надзирательница, словно успокаивая дитя. Она переживала, как бы нервное возбуждение мистера Кипперсолта не привело к воспалению мозга. Прошло два дня, а он всё так же буйствовал и вёл себя крайне неразумно. А жаль. Через руки надзирательницы прошло много умалишённых, но за этого ей было особенно обидно: похоже, до того, как лишиться рассудка, он был хорошим человеком.

Глава первая

Выбрать себе новое имя непросто. Пожалуй, даже сложнее, чем назвать ребёнка. Ведь себя самого знаешь лучше всех, а с новорождённым ещё толком не знаком. Наверное, мама назвала меня Энолой в творческом порыве — ведь «Энола» означало «одинокая» [По-английски имя героини пишется Enola. Если прочитать с конца, что получится alone, «одинокая».], что довольно поэтично.

Не думай о маме.

Синяк на лице уже не болел, но сердце до сих пор неприятно покалывало. Поэтому, несмотря на солнечный весенний день первого марта 1889 года, я осталась дома. Устроившись у открытого (после долгой зимы всегда радуешься свежему воздуху, пусть в Лондоне его с натяжкой можно назвать свежим) окна с карандашом и бумагой, я выглянула на бурлящую жизнью улицу Ист-Энда. Моё внимание привлекло стадо овец, поспешно переходившее дорогу. Из-за него движение остановилось, и под моим окном гремела жестокая ругань возниц самых разных средств передвижения: вагончиков с углём, запряжённых ослами телег и тачек уличных торговцев. За этой сценой с ухмылками наблюдали армейские вербовщики в красном и другие любопытные, в то время как ребёнок в обносках переводил слепого попрошайку через дорогу, уличные ребятишки забирались на фонари, чтобы получше рассмотреть происходящее, и громко улюлюкали, а женщины в покрытых сажей шалях спешили по своим делам.

Им, этим несчастным труженицам из трущоб, было куда пойти — в отличие от меня.

Я посмотрела на единственную надпись на листе бумаги, лежащем у меня на коленях:

Энола Холмс

Я перечеркнула собственное имя жирной линией. Им я никак не могу воспользоваться. Видите ли, меня разыскивают мои братья, Майкрофт и Шерлок, и если я им попадусь, то потеряю свободу и посредством уроков пения и других подобных занятий превращусь в «украшение благородного общества». Причём по закону они имеют полное право решать за меня, как мне жить. И вполне могут отправить в пансион. Или в монастырь, детский дом, Академию росписи по фарфору для юных леди — куда угодно. Майкрофт, старший из нас троих, властен даже заключить меня на всю жизнь в сумасшедшем доме. Для этого потребуются всего лишь подписи двух врачей, один из которых должен быть психиатром, нуждающимся в деньгах для содержания данного заведения, и подпись самого Майкрофта. Не удивлюсь, если он попытается таким образом лишить меня свободы.

Под «Энола Холмс» я написала:

Лиана Месхол

Шесть месяцев я скрывалась под этим именем. Я выбрала его в честь плюща, символа преданности, думая о маме. Фамилия была шифром. Если взять слово «Холмс», разделить на «хол» и «мс», поменять их местами — «мс хол» — и добавить гласную для гладкости произношения, получится «месхол». Имя «Месхол» мне очень понравилось, я хотела бы и дальше его носить, но боялась, потому что, как выяснилось, Шерлок читал мою переписку с мамой в колонке объявлений в газете, где я подписывалась Лианой.