Николай Лейкин
На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин
По топкой, не высохшей еще глинистой земле на огород входили четыре деревенские женщины с пестрядинными котомками за плечами. Женщины были одеты в синие нанковые ватные душегреи, из-под которых виднелись розовые ситцевые с крупными разводами короткие юбки, дававшие возможность видеть, что все женщины были в мужских сапогах с высокими голенищами. Серые шерстяные платки окутывали их головы, а концы платков были спрятаны под душегреями. Женщины были одеты, как говорится, в одно перо, да и лица у них были почти одинаковые: круглые, с узкими глазами, с лупившеюся почему-то кожею на щеках. Далее фигуры их совершенно походили друг на дружку: толстобрюхие, коротенькие, с широкими плечами, с большими красными руками. Они вошли на огород сквозь открытые ворота в заборе и, поглядывая по сторонам, переминались с ноги на ногу в глинистой земле, смешанной с навозом, и не решались идти дальше. Был конец марта. Огород еще не был разделан, гряд не было еще и помину, в капустном отделении из земли торчали прошлогодние потемневшие кочерыжки, то там, то сям лежали не разбросанные еще кучи навоза, и только около длинного ряда парников со слегка приподнятыми рамами копошились, присев на корточки, такие же точно женщины, как и новопришедшие.
Парники находились на конце огорода. Женщины, копошившиеся около парников, заприметя вошедших на огород женщин, стали с ними перекликаться.
— Землячки! Вам кого? Вы чего ищете? — кричали они.
— Да нам бы вот тут… — робко начали вошедшие на огород женщины.
— Не слышно оттуда. Коли что нужно — идите сюда.
Женщины, копошившиеся около парников, стали манить их руками. К парникам пришлось проходить мимо небольшой избы, не обшитой тесом, около которой лаяла, выбиваясь из сил, привязанная к сколоченной наскоро из досок будке собака.
— А не покусает собачка-то? — кивали пришедшие женщины на собаку.
— Ни-ни… Да она и на привязи. Коли робеете, то подальше пройдите, — послышался отклик.
Женщины, увязая в топкой земле, стали пробираться к парникам. Собака надсажалась еще более. Из избы вышел рослый мужик в красной кумачной рубахе, в жилетке, сапогах бутылками, без шапки, с всклокоченной головой и почесывался. Очевидно, он до сего времени спал.
— Вам чего, тетки? — спросил он, лениво позевывая.
— Да вот тут землячек наших нетути ли?
— А вы какие сами-то будете?
— Новгородские, боровичские.
— Прогневался на нас Господь, и ни одной барочки нынче на Мете не разбило? Так вас дразнят, что ли? Знаем.
— И, милостивец, мы от Мсты-то дальние. Мы сорок верст от Меты.
— Все-таки, поди, кулье-то да мешки с мукой приходили на Мету ловить. Нет тут у меня ваших боровичских. У меня покуда какие есть бабы и девки — все новоладожские. Вам чего, собственно, нужно-то?
— Да уж известно: заработки ищем, на заработки приехали.
— В таком разе нужно к хозяину, а не к бабам. Я хозяин.
Женщины закланялись.
— Не возьмешь ли нас, кормилец, поработать?
Мужик почесал левой рукой под правой мышкой и помолчал.
— Голодухи везде по деревням-то. Вашей сестры ноне будет хоть пруд пруди, — сказал он. — Пока еще все не пришли, потому для огородов еще рановато, но приходить станут стадами. Дешева ноне будет баба, вот потому я заранее и не связываюсь. Как у вас с кормами-то?
— Страсти Божии… — отвечала баба постарше. — К Рождеству уж все съели.
— Ну, вот видишь. И так повсеместно. Я так рассуждаю, что к Николину дню баба такая появится, что просто из-за одних харчей в работу пойдет.
— И, что ты, милостивец!
— Верное слово. Третьего года по весне урожай лучше был, а бабе цена была всего гривенник и уже много — пятиалтынный в день. Прошлой весной баба вертелась на двугривенном и четвертаке, а ноне год голодный. Ни сена нигде, ни овса. Скотину всю продали, старухи в кусочки пошли. Вся вот здешняя округа под Питером в бескормице. Да и не под одним Питером.
Бабы переминались с ноги на ногу и переглядывались друг с дружкой.
— Верно, правильно, — подтвердил свои слова хозяин и еще в подтверждение своих слов спросил: — Ну что, от радости вы сюда пришли в Питер, что ли?
— Да уж какая радость! Все перезаложились и пере-продались кабатчику, чтоб на дорогу что-нибудь выручить. Полдороги ехали, а полдороги пешком. С Любани пешком идем, — отвечали женщины.
— Ну, вот видите.
— Нет ли, милостивец, чего поработать? — кланялись женщины. — Мы бы вот с Благовещеньева дня…
— С Благовещеньева до Покрова? Это чтобы на лето? — перебил их хозяин. — Нет, тетки, нынче такой ряды ни у кого не будет. Всякий себя бережет и опасается. Я говорю, что около вешнего Николы вашей сестры сюда столько понаедет, что из кормов брать будем. С какой же стати передавать лишнее? А вот так, чтоб ни вам не обидно, ни мне не обидно, чтобы во всякое время и вы бы могли уйти, коли не понравится, да и я мог бы вас согнать, коли они невыгодно. Вас сколько?
— Да нас четыре души.
— Ну вот четыре души и возьму, коли дорожиться не будете. Только поденно. Баба ноне будет без цены, это верно, потому год голодный. Погодьте, я только шапку надену да кафтан накину, а то на ветру-то так стоять холодно, — сказал хозяин, ушел в избу и через несколько времени вновь появился в картузе и в синем кафтане внакидку. — Ну-с, работа наша огородная — сами знаете…
— Не живали мы еще, земляк, в Питере-то, — проговорила баба постарше.
— Господин хозяин я тебе буду, а не земляк! — поправил ее хозяин. — Какой я тебе земляк, коли вы боровичские, а я ростовский? Ну так вот: работа наша с зари до зари… Светлые ночи будут — так в восемь часов вечера кончать будем, а требуется поливка — так уж и до девяти вечера… И из-за этого чтоб уж пред хозяином не брыкаться. Воскресенье у вас день на себя, потому праздник, но ежели в засуху поливка, то уж без поливки нельзя. А за поливку в праздник за полдня считаем.
— Да уж это само собой, ступня не золотая, — откликнулась одна из женщин.
— Все вы вначале ступню-то не цените, а потом сейчас и нос задирать, я вас знаю…
— Харчи-то, хозяин, у вас как?
— Харч у нас хороший. В постный день варево со снетком, хлеба вволю; по праздникам — каша, постного масла лей, сколько хочешь; в скоромные дни буженину варим в щах и к каше сало.
— А чай? Чаем поите?
— Вишь, какая чайница! Чай у нас два раза в день. Утром поим и в пять часов поим. Чаем хоть облейся. Сыта будешь.
— Ну а ряда-то, ряда-то какая, господин хозяин? — допытывались женщины.
— Обижать вас не хочу, потому цены на бабу покуда еще нет, будем так говорить, не понаехала еще сюда вся-то баба… Пятнадцать копеек в день — вот какая цена, ну а упадет цена — так уж не прогневайтесь…
Женщины задумались.
— Пятнадцать копеек… Ой, дешево! Да как же это пятнадцать-то копеек? Ведь это, стало быть, всего… четыре с полтиной в месяц?! — заговорили они.
— Меньше. Потому по праздникам весной работы нет, — дал ответ хозяин.
— Господи Иисусе! Да ведь это за лето и на паспорта, и на дорогу не скопишь!
— Зато сама сыта будешь. На наших харчах тело живо нагуляешь. У нас на счета харчей хорошо. Ах да… Первые ваши деньги пойдут не на руки вам, а на прописку паспортов и на больничные. Здесь ведь Питер, здесь прописаться надо и рубль больничных уплатить.
Женщины переглянулись.
— Сестрицы, так как же это так? Неужто за пятиалтынный?
— А уж как знаете. Вон спросите у тех баб, — отвечал хозяин, кивая на парники. — Они также по этой цене работают.
— Ты бы хоть по двугривенничку, господин хозяин?..
— Будет цена на бабу двугривенный — я и за двугривенным не постою, но не может этого нонче быть, потому голодуха.
— А к Троице платков дарить не будешь? — спросила одна из женщин. — У нас бабы ходили в Питер, так им по городам к Троицыну дню по платку…
— То за летнюю ряду, то с Благовещеньева по Покров и по книжке ежели, а я вас поденно ряжу, потому летней ряды ноне не будет. Какие ноне платки!
Женщины колебались.
— Ну, подумайте, пошушукайтесь промеж себя, а я в избу чай пить пойду. Потом скажете, на чем решили, — сказал хозяин и направился в избу.
Бабы остались на огороде и стали шептаться.
— На втором огороде, девоньки, по пятнадцати копеек в день… По пятнадцати копеек… Уж это что-то больно дешево… — начала, покачивая головой, женщина постарше, у которой совсем отсутствовали брови.
— Пронюхали, что повсюду голодуха, — вот и стачались, вот и прижимают, — отвечала вторая пожилая женщина, но с густыми бровями.
— Как же Акулина-то летось по восьми с полтиной в месяц на огороде жила?! — дивилась молодая женщина с необычайно развитой грудью.
— Так ведь то было летось, когда кормы были, а теперича цены другие.
— Беда! — покрутила опять головой безбровая женщина. — Неужто же за пятнадцать копеек оставаться? Ведь это что же… Ведь это помирать… Да он вон еще что говорит… Хозяин-то то есть… Он говорит, что первые деньги пойдут на прописку паспорта да на больницу.
— А на прописку да на больницу-то много ль надоть? — спросила совсем молоденькая женщина, курносая и с выбившеюся из-под платка белокурою прядью волос. — Сколько денег-то?