— А бабья-то-таки подваливает, — произнес рослый старик-носильщик типа николаевских солдат с пробритым, начинающим порастать седой щетиной подбородком, — и кивнул на Акулину и Арину бродячему сапожнику, чинившему ему сапог. Так как один сапог был у сапожника, то носильщик вследствие этого был на одну ногу бос. Одет он был в рваную кожаную куртку, опоясанную в несколько раз толстою веревкой, на одном конце которой висел кожаный набитый мочалой тюфячок для ношения тяжести на голове. Сапожник, постукивавший молотком по подошве сапога, отвечал:

— Да, брат, голодуха-то — не свой брат. Из всех щелей лезут. Страсть, что этой самой бабы нынешним летом в Питер припрет. Ведь вот наши, тверские, еще не тронулись, а и наши полезут. Вы каковские, сестрицы, будете? — спросил он Акулину и Арину.

— Боровичские, Новгородской губернии, милый человек.

— Пешком в Питер-то пришли?

— Ино пешком, ино по железной дороге.

— Так. Порядок известный. Многие ноне из-за голодухи пешком придут.

Разговор пресекся. Находившаяся под навесом баба-торговка, продававшая с лотка соленую рыбу и хлеб, крикнула Акулине и Арине:

— Трески, тресочки, умницы! Рыбки с хлебцем позоблить не хотите ли?

— Обедали уж, благодарим покорно, — отвечала Акулина.

— А ты так, без обеда поешь. Ох, чтой-то у меня ноне за покупатели скупые! И десяти фунтов рыбы с утра не продала.

— Продай в долг без отдачи, так куплю, а то на какие шиши, коли вот я второй день без найма здесь сижу! — откликнулась пожилая баба с головой закутанной в серый байковый платок.

— Плохи наймы-то, милая? — спросила бабу в платке Акулина.

— Да, почитай, что никто не рядит, а вот уж я со вчерашнего сижу. За четыре рубля бы, кажись, в месяц на своем горячем куда-нибудь в кухарки пошла.

— Господи Иисусе! Да что же это так?

— Такое время. Время теперь такое плохое для найма. Всякая прислуга перед Пасхой на месте крепится и не соскакивает с места, чтобы подарок на праздник заполучить. Разве уж которую сами хозяева прогонят за пьянство. Да перед праздником-то и не пьянствуют, а все тише воды ниже травы.

— А непременно трафишь прислугой, а не на огород?

— На огород не могу. Там пропалывать, так надо либо на корточках сидеть, либо на коленках стоять, а у меня в коленках ломота и слабы они. Застудила я, милая, ноги себе нынешней зимой, на плоту белье полоскавши. Зиму-то всю поденно по стиркам проходила — ну и застудила.

— Зиму-то тутотка в Питере жила?

— В Питере. Я уж с прошлого лета из деревни: тверские мы. Вдова я, милая. Все жила в деревне, муж по летам на барках ходил, а я дома хозяйством занималась, а вот как муж два года тому назад около вешнего Николы утонул с барки — все хозяйство у нас по деревне прахом пошло. Сдала я свою девочку невестке… Девочка у меня по шестому году… Сдала я девочку невестке, а сама — в Питер на заработки… Да, плохо, очень плохо… А ведь вот придется в конце мая или деньги на паспорт в деревню посылать, или здесь отсрочку брать. А денег-то, люди говорят, надо три рубля да на больничное рубль. Откуда четыре рубля взять?

Вместо ответа Акулина только покачала головой. Через минуту она спросила бабу:

— Ну а как наймы на огород?

— Да тоже плохо. Сегодня вот я с утра здесь сижу, ни один хозяин не приходил и не спрашивал. Рано ведь еще на огород-то. Огород так, к примеру, около Николина дня.

— Спаси, Господи, и помилуй! — ужаснулась Акулина и прибавила: — А мы ведь вот с этой девушкой на огород трафим.

— Коли ежели на город трафите, то надо самим по огородам походить, да поспрашать. Ноне все сами ходят. Хозяева-огородники до Николина дня сюда редко заглядывают.

— Да уж ходили мы, умница, по огородам-то, но все неудачно.

— Работы нет? Ну вот… А здесь еще неудачнее сидеть будете. Здесь теперь место вот какое: здесь место стряпушье, кому ежели в стряпки или по поломойной части, а насчет огорода это после Пасхи.

— Ариша, слышишь? — окликнула Акулина девушку, которая сидела, грустно опустя голову и задумавшись.

— Слышу, слышу, Акулинушка… — отвечала та и прибавила, обращаясь к бабе в платке: — Да нам, милушка, покуда хоть бы и по поломойной части работки найти. Нам только бы живу быть.

— По поломойной части работа наклевывается. Теперь время передпраздничное. Все по квартирам чистятся и полы и окна моют. Даве утречком приходили, рядили. С пяток женщин ушло на работу поденно, а я не могу, не могу я, милая, по полу ползать, потому у меня ноги застужены. Еще один пол понатужиться и вымыть — туда-сюда, а так чтобы целый день с утра до вечера, согнувшись, по полам мочалкой елозить — этого не могу.

— Ну а как ряда за поломойничанье была?

— Да кто за полтину, кто за сорок копеек ушел.

— Это то есть, стало быть, харчи уж свои?

— Само собой, свои. Разве хозяева чайком попоят.

— Что ж, Ариша, пойдем поломойничать… — опять отнеслась Акулина к Арине.

— Куда хочешь, Акулинушка. Я во всякую работу готова.

— Ну, вот и пойдем. Что ж, полтину серебра в день заработать — это хорошо. Двугривенный на харчи, пятачок на ночлег, пятачок даже на чай можно, а двугривенный все-таки на руках останется.

— Так-то оно так, милая, но ведь на один день поломойничанье-то. Сегодня наймут, а завтра опять без работы останешься и должна приходить сюда, — заметила баба.

— А завтра опять наймут, на другое место наймут.

— Не так-то это легко, ангелка, делается. По два да по три дня без найма сидят. А ты также разочти, что вот Пасха будет, праздники начнутся, так и совсем здесь наймов не будет.

— Да, да, да…

Акулина вздохнула и снова покрутила головой.

— Нейдут что-то нанимать-то. Никто не идет, — прибавила она, помолчав.

— Кому же идти-то об эту пору? Об эту пору никогда наемщиков не бывает. Вот уж разве что к вечеру, чтобы с утра заказать поденщице на работу прийти. Каждый хозяин тоже рассчитывает, чтобы поденщица у него целый день отработала.

Акулина и Арина сидели под навесом уже больше часа, а наемщики все еще не являлись. Баба с головой закутанной байковым платком, соскучившись сидеть, подняла ноги на лавку, легла свернувшись калачиком и, закрыв глаза, стала похрапывать.

XVII

День клонился к вечеру, а нанимать рабочих, ожидающих заработка, никто не приходил. Только носильщика наняли за двадцать копеек отнести куда-то большую корзину с посудой из лавки Никольского рынка. Под навесом распространилось уныние. Это уныние особенно было заметно среди женщин. Некоторые, впрочем, бодрились и утешали себя, что наймы происходят главным образом утром.

— Судите сами, милые, кто ж пойдет на вечер глядя народ нанимать. Утром это дело делается, — говорила женщина городского типа, одетая чуть не в рубище, с грязным подолом ситцевого платья и с синяком под глазом.

— Ну, не скажи. Задастся день, так и утром ничего не наклюнется, — откликнулась баба с головой окутанной байковым платком. — Вот я с шести часов утра здесь сижу, а только четырех женщин в поломойки взяли. Плотников утром нанимали — это точно, а насчет женщин просто умаление. Приходила еще жидовка прислугу за три рубля в месяц нанимать, но кто же к жидовке пойдет, да к тому же и за три рубля! Конечно, это перед праздником, оттого оно так и выходит, но все-таки…

Кой-кто из ожидающих найма стал ужинать, покупая себе хлеб и астраханскую селедку, или треску, или пару соленых огурцов. Все это продавалось тут же под навесом с лотков, поставленных на разноски, и с ларьков. На некоторых ларьках задымились корчаги щей, вареный картофель, горшки каши, но горячую еду, как более дорогую, ели не ожидающие найма, разумеется, очень стесненные в денежных средствах, а заходившие под навес прохожие. Акулина и Арина, приценившись к щам и узнав, что они стоят по пяти копеек чашка, купили себе только на три копейки картофелю и стали его есть с оставшимся у них еще от обеда хлебом. Оставшегося хлеба было, впрочем, мало, и пришлось прикупить еще на три копейки. Повсюду слышались разговоры о ночлеге.

— Еще милость Божья, что у меня угол есть и за него до послезавтрого вперед заплачено, а то была бы просто беда, — продолжала баба с головой укутанной платком.

— Тоже, должно быть, издержалися, милая? — поинтересовалась Акулина.

— Да ведь, почитай, неделю без работы живу, так как же… Останусь на Пасху без места, так уж не знаю, что и делать. Есть у меня, кроме этого платка, еще один платок на квартире, этот платок можно и побоку, но за него больше полтинника никто не даст, потому платок — дыра на дыре. Разве что уж на подушку придется жить, потому, рассуждаю я так, что можно и без подушки спать, а платье под голову.

— Наймешься еще к Пасхе-то. Полно тужить, тетенька, — успокаивала ее Арина.

— Ну, не скажи. По вчерашнему и по сегодняшнему найму просто колодой заколодило. Идти в контору и там записаться на наем — сейчас деньги потребуют за записку. А где их взять? Беда, чистая беда.

— Акулинушка, где же нам сегодня переночевать-то, ежели не наймемся на места? — спрашивала свою землячку Арина.

— Да уж теперь какие наймы! — отвечала та. — Действительно, надо о ночлеге подумать. Милушка, а где же здесь, к примеру, постоялый двор, коли ежели переночевать нам? — отнеслась она к бабе с головой окутанной платком.