— Алексея Порфирьича любопытно бы видеть, — сказал Подпругин, остановясь у одной конторки.
— Сейчас-с. Как об вас доложить? — спросил молодой юркий конторщик в очках.
— Господин Подпругин это, — подсказал ему другой конторщик в густых бакенбардах, сидевший напротив, и тут же отдал приказ артельщику: — Доложите хозяину, что господин Подпругин.
Подпругину это польстило.
— Знаете меня? — улыбнулся он.
— Еще бы. Я когда-то в правлении Балабаевско-Разуваевской дороги занимался.
— Да, да… Часто трафилось там бывать. К этой дорожке мы руку прикладывали.
Артельщик успел уже юркнуть в кабинет, вернулся оттуда и проговорил:
— Пожалуйте. Просят.
Подпругин вступил в кабинет — небольшую комнату с письменным столом посредине и ворохом бумаг на нем. Тут опять лежали в мешочках пробы хлеба. Тут же за письменным столом сидел высокий кудрявый седой старик с совершенно белой бородой. Рост его казался еще больше, когда он поднялся из-за стола и, протянув Подпругину руку, заговорил:
— Добро пожаловать, добро пожаловать. Каким ветром занесло? По какому делу?
— Приехал с визитом, — отвечал Подпругин, здороваясь. — Заезжал в ваши апартаменты, а там сказали, что в конторе. А я желаю вас видеть лично — вот я и пробрался сюда. Дельце есть маленькое.
— Прошу покорно садиться. Какое дело? — спросил Поваляев.
— Плевое, — сказал Подпругин, садясь. — Насчет домашнего обихода. Задумали мы с женой устроить журфиксы у себя по вторникам — и вот я поклониться вам, чтобы пожаловали с супругой.
— Не езжу ведь я нынче по вечерам. В двенадцать часов ложусь спать и уж никак не позже половины первого. Так доктора приказали. Я ведь нынче летом ездил за границу, в Карлсбад, печенку поправлять, так вот с осени…
— Ну, один-то раз в неделю можно. Задерживать мы не будем, и к часу всегда можете дома быть. Ужин будет ровно в двенадцать на столе.
— Вот ужинать-то и запретили.
Подпругин развел руками и даже отодвинулся на кресле.
— Алексей Порфирьич, пощадите! Как же у меня мой журфикс без такого крупного деятеля обойдется? — произнес он. — А между тем у меня гости будут все на подбор: генерал Тутыщев, Бутыхов, баронесса фон Дорф, Гвоздь Гвоздевский, Белослонова.
— Стара стала, припадать стала. Не могу… — ткнул себя двумя пальцами в грудь Поваляев.
— Да уж понатужьтесь как-нибудь. Ну, к ужину мы уж вам отдельно что-нибудь легкое: бульону из ершей с греночком. Да ведь и рябчик не вредит.
— Все вредит, что на ночь.
— Нет уж, Алексей Порфирьич, вы, пожалуйста… — упрашивал Подпругин, встал и поклонился. — Навестите мою хату убогую.
— Ужинать-то мне нельзя оставаться, и обязан в двенадцать часов спать.
— Алексей Порфирьич, в крайнем случае вы можете и не ужинать, а так с нами посидеть, партию в винтик вам устроим, с генералами посадим.
— Странный ты, Анемподист Вавилыч… Правильно я? Анемподист Вавилыч?
— Да-да-да… А только уж вы дайте слово.
— Как я могу дать слово, ежели мне доктора запрещают по ночам выезжать!
— Ну, хоть на винтик-то, на винтик, чтобы до ужина только посидеть.
— И винт-то для меня не одобряют. Горячиться не велено.
— Да горячиться не придется.
— А это уж не игра. В том-то вся и игра состоит, чтобы поругаться.
— Алексей Порфирьич, я не уйду, пока мне слово не дадите. А то вдруг к своему-то брату купцу да отказ! Хорошо это?..
— Хе-хе-хе… — тихо рассмеялся Поваляев. — Вот пристал-то!
— Да как же не пристать-то! Хочется, чтобы вы мою хату убогую посмотрели.
— Слышал, слышал я, что на диво выстроился и отделался.
— Да уж, денег не жалел, когда строился. Что жалеть? Господи! Умрем, все равно все оставим, и все прахом пойдет. Так можно надеяться, Алексей Порфирьич?
— Да постараюсь, постараюсь не надолго приехать.
— А там уж мы не выпустим. Ну спасибо. — И Подпругин, протянув ему руку, крепко пожал ее.
Спросив Поваляева, «как дела идут», и получив ответ, что «без дел», Подпругин начал прощаться.
— Теперь к Завзорову заеду. Тоже по этому же делу, — сказал он.
— Кажись, в Москву он завтра едет.
— Ну?! Батюшки! Да что же это такое! А я на него, как на каменную стену…
— Вчера виделись на бирже, так он говорил.
— Не отпустим. Что такое?.. Может и после вторника в Москву-то.
— Так во вторник? — спросил Поваляев.
— Во вторник, — ответил Подпругин и, еще раз пожав хозяину руку, стал направляться к двери.
Хозяин проводил его до двери.
XIII
От Поваляева к Завзорову пришлось ехать Подпругину с Калашниковского проспекта на Васильевский остров. Завзоров и сам жил там, и там же имел свою торговую контору. Подпругин велел кучеру торопиться, но, когда они выехали на Невский, он тотчас же сообразил, что ему по дороге лучше заехать в Заграничный банк, помещающийся близ Невского, и узнать, не сидит ли там в правлении один из заправил этого банка Моисей Соломонович Линкенштейн, и ежели он там, то пригласить и его на журфикс, а уж из банка ехать к Завзорову на Васильевский остров, что и сделал.
Через две-три минуты рысак Подпругина остановился около банка. Подпругин вышел из саней и направился в подъезд.
— Моисей Соломонович здесь? — спросил он швейцара.
— Только что приехали. Пожалуйте.
Подпругин сбросил ему на руки свою шубу и, сняв калоши, направился по лестнице, устланной пробковым ковром, в помещение банка во второй этаж.
Небольшое помещение банка было переполнено публикой. У решеток кассиров стояли артельщики в чуйках и с мешками, пришедшие или положить деньги на текущие счета, или взять их с текущего счета, у столиков для публики сидели клиенты банка, выписывающие чеки или ожидавшие свои расчетные книжки, пока в них запишут вклад. Из-за решеток кассиров и контролеров выглядывали юркие носатые семитического типа конторщики, представляющие резкий контраст с чисто славянскими типами русобородых артельщиков, помещавшихся вместе с ними за решетками. Банк состоял из анфилады комнат, в глубине которой виднелась запертая дверь с надписью золотыми буквами на черной стеклянной дощечке: «Правление». Подпругин подошел к этой двери и сказал стоявшему около нее артельщику:
— К господину Линкенштейну… Скажите, что Подпругин.
— Сейчас доложу… — был ответ.
Артельщик скрылся за дверью, вернулся и отрапортовал:
— Сейчас выйдут. Потрудитесь присесть.
«Фу, черт возьми! Жидюга даже в правленской комнате меня принять не хочет, — подумал Подпругин, и это больно его кольнуло. — Звать ли уж на журфикс-то? Что он о себе, в самом деле, думает? Ну его к лешему! — мелькнуло у него в голове, однако он стал прохаживаться по комнате и наконец присел на стоявшую у стены скамейку с камышовым сиденьем. — Право, не позову. Выйдет он ко мне, а я у него порасспрошу что-нибудь о банковых акциях, что, мол, хочу купить полсотни, так как, мол, дела теперь и стоит ли дать биржевую цену», — рассуждал он.
Прошло минуты три, а Линкенштейн не показывался.
«Пархатый… Еще ждать себя заставляет! — мысленно ругался Подпругин. — Закурю сигару, — решил он. — Что это он меня за просителя воображает, что ли?»
Подпругин вынул из кармана сигару и спички и закурил, а Линкенштейн все еще не показывался.
— Скоро он там? — спросил Подпругин артельщика.
— Не знаю-с… Сказали, что сейчас… С нашим корреспондентом они там, с господином Моргулиенсоном, который заграничные письма пишут.
— Верно ли вы сказали фамилию?
— Вы господин Подпругин. Я вас знаю.
— Пожалуйста, сходите еще раз и скажите, что, мол, так и так: времени не имеет.
— Я не смею-с… Они заругаться могут. Они сказали, что сейчас…
«Нет, каков жидюга!» — мысленно восклицал Подпругин, то вставая со скамейки, то опять опускаясь на нее и нервно затягиваясь сигарой, а Линкенштейн все еще не показывался. Наконец его взорвало.
— Вот что. Я ухожу… Выйдет он, так скажите ему, что мне некогда было больше ждать, — сказал он артельщику и только что хотел уходить, как из комнаты правления вышел Линкенштейн, нагнал его, схватил за руку повыше локтя и заговорил:
— Куда вы? Уходите? Простите, почтеннейший, что заставил вас ждать, но никак не мог бросить очень нужного дела. Большова дела у нас есть, и надо сегодня с курьерский поезд писать об нем в Берлин. Теперь я к вашим услугам… Сядем здесь… Потолкуем.
Линкенштейн указал на скамейку, на которой сидел Подпругин.
«И все-таки в правление не приглашает. О, черт бы его драл, иуду!» — вспыхнул Подпругин и вслух прибавил:
— Да ведь и у меня делов по горло, Моисей Соломоныч, так уж я хотел уходить. Ведь дела не в одних только байках.
— Знаю, знаю, но простите великодушно. Право, был занят по экстренново дело. А теперь я ваш, господин Подпругин. Чем могу служить?
Они оба сели, и в ожидании ответа Подпругина Линкенштейн вытащил из кармана надушенный крепкими духами платок и утер крупный красноватый нос, оседланный золотыми очками. Это был довольно отъевшийся еврей с подстриженной бородой на широком лице, франтоватый, с бриллиантовым перстнем на мизинце и тяжелой золотой часовой цепью с массой жетонов на круглом колыхающемся чреве. На совсем уже поредевших спереди волосах он носил волосную накладку.