— Чем обязан такой чести, господа старики? — с уважением в голосе спросил Иван Михайлович после традиционного приветствия. — Проходьте в сад. Там прохладнее. Сейчас Наталья Акинфеевна чайку организует. Али шо покрепче?

Старики заволновались. Кому-то понравилась мысль, но пререкания на корню задавил их староста.

— Пришли мы к тебе, Иван Михайлович, по сурьезному вопросу, — ответил за всех дед Трохим, уполномоченный стариками быть в роли старшего. — Стало быть, «покрепче» отменяется.

— Добре. Тогда чайку с чабрецом и липовым цветом, — предложил Иван Васильевич и, обратившись к игравшей с Димитрием супруге, добавил: — Наталья, голубушка, сделай нам со стариками чайку да медка положи.

Наталья Акинфеевна, передав внука снохе, взялась заваривать чай.

— Мед в этом году на редкость тягучий и ароматный, — обращаясь к сидевшим на лавке под раскидистой липой старикам, заключил атаман. Те в ответ покачали утвердительно головами. Иван Михайлович, как водится, спросил за здоровье, за житье-бытье. Старики с удовольствием рассказали каждый о своем, не забыв упомянуть о радушии главы станицы.

— Так что вас привело ко мне, господа старики? — разливая чай в кисайки, вновь поинтересовался Иван Михайлович.

— Мы много времени у тебя не займем, атаман, — начал дед Трохим. — А суть нашего визита вот в чем. Миколе и почитай всей станице честь выпала в столице, в царском конвое служить. Сколько помню, из Мартанской только прадед Гамаюна такой чести удостаивался. Не каждому, стало быть дано. Служить в этом конвое почетно. Казак всю станицу, почитай, представляет. А для этого нужно казака и одеть, и обуть, и на доброго коня посадить.

Иван Михайлович, уважая традиции, слушал не перебивая, лишь догадываясь, к чему клонит дед Трохим.

— Так вот, мы своим стариковским советом посовещались и постановили, — продолжил дед Трохим, засунув ложку меда в рот и отхлебнув с кисайки горячего, душистого чаю. — Миколе твоему из станичного табуна самого лучшего коня выдать в подарок. Чтобы служил и честь станицы не уронил.

— Это вы, господа старики, никак за Кургана балакаете? — спросил Иван Михайлович, прищурив глаз.

— За него самого, — отозвался дед Трохим, а остальные старики утвердительно закивали седыми головами. — Сила в нем, выносливость, да и резвости не занимать. Всем коням конь. С таким не стыдно будет и рядом с ампиратором проехаться!

— Хороший конь!

— Вожак табуна!

— Племенной, шайтан!

— Ну что ж, — после недолгой паузы ответил Иван Михайлович. — Раз так, то будь по-вашему, деды. С честью Микола примет такой подарок от станицы и будет хранить, как зеницу ока. Потому что это больше, чем память. Это он Родину с собой увозит, станицу.

— Хорошо сказал, атаман, — закивали головой старейшины. Понравились им слова.

Провожая стариков, Иван Михайлович пожал руку каждому и обнялся по-православному троекратно. «Спаси вас Христос, господа старики. Мир хатам вашим», — напутствовал на дорогу дедов казак.

Марфа, узнав от Миколы новости, никак не хотела его отпускать, всплакнула украдкой в подушку. Но делать нечего. Такова судьба казачки. Казак на службе, казачке ждать его потребно. Свыкнется, не впервой.

Вечером, за трапезой, за которой собралась вся семья, Иван Михайлович, держа в руках пиндюрку с чихирем, произнес тост, в котором упомянул за свой род, овеянный славой, перечислив до седьмого колена предков. Затем сказал речь и за подвиги Миколы, благодаря которым тот удостоился чести служить, и напоследок сказал напутственное слово обоим сыновьям:

— Казацкое побратимство, сынки, крепче всего на свете. Это стержень, на котором стоит наш народ. Не забывайте об этом. Найди себе, сынку, верного товарища — и никакая людская сила тебя не возьмет. Так говорил мне ваш дед, Михайло Билый. Вот и вам желаю того же: чтобы в жизни станичной не потерялись, а товариществом верным обзавелись. В былые времена, — начал рассказывать отец притчу, — много у кого из казаков далеко за морем, в плену находились близкие им люди: друг, сестра, брат, отец, мать или невеста, и каждый казак охотно пренебрегал опасностью и даже отдавал свою жизнь за свободу своих дорогих и близких людей. Побратимство у казаков всегда находилось в большом почете. Народные рассказы сохранили много случаев о том, когда казак, отыскав своего побратима в неволе и не имея средств, чтобы его выкупить, шел сам на каторгу с тем, чтобы турок выпустил его побратима на волю. Каждый хозяин на это соглашался, потому что ему полезнее было иметь свежего, сильного мужчину вместо слабого, обессиленного невольной жизнью и трудом. В знак побратимства казаки менялись нательными крестами, а дальше у них все было совместное: они дарили друг другу лошадей, оружие и другие вещи. В походах побратимы, бывало, не съедят друг без друга куска хлеба; в боях же они сражались рядом и спасали друг друга от смерти или защищали своим телом. Очевидно, что побратимство давало казакам психологическую уверенность и силу. Если случалось, что кого-то из побратимов кто обижал или оскорблял, то второй сейчас же заступался за него; когда же побратима предательски убивали, то его приемный брат, оставшись живым, становился мстителем. Яркий тому пример — знаменитые побратимы Яков Шах и Иван Подкова. Перед казнью во Львове на ратушной площади, перед самой смертью Иван Подкова просил похоронить его по казацкому обычаю. Просьбу же выполнил его побратим — Яков Шах. Именно его казаки тайно похитили обезглавленное тело Подковы и перевезли его в Каневский монастырь. Где и похоронили. Сам Шах участвовал в молдавской авантюре своего побратима Ивана Подковы и после получения последним молдавского трона был избран казацким гетманом. Далее было несколько кампаний против турок, а затем, желая мести за смерть своего друга, Шах осаждает Будапешт. Город он не завоевывает, но ему выдают виновников пленения побратима Подковы. Когда их ему выдали, он их казнил. А потом повесил с табличками «Так наказывают вероломцев за невинно пролитую христианскую кровь». Такого непокорного и неуправляемого гетмана Варшава, конечно же, терпеть не могла и в одна тысяча пятьсот восемьдесят втором году его лишили гетманского чина, а в то время королевское влияние на Сечь было достаточно весомым, и сослали в Каневский монастырь. В этом монастыре он принял постриг и умер собственной смертью рядом с могилой своего верного казацкого побратима Ивана Подковы. Вот такая история, сынки. Крепче стали товарищество у казаков. Помните об этом и не сбивайтесь с пути истинного, какой бы леший вас ни соблазнял.

Иван Михайлович встал — за ним последовали Микола с Михасем, — осушил пиндюрку махом и, перекрестив сыновей, сказал:

— С Богом!

Спать легли поздно. Иван Михайлович долго сидел на крыльце, всматриваясь в темноту, окутавшую баз и сад. Наталья Акифеевна тихонько молилась у себя в комнате перед образом Пресвятой Богородицы. Молилась за сыновей своих.

Глава 2

Поезд мирно качнулся, останавливаясь полностью. Билый еще был во сне, из которого не хотелось выходить, сознание уже выходило из дремы, больше прокручивая воспоминания.

В последнюю ночь Марфа с Миколой долго не могли уснуть. Жена, чувствуя долгую разлуку, крепко обняв супруга, положила голову ему на грудь и молчала, временами тяжело вздыхая. Билый был уже мыслями в дороге. Настраивался. По-военному обдумывал то, каким будет путь до столицы. Вспоминал годы своей учебы в юнкерском училище. Димитрий сладко сопел в кроватке, сделанной из дерева дедом, Иваном Михайловичем.

— Значит, теперь надолго, — нарушив молчание, сказала Марфа.

— Что? — не понял тогда Микола. Он все еще пребывал в своих мыслях и не обратил внимания на вопрос супруги.

— Надолго уезжаешь, — с грустью в голосе повторила Марфа. — Сыночек без тебя расти станет.

— Не навсегда же. Пустое, Марфушка! Зачем сердце себе терзаешь? Ты — казачка и знаешь сама, что такой шанс выпадает не каждому. А три года быстро пролетят. Не заметишь, — пытаясь скрыть волнение в голосе, ответил Билый.

— Три года, — выдохнула жена.

— Вот именно. Ерунда какая! Три лета пройдет, и не заметишь пролетевшего времени.

— Как же, «не заметишь», вона сердце как волнуется, а ты еще не уехал! — приподняв голову, с легким упреком сказала Марфа.

— Ну, драголюба моя, давай без этих ваших бабьих штучек! В столицу еду, не на войну же! — твердым голосом оборвал супругу Микола, но, подумав о том, что завтра они попрощаются на целых три года, обнял Марфу и крепко поцеловал в губы. — Все будет хорошо, — постарался успокоить он супругу. — Бог не без милости, казак не без счастья, милая.

Марфа прильнула своими горячими губами к губам Миколы. Он ответил на ее поцелуй. И она часто задышала, впиваясь в губы все больше, отдаваясь душой и телом, чувствуя, что поцелуй может быть последним.

В жарком купе Билый, не открывая глаз, провел по губам пальцами. Из дремы по-прежнему не хотелось выходить.

Жена резко оторвалась от него, перенесла ногу через тело, уселась сверху. Посмотрела томным взглядом, и он, уже больше не думая о дороге, протянулся к супруге. Через тонкую ткань ночной рубашки почувствовал налитую женскую грудь. Мысли растворились в тумане желания; машинально помог снять ночнушку. В свете желтоокой полной луны обнаженная красота молодой женщины выглядела особенно привлекательно. Микола приподнялся и припал губами к груди Марфы. Та застонала, обхватывая руками голову супруга, и он, увлекая ее за собой, перевернул на спину. Сильные руки ласкали тело Марфы, вводя ее в исступление. Негромкий стон слетел с женских губ: «Коханый мой. Родной». Вокруг стояла пронзительная тишина, которая возможна лишь теплой южной ночью на кубанских просторах, и Микола с супругой были сейчас одни в этой тишине. Лишь луна стыдливо заглядывала в окошко своим круглым оком.