Мой гнев стих, и я ощущал растерянность. Я говорил себе, что хочу побыть один и самостоятельно разобраться в своих чувствах, и вместе с тем мне хотелось видеть маму. Подобно большинству детей я верил, что внимание неким образом равнозначно любви. Из нас троих мне меньше всего доставалось внимания, а значит, и любви. С Микой всегда обращались как со взрослым, а поскольку он первым пошел, заговорил и начал попадать в неприятности, ему и доставалось внимание, положенное первым в очереди. Наша сестра, как самая младшая и к тому же девочка, имела двойные привилегии. Она проводила с мамой больше времени, чем я или Мика, выполняла меньше обязанностей, редко попадала в неприятные истории, а еще имела больше обуви. Мотивировалось это все одной фразой: «Она ведь девочка».
Все чаще я начинал чувствовать себя одиноко.
Меньше, чем через час, когда я уже откровенно жалел себя, раздался стук в дверь.
— Входи, — сказал я и сел на кровати. Мне стало интересно, что скажет мама. Однако когда дверь открылась, в комнату вошла не мама, а Дана.
— Привет.
— Привет, а мама придет? — ответил я, заглядывая ей за плечо.
— Не знаю. Она послала меня спросить, не голоден ли ты.
— Нет, — солгал я.
Сестра подошла и села на кровать. Ее длинные светлые волосы были разделены пробором посредине, белая кожа пестрела веснушками — Дана походила на Джен Брейди из сериала «Семейка Брейди».
— Живот болит?
— Нет.
— Ты еще злишься на Мику?
— Нет. Мне теперь на него наплевать.
— Ого.
— Он ведь на меня внимания не обращает, так?
— Так.
— И мама тоже.
— Нет, мама тебя любит.
— Она волновалась обо мне, когда я убежал?
— Нет, она знала, что с тобой ничего не случится. Но она тебя любит.
Мои плечи опустились.
— Никто меня не любит.
— Я тебя люблю.
Я был не в настроении слушать сестру.
— Вот уж спасибо.
— Но я не за этим пришла. То есть, я не это хотела тебе сказать.
— Я же сказал, что не хочу есть!
— И не это тоже.
— Тогда зачем ты пришла?
Она обняла меня за плечи.
— Я пришла сказать, что буду рада стать твоим лучшим другом, раз уж Мика больше не хочет с тобой дружить.
— Мне не нужен друг.
— Как скажешь.
Я со вздохом обвел взглядом комнату.
— Хочешь поиграть в «Джонни Веста»?
— Да! — Сестра улыбнулась.
Следующие два месяца Мика играл со своими друзьями, а я проводили время с Даной, хотя это было не так увлекательно, как с Микой. Дана не хотела прыгать с деревьев, зато с ней было удивительно легко ладить. Иной раз я бывал с ней слишком груб, и она плакала, а я просил не рассказывать об этом маме. Но она все равно рассказывала. Дана говорила маме обо всем, и пусть она не хотела навлечь на меня неприятности, мне все равно приходилось выполнять дополнительную работу по дому под хмурым взглядом мамы.
Без отца и его угрозы постоянной «повышенной боеготовности» мой брат начал пробовать на прочность границы дозволенного. Он задерживался дольше допустимого, чаще дразнил меня, перечил маме и вообще в девять лет начал себя вести как самый настоящий подросток.
Маме приходилось нелегко. Ей тогда было тридцать лет, она работала целый день и не нуждалась в дополнительных неприятностях от нашей троицы — хватало постоянных и допустимых. Она стала строже к Мике, а тот начал вести себя еще хуже, однако в девять лет он, конечно, не мог противостоять маме. Она пользовалась политикой кнута и пряника умело, как самурай своим мечом. Она могла сказать: «Я тебя родила, и уж будь уверен, смогу и прибить», а вскоре смягчиться и распахнуть руки для объятий.
Ее взгляды на родственные отношения тоже не поменялись. Маме нравилось, что я и Дана теперь больше общаемся, но вот изменившиеся отношения между мной и Микой ее не радовали. Некоторые родители сочли бы соперничество братьев преходящим явлением и оставили все как есть; только мама не собиралась с ним мириться.
— Вы трое родня, так что ведите себя хорошо, — твердила она. Или: — Друзья приходят и уходят, а братья и сестры всегда остаются.
Мы с Микой ее слушали и, может, даже подсознательно понимали, однако продолжали ссориться, драться и идти каждый своим путем.
Однажды вечером, когда мы готовились ко сну, мама вошла в нашу спальню. Этим днем мы с Микой снова подрались, когда я случайно уронил его велосипед. Мама за ужином ничего не сказала о нашей драке, и я решил, что на этот раз она предпочла не обращать на нее внимания. Она, как всегда, помолилась вместе с нами, потом потушила свет и села рядом с Микой, который свернулся калачиком под одеялом. Они довольно долго шептались, дразня мое любопытство, а потом мама, к моему удивлению, подошла и подсела ко мне.
Наклонившись, она погладила меня по голове, ласково улыбнулась и шепнула:
— Скажи мне три хороших поступка, которые Дана совершила сегодня по отношению к тебе. Любых, больших или маленьких.
— Она играла со мной, разрешила посмотреть мое любимое шоу по телевизору и помогла помыть мои игрушки.
Мама улыбнулась.
— А теперь скажи три хороших поступка Мики по отношению к тебе.
Это оказалось сложнее.
— Сегодня он не сделал мне ничего хорошего.
— Подумай получше.
— Он весь день был гадким.
— Разве он не пошел с тобой в школу?
— Пошел.
— Вот, видишь. Один хороший поступок уже есть. Подумай еще о двух.
— Когда я уронил его велосипед, Мика ударил меня не так сильно, как мог.
Мама сомневалась, что этот поступок такой уж хороший, но все-таки кивнула.
— Второй.
— Еще… — Я умолк. Сказать было больше нечего, абсолютно нечего.
Я долго собирался с мыслями и в конце концов что-то соврал, но мама приняла мой ответ и поцеловала меня, прежде чем отойти к Дане. Сестра справилась с ответами за десять секунд, и мама тихо вышла из спальни.
Я повернулся на бок и закрыл глаза, но тут внезапно раздался голос Мики.
— Ники?
— Что?
— Прости, что стукнул тебя сегодня.
— Ладно. А ты прости, что я уронил твой велосипед.
Мы помолчали, и тут в разговор вклинилась Дана:
— Ну как, теперь вам лучше?
Ночь за ночью мама спрашивала нас о трех хороших поступках, и мы каждый раз ухитрялись что-нибудь вспомнить.
К моему удивлению, мы с Микой стали все меньше и меньше ссориться. Возможно, нам было слишком трудно придумывать хорошие поступки, и в конце концов оказалось гораздо проще не только быть добрее, но и замечать, когда окружающие к тебе добры.
Учебный год завершился, я окончил второй класс, Мика — третий. В июне дедушка решил перекрыть крышу, а мы с Микой должны были помочь ему. Наши познания в кровельном деле и умение обращаться с инструментами можно было выразить одним словом — «э-э?». Но это не могло нас остановить — ведь нас ждало нечто новое, еще одно приключение, и следующие две недели мы постигали искусство забивания гвоздей, а наши ладони от молотка покрывались мозолями.
Приходилось работать на ужасной жаре — температура была под сорок градусов, стояла невыносимая духота. Мы сидели на горячей крыше, и нас время от времени подташнивало. Дедушка не возражал, чтобы мы работали у самого края крыши, а мы тем более.
За две недели я не только не покалечился, но еще и заработал семь долларов. Брату повезло меньше. Однажды в полдень, во время перерыва, он решил передвинуть мешавшую ходить лестницу. Он не знал, что на верхней ступеньке лежит кровельный резак — острый, тяжелый и похожий на ножницы инструмент. Мика шевельнул лестницу, резак рухнул вниз и задел его лоб. Хлынула кровь, на крик брата прибежал дедушка.
— Порез довольно глубокий, — мрачно сказал он. — Надо промыть. Сейчас включу шланг…
Это была единственная медицинская помощь, Мику не повезли ни к врачу, ни в больницу, он даже не отдыхал в тот день. Я смотрел на стекающую с Мики розовую воду и радовался, что у брата такой же толстый череп, как у меня.
К началу нового учебного года я привык к Небраске. Я отлично учился и подружился с некоторыми одноклассниками. После уроков мы играли с ними в футбол. Но когда летняя жара сменилась осенней прохладой, наша жизнь вновь радикально изменилась.
— Мы возвращаемся в Калифорнию. Уедем за пару недель до Рождества, — однажды за ужином сообщила мама.
Родители помирились, хотя в то время мы и не знали, что они расставались; отец начал преподавать менеджмент в Государственном университете Калифорнии в Сакраменто.
Наша жизнь в Небраске закончилась так же внезапно, как началась.