Двенадцать часов. Целых двенадцать часов. Только для того, чтобы сходить в церковь.

Между прочим, существует примерно миллион способов провести воскресенье, и все они лучше этого, но увы: утром в воскресенье, едва рассветало, я уже стояла на пристани в куртке, застегнутой на молнию до подбородка, топала ногами и смотрела, как в морозном воздухе изо рта вылетает пар, словно курила невидимые сигареты. А тем временем тетя и Гвен шушукались, смеялись и выглядели довольными — наверное, потому, что на сегодня избавились от необходимости ни свет ни заря подавать кофе с булочками. Когда приходил паром, тетя въезжала на него на машине, втиснув ее среди десятка других.

Хотела бы я сказать, что эти поездки были приятными или интересными, но нет, особенно зимой. Тем, кому не нравится глазеть на серое небо и еще более серую воду, смотреть больше не на что, а когда пристань замерзла, поездки на пароме стали раз в пятьдесят хуже. Казалось, ветер дует прямо сквозь меня, и стоило мне провести на открытом воздухе больше пяти минут, из носа начинало лить, глаза краснели. Слава богу, на пароме имелась просторная центральная каюта, где можно было укрыться от холода, и там, рядом с парой торговых автоматов с едой, обычно устраивались моя тетя и Гвен. А я протискивалась в машину и вытягивалась на заднем сиденье, мечтая оказаться где-нибудь в другом месте и размышляя, как это меня угораздило так влипнуть.

На следующий день после того, как мама велела мне пописать на палочку, она повезла меня к доктору Бобби. Лет на десять старше моей мамы, она была первым врачом, у которого я побывала, если не считать педиатров. По-настоящему доктора Бобби звали Робертой, она была акушером-гинекологом, принимала роды, когда на свет появились мы с сестрой, так что с мамой они давно знали друг друга, и я почти не сомневалась, что мама сгорает от стыда из-за причины нашего визита. Подтвердив беременность, доктор Бобби посмотрела меня на УЗИ, чтобы убедиться, что ребенок здоров. Я подняла рубашку, медсестра намазала мне живот какой-то слизью, и я услышала, как бьется сердце. Это было и здорово, и очень страшно, но мне запомнилось прежде всего то, что происходящее выглядело нереальным, и то, как страстно я желала, чтобы оно оказалось просто дурным сном.

Однако это был не сон. Для меня, католички, об аборте даже речи быть не могло, и как только мы узнали, что ребенок здоров, доктор Бобби провела с нами беседу. Она заверила нас обеих, что моей физической зрелости вполне достаточно, чтобы выносить ребенка, а вот эмоции — другое дело. Сказала, что мне понадобится всесторонняя поддержка, отчасти потому, что беременность незапланированная, но в основном из-за того, что я еще подросток. Помимо состояния подавленности я могу ощутить гнев и разочарование. Доктор Бобби предупредила, что вполне возможно я почувствую отчуждение от подруг, и от этого станет еще тяжелее. Если бы сейчас мне понадобилось свериться с прогнозами доктора Бобби, я сказала бы ей, что галочки можно ставить по всем пунктам — есть, есть, есть и еще раз есть.

Пока слова беседы с врачом еще были свежи в нашей памяти, мама повезла меня в группу поддержки для беременных подростков в Портленд, Орегон. Наверняка такие же группы существовали и в Сиэтле, но я не хотела, чтобы обо мне случайно узнал кто-нибудь из знакомых, и мои родители этого тоже не желали. Так что я, после почти трехчасовой поездки на машине, очутилась в одной из комнат помещения Молодежной христианской ассоциации, где села на складной стул — один из расставленных по кругу. В группе собрались еще девять девчонок, и некоторые из них выглядели так, будто пытались украсть арбуз, спрятав его под юбкой. Группой руководила социальный работник миссис Уокер, мы представились по очереди. Предполагалось, что после этого мы поговорим о наших чувствах и нашем опыте. Но так уж получилось, что о чувствах и опыте говорили другие, а я только слушала.

Сказать по правде, более угнетающих впечатлений я никогда не получала. Одна девчонка, с виду даже младше меня, рассказала, какой ужасный у нее геморрой, другая все твердила, как у нее болят соски, а потом задрала юбку и показала нам растяжки. Не все, но большинство собравшихся продолжали ходить в свои же школы и признавались, что им стыдно отпрашиваться у учителей в туалет, а отпрашиваться порой приходилось по два-три раза за урок. Все они жаловались на обострение прыщей. Двое бросили учебу, и хотя обе говорили, что намерены вернуться в школу, я сомневалась, что кто-нибудь им поверил. Все растеряли подруг, одну девушку родители выгнали из дома, и теперь она жила у бабушки с дедом. И всего одна, хорошенькая мексиканка по имени Серета, продолжала общаться с отцом ребенка и единственная из всех нас собиралась замуж. Кроме меня, все намеревались растить малышей сами с помощью родителей.

Когда собрание закончилось и мы шагали к машине, я сказала маме, что больше не хочу приезжать сюда. Считалось, что собрание группы пойдет на пользу и мне станет не так одиноко, но оно вызвало у меня прямо противоположные чувства. Чего мне хотелось, так просто пройти все это и вернуться к прежней жизни, и того же самого хотели мои родители. Они приняли решение отослать меня к тете и хотя уверяли, что это ради моего же блага — не ради них, — я сомневалась в их искренности.

* * *

После церкви тетя Линда и Гвен протащили меня через всю рутину — обед, закупки, гаражные распродажи, — прежде чем мы въехали на усыпанную гравием стоянку возле хозяйственного магазина, на которой было столько рождественских елок, выставленных на продажу, что стоянка напоминала миниатюрный лес. Тетя и Гвен старались, чтобы это событие запомнилось мне, и то и дело спрашивали мое мнение, я же просто пожимала плечами и предлагала им выбрать ту елку, которая им больше нравится, поскольку никого, похоже, не интересовало, что я на самом деле думаю, по крайней мере, когда речь шла о решениях, касающихся моей жизни.

После шестого или седьмого предложенного дерева тетя Линда перестала приставать ко мне с вопросами, и елка была выбрана без моего участия. Покупку оплатили, я посмотрела, как двое парней в рабочих комбинезонах привязывают ее к крыше машины, и мы снова сели в салон.

Почему-то обратный путь на пароме напомнил мне поездку до аэропорта в мое последнее утро в Сиэтле. Провожали меня и мама, и папа, чего я никак не ожидала: папа видеть меня не мог с тех пор, как узнал о моей беременности. Они довели меня до выхода на посадку и вместе со мной стали ждать, когда ее объявят. Оба почти все время молчали, и мне тоже было нечего сказать. Помню, когда ждать оставалось уже недолго, я призналась маме, что мне страшно. Честно говоря, страшно было настолько, что у меня затряслись руки.

Вокруг нас толпились люди, мама наверняка заметила, что я дрожу, потому что взяла мои руки в свои и сжала. Потом отвела меня в сторону от выхода, где мы могли поговорить без помех.

— Мне тоже страшно.

— А тебе почему? — спросила я.

— Потому что ты моя дочь. Я только и делаю, что беспокоюсь за тебя. А то, что случилось, — это невезение.

Невезение. В последнее время она часто повторяла это слово. Сейчас она напомнит, что отъезд из города — это для моего же блага.

— Я не хочу уезжать.

— Об этом мы уже говорили. Ты знаешь, что это ради твоего блага.

Как я и думала.

— Я не хочу расставаться с подругами, — я еле выговаривала слова. — А если тетя Линда меня возненавидит? Если я заболею, и мне понадобится в больницу? Там ведь даже больницы нет.

— Твои подруги все еще будут в городе, когда ты вернешься, — заверила мама. — Я понимаю, тебе кажется, что это большой срок, но май наступит скоро, ты даже опомниться не успеешь. А что касается Линды, в монастыре она помогала таким же беременным девушкам, как ты. Помнишь, я тебе рассказывала? Она о тебе позаботится. Обещаю.

— Но я даже не знаю ее.

— У нее доброе сердце, иначе ты бы туда не уезжала. А с больницей она знает, как быть. И даже в худшем случае у нее есть подруга Гвен — опытная акушерка. Она приняла множество родов.

От этого легче мне не стало.

— А если мне там не понравится?

— Ну что там может быть плохого? Рядом пляж. И потом, вспомни, о чем мы говорили. Даже если сейчас тебе кажется, что легче было бы остаться, в перспективе это решение только осложнит тебе жизнь.

Она имела в виду сплетни, и не только обо мне, но и обо всей нашей семье. Хоть пятидесятые годы остались в далеком прошлом, беременность незамужних девушек-подростков по-прежнему становилась позорным клеймом, и даже я была готова признать, что в шестнадцать лет становиться мамой рановато. Если пойдут слухи, я навсегда останусь той самой — и для соседей, и для других учеников школы, и для прихожан в церкви. Они всегда будут помнить, что я — та самая, которая залетела, едва перейдя в старшие классы. И мне придется терпеть осуждающие взгляды и снисходительность, придется пропускать мимо ушей перешептывания, проходя по школьным коридорам. На мельнице слухов станут перемалывать сразу несколько вопросов — кто усыновил ребенка, намерена ли я в будущем видеться с ним. И хотя в глаза мне этого не скажут, все примутся гадать, почему я не удосужилась принимать таблетки или не настояла, чтобы он надел резинку; я знала, что многие родители, в том числе друзья нашей семьи, расскажут своим детям обо мне в назидание, как о той самой, которая приняла необдуманное решение. А я буду вынуждена тем временем ходить по школе вперевалку и каждые десять минут отлучаться в туалет.