— Продолжайте, — Мэгги взмахнула рукой со стаканом. — Можете задавать любые вопросы. Мне больше нечего скрывать.

— Почему же вы так и не вышли замуж? Если думали, что выйдете?

— По множеству причин. Когда я только начинала строить карьеру, мне хотелось сосредоточить внимание на ней до тех пор, пока я не закреплюсь в своей сфере как следует. А потом я начала много путешествовать, а потом появилась эта галерея, и… видимо, я просто была слишком занята.

— И вы так и не встретили того, кто заставил бы вас во всем этом усомниться?

В последовавшем молчании она бессознательно потянулась к своей цепочке, нащупала маленькую подвеску в виде ракушки, убеждаясь, что она на месте.

— Мне казалось, что встретила. Я знаю, что любила его, но время было неудачным.

— Из-за работы?

— Нет. Это случилось гораздо раньше. Но я практически уверена, что не подходила ему. Во всяком случае, тогда.

— Трудно поверить.

— Вы не представляете, какой я была раньше, — Мэгги отставила стакан и сложила руки на коленях. — Хотите услышать историю?

— Почту за честь.

— Она довольно длинная.

— Какими обычно и бывают лучшие истории.

Мэгги склонила голову, чувствуя, как из глубины ее памяти на поверхность начинают всплывать образы. Она знала, что вслед за образами появятся и слова.

— В 1995 году, когда мне было шестнадцать лет, я начала вести тайную жизнь, — заговорила она.

Брошенная в глуши

Окракоук

1995 год

Вообще-то, если уж говорить начистоту, моя тайная жизнь началась, когда мне было пятнадцать, и мама однажды застала меня на полу в ванной — иссиня-бледную, в обнимку с унитазом. Всю предыдущую неделю меня выворачивало каждое утро, и мама, более опытная в таких делах, чем я, бросилась в аптеку, а после возвращения велела мне пописать на палочку. Когда на ней проступил синий плюсик, она долго смотрела на палочку, не говоря ни слова, потом ушла на кухню и провела там остаток дня, то и дело принимаясь плакать.

Это было в начале октября, к тому времени мой срок составлял чуть больше девяти недель. В тот день я, вероятно, плакала не меньше, чем мама. Сидела у себя в комнате, обняв любимого плюшевого мишку — по-моему, мама даже не заметила, что я не ходила в школу, — и зареванными глазами смотрела в окно, за которым на туманных улицах дождь лил как из ведра. Погода была типичной для Сиэтла, и даже сейчас я сомневаюсь, что в целом мире найдется место более депрессивное, особенно когда тебе пятнадцать, ты беременна и убеждена, что твоя жизнь кончилась прежде, чем у нее появился хотя бы один шанс начаться.

Без слов было ясно, что я понятия не имею, что теперь делать. Вот это мне особенно запомнилось. В смысле, ну что я знала о материнстве? Или даже о том, как быть взрослой? Нет, конечно, бывали случаи, когда я чувствовала себя старше своих лет, например, когда Зик Уоткинс, звезда университетской баскетбольной команды, заговорил со мной на школьной парковке, но отчасти я все еще считала себя ребенком. Я обожала диснеевские фильмы, праздновала день рождения тортом с клубничным мороженым на роллердроме, всегда засыпала с плюшевым мишкой и даже машину водить не умела. Откровенно говоря, у меня не было даже опыта общения с противоположным полом. За всю свою жизнь я целовалась лишь с четырьмя мальчиками, но один раз поцелуи зашли слишком далеко, и чуть больше чем через три недели после того ужасного дня, полного рвоты и слез, родители отослали меня в Окракоук, городок на Внешних отмелях штата Северная Каролина, — я даже не знала, что есть на свете такое место. По идее, ему следовало быть живописным приморским городком, излюбленным туристами. Там мне предстояло жить у моей тети Линды Доус, сестры моего отца, намного превосходящей его по возрасту, которую я видела всего раз в жизни. С учителями договорились так, чтобы в учебе я не отстала от сверстников. Мои родители долго беседовали с директором школы, и после того, как директор пообщался с моей тетей, он решил доверить ей наблюдение за тем, как я пишу контрольные, поручил следить, чтобы я не жульничала и выполняла все задания. Вот так я внезапно стала семейной тайной.

В Северную Каролину родители со мной не поехали, тем тяжелее получилось расставание. Мы попрощались в аэропорту промозглым ноябрьским утром, через несколько дней после Хеллоуина. Мне только что исполнилось шестнадцать, и, несмотря на тринадцать недель срока и непрестанный страх, в самолете я, слава богу, не плакала. Не расплакалась я и в тот момент, когда тетя встретила меня в обшарпанном аэропорту черт знает где, и даже когда мы остановились в унылом мотеле у побережья, поскольку паром до Окракоука ожидался лишь следующим утром. К тому времени я почти убедила себя, что вообще не стану плакать.

Ох, как же я ошибалась.

Когда мы высадились с парома, тетя наскоро устроила мне экскурсию, прежде чем повезти к себе, и, к моему ужасу, Окракоук оказался совсем не таким, как я его себе представляла. Помнится, мне виделись симпатичные коттеджи пастельных оттенков среди песчаных дюн; тропические виды океана, протянувшегося до самого горизонта; дощатая набережная с бургерными, киосками с мороженым, толпами подростков, и может, даже с чертовым колесом или каруселью. Но Окракоук эту картинку ничем не напоминал. Сразу за рыбацкими лодками в крохотном порту, где нас высадил паром, он смотрелся… уродливо. Дома были старые, потрепанные непогодой; поблизости ни пляжа, ни дощатой набережной, ни единой пальмы; и деревня — тетя так и называла это место деревней, — казалась совершенно безлюдной. Тетя упомянула, что Окракоук, в сущности, и есть рыбацкая деревня и что круглый год в ней живет меньше восьмисот человек, а я слушала и гадала, как вообще кому-нибудь может захотеться жить здесь.

Жилье тети Линды находилось у самой воды, между двумя такими же обветшалыми домами. Все они высились на сваях на берегу залива Памлико, и в каждом имелась небольшая передняя веранда и еще одна, побольше, вдоль стены гостиной, обращенная к воде. Дом оказался маленьким: гостиная с камином и окном рядом с входной дверью, зона столовой, кухня, две спальни и единственная ванная. Не увидев нигде телевизора, я вдруг запаниковала, но тетя, похоже, ничего не заметила. Она провела меня по дому и наконец показала, где я буду спать, — через коридор от ее спальни, в комнате, где она обычно читала. Первой моей мыслью было, что эта спальня ничем не похожа на мою привычную, в родительском доме. Новая комната больше чем вполовину уступала прежней. Односпальная кровать еле помещалась под окном вместе с мягким креслом-качалкой, торшером и стеллажом, набитым книгами Бетти Фридан, Сильвии Плат, Урсулы Ле Гуин и Элизабет Берг, вдобавок к изданиям по католицизму, томам Фомы Аквинского и матери Терезы. Опять-таки никакого телевизора, зато здесь было радио, хоть и столетней давности с виду, и старомодные часы. Стенной шкаф, если его можно так назвать, в глубину не превышал фута, и хранить свои вещи я могла лишь одним способом: сворачивая и складывая в стопки на полу. В комнате не обнаружилось ни тумбочки, ни комода, и от всего этого у меня вдруг возникло ощущение, что я здесь с неожиданным визитом всего на одну ночь, а не на шесть месяцев, как предполагалось.

— Люблю эту комнату, — сказала тетя со вздохом, ставя мой чемодан на пол. — Она такая уютная.

— Симпатичная, — выдавила из себя я.

Тетя оставила меня одну, чтобы я разобрала вещи, а я плюхнулась на постель, все еще не веря, что я на самом деле здесь. В этом доме, в этом месте, с этой родственницей. Я выглянула в окно, отметив ржавый оттенок дощатой обшивки дома соседей и каждое мгновение остро жалея, что не могу увидеть залив Пьюджет, или снежные вершины Каскадных гор, или даже изрезанный бухтами скалистый берег, знакомые мне всю жизнь. Мне вспоминались и Дугласовы пихты, и виргинский можжевельник, и даже туманы и дожди. Вспоминались мои родные и друзья, которые с таким же успехом могли оказаться на другой планете, и комок у меня в горле постепенно разрастался. Я была беременна и одинока, очутилась в каком-то жутком месте, отрезанном от внешнего мира, и хотела лишь одного — повернуть время вспять, отменить случившееся. Все разом: «облом», рвоту, отстранение от школьных занятий, поездку сюда. Мне снова хотелось стать обычным подростком — черт, да я бы согласилась даже снова считаться ребенком, только бы не это, — но я вдруг вспомнила синий плюсик теста на беременность, и на глаза что-то начало давить изнутри. Хоть в дороге я и держалась и даже не сразу расплакалась, очутившись в этой комнате, но едва прижала к груди своего плюшевого мишку и вдохнула его знакомый запах, внутри словно прорвало плотину. И это были вовсе не красиво льющиеся слезы, как в фильмах, которые крутят по каналу «Холлмарк», а плач навзрыд, с всхлипами, завываниями, трясущимися плечами, и продолжался он, казалось, вечно.

* * *

Немного о моем плюшевом мишке, вернее, медведице: она не была ни симпатичной, ни дорогой, но я спала с ней с тех пор, как себя помнила. Ее короткий мех кофейного оттенка местами вытерся, на одной из передних лап виднелись грубые Франкенштейновы стежки. Когда у мишки отскочил один глаз, я попросила маму пришить вместо него пуговицу, но от такого ущерба она стала мне еще дороже, потому что порой и я чувствовала себя ущербной. В третьем классе я написала свое имя маркером на подошве задней лапы, навсегда пометив мишку как свою собственность. Когда я была младше, я таскала игрушку с собой повсюду, как личную разновидность «переходного объекта». Однажды я случайно забыла ее в ресторане «Чак и Чиз», куда ходила отмечать день рождения подруги, и когда спохватилась, вернувшись домой, то разрыдалась до рвоты. Папе пришлось ехать за мишкой через весь город, и я точно помню, что чуть ли не целую неделю после того случая не выпускала ее из рук.