— Помимо того, что, как и большинство детей богатых семей, она избалованная, так девчонка ещё два раза привлекалась к ответственности, — начинает Элрой. — Первый раз за воровство из кабинета директора в четырнадцать, тогда отец ее отмазал, позже за вождение в нетрезвом виде, притом там была авария, пострадала только она сама, Уен, конечно же, все замял. Есть еще штрафы за драки и хулиганство. Два года назад увязалась за какими-то музыкантами и сбегала из дома, но ее нашли и вернули. Честно говоря, чем больше я рыл, тем больше мне казалось, что узнаю про какого-то пацана раздолбая, а не про девушку из достопочтенной семьи, — смеется. — Ее никто не переносит, всё окружение открыто не переваривает девушку, мои источники никогда не лгут. Она любит своих же подставлять, постоянно унижала даже тех, кто к ней хорошо относился, а потом ее прихвостни сливали это в интернет. Думаю, если ее приговорят к казни, то никто плакать не станет и это будет, скорее, услугой населению Кале. Была бы у меня такая дочь, я бы ей мозги на место быстро вставил. Она еще наркотиками баловался, может, всё еще балуется. Если коротко — воришка, лгунья, хулиганка, наркоманка, а теперь ещё и потенциальная братоубийца.

— И из всех женщин этой части света именно в ней я нашел своего зверя, — цокает языком Гидеон. — И правда приятного мало.

Мужчина поднимается с места и, размяв шею, идёт к окну. С того вечера в Кале эта девушка плотно засела в его мыслях и покидать их не собирается. Зверь в Гидеоне сразу учуял свое, и будь это какая-нибудь другая девушка — он бы был только рад. Сейчас ему радоваться нечему. Мало того, что девчонка оказался дочкой врага, так она ещё соединяет в себе всё то, что Гидеон не переносит в людях. Элрой нарыл толстую папку информации, но Гидеон уверен, ему её даже открывать не надо — ничего хорошего он про нее не найдет. Ли Ханна красивая. «Потрясающе красивая», исправляет сам себя Гидеон, и на этом все комплименты для девушки заканчиваются. Судьба будто бы решила посмеяться над ним, выбрав его истинной именно ее. Гидеон будет смеяться последним, потому что такая женщина ему не нужна, но Ханна может дать ему то, ради чего он закроет глаза на всё остальное.

— Сочувствую, — вырывает его из мыслей остановившийся позади Элрой. — Ставлю «Андрею» на то, что ты свернешь ей шею, как только она откроет свой рот.

— Ты поставил свой корабль и, боюсь, он останется у тебя, — усмехается Гидеон и возвращает взгляд ко двору, по которому носится довольный после ужина Азур.

* * *

Всё как в тумане, всё будто бы не с ней. Будто бы Ханна смотрит на себя со стороны, видит сквозь этот туман, разделяющий ее от остальных, их лица, глаза, полные презрения, ненависти, непонимания и ни толики сочувствия. Хотя она заслужила. Как можно ждать сочувствия, хладнокровно выстрелив в родного брата? Плечо ноет, постоянно напоминает о той ночи, когда Ханна не смогла. Говорят, она лежала в больнице почти три недели. Ханна точно была в себе, но ничего не помнит, кроме нависшего над ней лица матери и её глаз, полных осуждения и слез. Ей кажется, что с момента как она села в машину брата и они отправились домой, прошла всего одна ночь, свои воспоминания она обрывает именно на этом моменте, пусть на ладони до сих пор чувствуется прохлада металла пистолета брата. Ханна знает, что Кристофер в порядке, он даже начал выходить на работу, но сама его не видела или не запомнила. Хотя последнее невозможно. В любом случае она надеется, что брата к ней не пустят, и, судя по всему, Кристофер и не собирается.

— Как ты могла? — садится за железный стол сильно исхудавшая за этот месяц Сюзи. — Почему ты так поступила с нами? Тебя могут казнить, Ханна, но мы сделаем всё что угодно, чтобы этого не допустить, просто расскажи, почему ты пошла на это.

— Казнь — это хорошо, — втягивает в себя побольше воздуха Ханна, собирает пальцами пыль со стола, — не придется жить с тем, что не смогла, что Кристофер не сдох.

— Прошу тебя, прекрати! — восклицает женщина, глаза которой вновь наполняют слезы. — Зачем ты это делаешь?

— Ты знаешь зачем, — пристально смотрит на неё девушка и видит в её глазах не ненависть, которая сейчас была бы для нее лучшим успокоением, а полное непонимание. Сюзи будто бы смотрит не на дочь, а на что-то, что её мозг никак не воспринимает и не в состоянии проанализировать. — Ты всегда знала, мама.

— Из-за зависти? Из-за желания быть на его месте? — убирает взгляд женщина.

— Я хотела править Мармарисом! — громко и фальшиво смеется Ханна, и ее смех отскакивая эхом от стен камеры, глушит ее саму.

— Мы пригрели змею на груди, — поднимается на ноги Сюзи и утирает платком лицо. — Твой брат два дня пролежал в реанимации, чуть не умер из-за тебя, а теперь он убивается, чтобы тебе дали хотя бы пожизненное с расчетом на амнистию, но только бы не казнь. И как бы мне ни было больно, ты это заслужила. Может, решетка вправит тебе мозги.

Сюзи выходит, и в камеру сразу проходит будто бы постаревший за эти дни отец. Ханна опускает глаза, не находя сил смотреть на него, и чувствует, как покатившиеся вниз слезы обжигают ее лицо. Вроде бы неплохо держалась, уже решила, что и дальше продержится, но отец смотрит на нее с жалостью, а это даже хуже непонимания со стороны матери. Что должен сделать ребенок, чтобы его послушали? Она облизывает соленые губы и усмехается, вспомнив, что именно эту фразу гуглила пару месяцев назад. Она ответа во всемирной паутине не нашла, но придумала свой: выстрелить в брата. Ответ оказался неверным.

— Пусть я и правитель, но здесь моя власть ограничена, — останавливается рядом со столом Уен, не садится. — Я уже всех поднял, за ниточки подергал, но мы не успели скрыть случившееся, это разлетелось по всему миру на фоне атаки Торна и народ требует возмездия.

— Конечно, я ведь посягнула на святое для них, — поднимает на отца зареванное лицо Ханна. — Я посмела выстрелить в самого генерала Ли.

— Прошу, хотя бы раз в жизни признай, что ты виновна, — устало говорит мужчина. — Население требует казни для братоубийцы, ты опозорила нашу семью.

— Так я же не убила его, — нервно смеется Ханна, — к сожалению.

— Как смеешь ты! — бьет ладонями по столу побагровевший Уен. — Где твое раскаяние? Где извинения? Хотя бы фальшивые! Твой брат все еще страдает от раны, но день и ночь старается ради тебя, пытается договориться. Другой на его месте сам бы тебе шею свернул, а он говорит, что простил тебя, снова оправдывает тебя тем, что ты якобы ребёнок. Но ты не ребёнок, Ханна, ты чудовище, и ты не заслуживаешь сочувствия. Я в этом убедился.

— Когда суд? — смотрит будто бы сквозь него Ханна, звенит наручниками под столом.

— Через месяц, — идет к двери Уен. — Тебя переведут в тюрьму в Гинстон, до суда ты будешь сидеть там.

* * *

Мама больше к Ханне не заходит, Уен говорит, что она слегла из-за нервов, проходит лечение. Ханна всё пытается понять что она чувствует, но у нее не получается. В голове одна сплошная пустота и тишина. Такое ощущение, что тот выстрел забрал с собой не просто все ее силы, но и ее чувства. Ханне это даже нравится, она думает, что если бы так было всегда, то и стрелять бы ей не пришлось. Как бы было замечательно, если бы люди разучились чувствовать, если бы их можно было бы выключить без шанса на восстановление. Ханна давно дошёл до той стадии, что готова пожертвовать и приятными эмоциями, лишь бы никогда не чувствовать страх. Любовь, тепло, счастье — это всё прекрасно, но ей не нужны эти чувства, если чтобы пережить их, надо прочувствовать и отчаяние. Именно отчаяние доводит людей до той самой грани, после которой уже нет возврата. Оно накапливается годами, растет внутри как ядерный гриб, а взрывается легким хлопком, накрывает глаза пеленой и выключает мозг. В момент этого самого взрыва человеку кажется, что хуже уже не будет, что он уже прошел все круги ада, и последний шаг или приведет его к долгожданному освобождению, или окончательно добьёт. Ханна получила последнее, и может, именно поэтому все ее эмоции и чувства отключились, и сидит она сейчас в этой камере как пустая оболочка, не способная даже на то, чтобы оплакивать себя. Это лучше, чем ставший верным спутником страх, который клейкой слизью обволакивал ее тело, забивался в горло, парализовал конечности и доводил до немых истерик, потому что даже на крики у нее уже не оставалось сил. Вот оно как оказывается, за месяц до смерти избавиться от всего человеческого и резко начать по-настоящему жить. Ханна не лгала отцу, она правда ни о чем не жалеет, хотя нет, она лжет — она жалеет, что Кристофер остался жив. А ещё она жалеет, что довела маму до срыва и укоротила годы жизни отца.

Ханна сидит на койке в камере, пахнущей хлоркой, ждет свое сопровождение и, поглядывая на нетронутый поднос с едой на столе, впервые за этот месяц чувствует панику, смыкающую когти на ее горле. Что-то человеческое в ней всё-таки осталось. Ханне страшно выходить за эту дверь, страшно настолько, что она, наверное, даже согласилась бы остаться в этих стенах до конца жизни. Отец говорит, что весь Кале ее ненавидит, называет чудовищем, и даже те, кто притворялся друзьями, ни разу ее не навестили. Ночью Ханна почти не спала, обнимала подушку, хотела к маме, к папе, хоть к кому-нибудь, к кому можно бы было прижаться как потерянному ребёнку и плакать, ощущая под руками чьё-то тепло. С утра на ней снова непроницаемая маска, а внутри поднимается дым от сгоревших дотла надежд и былых мечтаний.