— Я думал, ваш канон идёт от светительницы Картазии, — сказал Беллер.

— Да. Многие наши практики восходят непосредственно к картазианским принципам Древней матической эпохи. Однако многое было добавлено, а кое-что осталось в прошлом.

— И Булк — светитель, который что-то добавил?

— Нет, булка — это маленький хлебец.

Беллер натужно хохотнул — так эксы смеются, когда при них отпускают несмешную шутку.

— Я серьёзно, — сказал Арсибальт. — Булкианство получило название от булочек к чаю. Это система мышления, открытая примерно в середине периода между Пробуждением и Ужасными событиями. На пике цивилизации эпохи Праксиса, так сказать. Двумя столетиями раньше ворота матиков распахнулись, инаки вышли и смешались с мирянами — по большей части с богатыми и влиятельными. Арбский шар был к тому времени исследован и закартирован, законы динамики — открыты. Начиналось их праксическое использование.

— Эра механики? — Беллер с трудом выудил из памяти словцо, которое его заставили выучить в сувине много лет назад.

— Да. В те времена умные люди могли прокормиться тем, что просто болтались в салонах, обсуждали метатеорику, писали книги, давали уроки подрастающим аристократам и детям промышленных воротил. То были самые гармоничные отношения между… э…

— Нами и вами? — подсказал Беллер.

— Да. Со времён золотого века Эфрады. Так вот, жила тогда знатная дама, леди Барито. Её муж был безмозглый повеса, но это не важно, а важно, что она, пользуясь его отсутствием, завела у себя дома салон. Все лучшие метатеорики старались попасть туда в тот час, когда из печи доставали горячие булочки. Посетители сменялись, неизменной участницей собраний была одна леди Барито. Она писала книги, но сама тщательно оговаривала, что изложенные в них мысли не принадлежат конкретному человеку. Кто-то пустил выражение «булкианское мышление», и оно прижилось.

— И ещё через двести лет это мышление вошло в ваш канон?

— Да, хоть и не как официальное правило, скорее как набор привычек. Мыслительных привычек, которые многие новые инаки разделяют ещё до того, как вступить в ворота.

— Например, не верить в Бога?

И тут, хоть мы ехали по ровной местности, я почувствовал себя на горной дороге над тысячефутовым обрывом, куда Беллер может нас отправить одним движением рычага. Арсибальт, напротив, был совершено спокоен, что меня удивило: он нередко психовал в разговорах на куда менее опасные темы.

— Чтобы в этом разобраться, надо сгрызть тонну сухарей, — начал он.

Этим флукским выражением мы с Лио, Джезри и Арсибальтом называли долгое и неблагодарное копание в книгах, но Беллера оно совершенно сбило с толку: он решил, что речь снова о булочках, и Арсибальту пришлось минуту-две распутывать кулинарные ассоциации.

— Я попытаюсь обрисовать коротко, — продолжил он, когда с этим наконец разобрались. — Булкианское мышление — третий путь между неприемлемыми альтернативами. К тому времени уже поняли, что думаем мы мозгами. — Он постучал себя по голове. — И что люди получают информацию от глаз, ушей и других органов чувств. Наивное представление состоит в том, что мозг воспринимает непосредственно реальный мир. Я вижу кнопку на твоей приборной панели, касаюсь её пальцем…

— Не трогай! — предупредил Беллер.

— Я вижу, что ты её видишь и думаешь о ней, из чего делаю вывод, что она и впрямь здесь, как уверяют меня глаза и пальцы, и что, думая о ней, я думаю о реальном мире.

— Это вроде как очевидно, — заметил Беллер.

Наступила неловкая пауза, которую нарушил Беллер, сказав добродушно:

— Наверное, поэтому вы и называете это наивным.

— Противоположная крайность — когда утверждают, будто всё, что мы думаем и знаем о мире вне нас, — иллюзия.

Беллер довольно долго обдумывал услышанное, потом сказал:

— Ну это уже какая-то наглость, так о себе воображать.

— Булкианцев не устраивало ни то ни другое. И как я уже говорил, они выработали третий подход. «Когда мы думаем о мире — или практически о чём бы то ни было, — объявили они, — мы на самом деле думаем о наборе данных, поступающих в мозг от глаз, ушей и так далее». Если вернуться к нашему примеру: мне даны зрительный образ кнопки и воспоминания о том, какой она была на ощупь. Но это всё, что у меня есть. Мозг не может вступить в прямой контакт с кнопкой — у него просто нет к ней доступа. Мозг работает со зрительными и осязательными впечатлениями — данными, поступающими в наши нервы.

— Кажется, я понял. Это не такая наглость, как другой взгляд, о котором ты говорил. Но я не вижу, чтобы такой подход что-то менял.

— Он меняет, и очень многое, — ответил Арсибальт. — Но чтобы понять, что именно, как раз и надо сгрызть тонну сухарей. Поскольку, начиная с этой идеи, булкианцы разработали целую метатеорическую систему. Она была настолько влиятельна, что с тех пор никто не мог заниматься метатеорикой, пока не освоит булкианство. Все последующие метатеорики — его опровержение, исправление либо развитие. И один из главных выводов, к которому ты приходишь, когда сгрызешь тонну сухарей, что…

— Бога нет?

— Нет, вывод другой и формулируется не так просто. Суть в том, что некоторые вещи просто вне разрешённой зоны. Существование Бога — одна из них.

— Что значит «вне разрешённой зоны»?

— Если проследить логические доводы булкианской системы, то придёшь к выводу, что наш разум не способен продуктивно думать о Боге — если под Богом подразумевать базско-ортодоксального Бога, внепространственно-временного, то есть не существующего в пространстве и времени.

— Но Бог всегда и везде, — возразил Беллер.

— Однако что ты на самом деле имеешь в виду, когда так говоришь? Твой Бог больше, чем эта дорога, чем та гора и все остальные материальные объекты во вселенной, вместе взятые, так ведь?

— Конечно. Само собой. Иначе мы были бы природоверами или вроде того.

— Так что для твоего определения Бога крайне существенно, что Он — больше, чем просто большая груда вещества.

— Разумеется.

— Так вот, «больше», по определению, вне пространства и времени. А булкианцы доказали, что мы просто не можем продуктивно мыслить о том, что не воспринимаем органами чувств. И я уже вижу по твоему лицу, что ты не согласен.

— Я не согласен! — подтвердил Беллер.

— Но это не суть. Суть в том, что после булкианцев люди, которые занимаются метатеорикой, перестали говорить о Боге и о некоторых других вещах, таких как свободная воля или что было до вселенной. Вот что я подразумеваю под булкианским каноном. Ко времени Реконструкции он вошёл в наш. Не по чьему-либо сознательному решению — над этим просто не задумывались.

— Да, но за четыре тысячи лет, при такой-то куче свободного времени, кто-нибудь мог задуматься?

— У нас меньше свободного времени, чем ты полагаешь, — мягко ответил Арсибальт. — И всё равно, многие люди об этом думали, создавали ордена, посвящённые отрицанию Бога или вере в Него. Волны прокатывались по матикам в ту и другую сторону. Но ни одна из них не сдвинула нас с основополагающих принципов булкианства.

— Ты веришь в Бога? — напрямик спросил Беллер.

Я завороженно подался вперёд.

— Последнее время я много читаю о том, что не принадлежит пространству-времени, однако, как полагают, существует.

Я понял, что Арсибальт говорит про объекты Гилеина теорического мира.

— Разве это не против булкианского канона? — спросил Беллер.

— Против, — ответил Арсибальт, — но тут нет ничего страшного, если не скатываться к наивному подходу — как будто леди Барито не написала ни слова. Булкианцев часто упрекают в том, что они почти не знали чистую теорику. Многие теоры, глядя на труды Барито, говорят: «Минуточку, здесь чего-то недостаёт. Мы можем напрямую оперировать внепространственно-временными объектами, когда доказываем теоремы и так далее». Вот о таком я и читал в последнее время.

— То есть ты можешь увидеть Бога через занятия теорикой?

— Не Бога, — ответил Арсибальт. — Во всяком случае, не того Бога, которого признает хоть одна скиния.

После этого ему удалось перевести разговор на другую тему. Наверное, Арсибальт, как и я, гадал, что власти предержащие сказали Ферману Беллеру и другим, когда объявили сбор добровольцев.

Напрашивался ответ: немногое. Мирской власти надо решить головоломку — дело как раз для инаков. Промежуточный шаг: требуется переместить из точки А в точку Б несколько фраа и суур, чтобы они поработали над задачкой. Люди вроде Беллера испытывают к нам вполне понятное любопытство. Все они в сувинах слышали про Реконструкцию, все знают, что мы играем в поддержании их цивилизации какую-то важную, пусть и эпизодическую роль. Разумеется, они в восторге, что механизм включили хотя бы раз за их жизнь, и гордятся своим участием, но понятия не имеют, из-за чего всё завертелось.

Стало совсем жарко, и мы остановились передохнуть в лесополосе рядом с заброшенной фермой. Крейда мы не видели много часов, но кузовиль Корд ехал прямо за нами. Мы вылезли из машин; некоторые пошли размять ноги, другие легли подремать. На северо-западе темнели горы, хотя если не знать, что это они, их можно было принять за штормовой фронт. Морские ветры дуют с севера, влага из них выпадает дождями на дальних склонах хребта, питая реку, текущую к нашему конценту. Южные склоны, соответственно, засушливые: без полива здесь растут лишь редкие пучки травы и низкий жестколистный кустарник с сильным смолистым запахом. В разные эпохи мирская власть вновь и вновь проводила орошение, и тогда здесь выращивали овощи и зерно, но сейчас был очередной период упадка: это явствовало из состояния дорог, ферм и пунктов, обозначенных на картабле как населённые. Старые ирригационные канавы заселило то, что только и может прижиться в таком месте: колючее, остистое, жалящее. Мы с Лио прогулялись вдоль одной канавы, но почти не разговаривали, потому что всё время смотрели под ноги, опасаясь змей.

У Самманна давно был такой вид, будто он что-то хочет сказать. Мы решили поменяться — пересели вместе с ним в кузовиль Корд, а Лио с Барбом отправили к Ферману. Барб не хотел отрываться от Джада, но мы настояли, понимая, что тысячелетника наверняка утомило его общество. Корд устала вести машину, и её сменил Роск.

— Ферман Беллер ведёт переговоры с базским учреждением на одной из этих гор, — сообщил мне Самманн.

Утверждение прозвучало странно, поскольку Баз сожгли пятьдесят два века назад.

— «Базским» как в «базская ортодоксия»?

Самманн закатил глаза.

— Да.

— Религиозным учреждением?

— Вроде того.

— Откуда ты знаешь?

— Не важно. Я просто подумал, тебе интересно будет знать, что собственный интерес есть не только у Ганелиала Крейда.

Я подумал, не спросить ли Самманна, в чём его собственный интерес, но решил, что не стоит. Он, наверное, гадал, как обойдутся с ита базские священнослужители.

У меня тоже был свой интерес: посмотреть фотомнемоническую табулу, которую все в кузовиле (за исключением Корд, сидевшей на водительском месте) наверняка уже внимательно изучили. Перед отъездом я глянул на неё только мельком. Мы с Корд сели на заднее сиденье. Солнце светило ярко, поэтому мы накрылись одеялом и прижались друг к другу, как дети, играющие, что они в палатке.

То, что Ороло так хотел заснять: будет ли это космический корабль, как мы его себе представляем? До того, как несколько часов назад Самманн показал мне табулу, я знал лишь, что это нечто, меняющее скорость за счёт выбросов плазмы и способное светить красным лазером. Например, полый астероид. Или инопланетная форма жизни, которая приспособилась к вакууму и выбрасывает атомные бомбы из заднего прохода. Или вообще сгусток энергии. Или оно наполовину в нашей вселенной, наполовину в другой. Так что я пообещал себе мыслить как можно более непредвзято. Я вполне приготовился к тому, что не сразу пойму увиденное. И это действительно оказалась головоломка. Но не такая, как я ожидал. Раньше у меня не было времени всматриваться и гадать. Теперь я мог наконец разглядеть всё хорошенько.

Снимок был размазан в направлении движения корабля. Видимо, фраа Ороло настроил телескоп так, чтобы следить за объектом, но скорость и направление мог задать только приблизительно, отсюда и смазанность. Я предполагал, что в недели перед апертом Ороло сделал целую серию снимков, каждый следующий чуть лучше предыдущего, пока учился следить за целью и подбирать выдержку. Самманн уже применил к картинке какой-то синтаксический процесс, чтобы уменьшить смазанность и выявить подробности, которых мы бы иначе не разглядели.

На снимке был икосаэдр. Двадцать граней, каждая — равносторонний треугольник. Это я увидел ещё в первый раз. И здесь пряталась головоломка, потому что форма могла быть как искусственная, так и естественная. Геометры любят икосаэдры, но любит их и природа. Известны икосаэдрические вирусы, споры, пыльца. Так что это вполне могла быть инопланетная форма жизни. Или гигантский кристалл, выросший из газового облака.

— Эта штука не может быть под давлением, — заметил я.

— Потому что все поверхности плоские? — произнесла Корд скорее утвердительно, чем вопросительно. Она по работе имела дела со сжатыми газами и нутром чуяла, что любая вмещающая их ёмкость должна быть округлой: сфера, цилиндр или тор.

— Смотрите внимательнее, — посоветовал Самманн.

— Углы! — воскликнула Корд. — Или как вы их там называете.

— Вершины, — сказал я. Двадцать треугольных граней сходились к двенадцати вершинам, причём вершины как будто немного выпирали. Сперва я думал, это из-за смазанности, но, вглядевшись получше, различил на каждой маленькую сферу. Я внимательнее присмотрелся к рёбрам. Двенадцать вершин соединялись тридцатью прямыми рёбрами. И каждое из них тоже выглядело немного выпуклым, скруглённым.

— Вот они! — сказала Корд.

Я прекрасно понял, что она имеет в виду.

— Амортизаторы, — сказал я.

Теперь стало очевидно, что каждое из тридцати рёбер — длинный тонкий амортизатор, как в подвеске кузовиля, только гораздо больше. Тридцать амортизаторов сходились к двенадцати сферическим вершинам, образуя один распределённый амортизатор.

— Чтобы это дело работало, в углах должны быть шарниры, — заметила Корд.

— Ага, иначе конструкция будет жёсткой, — сказал я. — Но мне одно совершенно непонятно.

— Из чего плоские стороны? Треугольники? — спросила Корд.

— Ага. Без толку делать стороны треугольника способными к деформации, если то, что внутри, будет жёстким.

Некоторое время мы вглядывались в двадцать плоских треугольных граней, составляющих внешнюю поверхность корабля. Они выглядели неровными, не как металл, а скорее как брусчатка.

— Я почти готов поклясться, что это цемент.

— Я собиралась сказать «бетон».

— Гравий, — подсказал Самманн.

— Хорошо, — проговорила Корд. — Гравий и впрямь поддастся деформации, а бетон — нет. Но как он не рассыпается?

— В космосе полно мелких камушков, — заметил я. — Так что щебёнка там — самый легкодоступный твёрдый материал.

— Да, но…

— Но это не отвечает на твой вопрос, — признал я. — Кто знает? Может, там какая-нибудь сетка.

— Защита от эрозии, — кивнула Корд.

— Что?

— Такое бывает по берегам рек, где их хотят защитить от эрозии. Камни закладывают в кубы из проволочной сетки, кубы ставят друг на друга и закрепляют проволокой.

— Хорошая аналогия, — сказал я. — В космосе тоже нужна защита от эрозии.

— Зачем?

— Микрометеороиды и космические лучи. Если ты заключила корабль в оболочку из дешёвого материала — то есть гравия, — это решает заметную часть твоих проблем.

— Погоди-ка, — сказала Корд. — А вот эта другая.

Она указывала на грань с нарисованной посреди окружностью. Мы не сразу её заметили: грань была сбоку, сжатая перспективой и почти неразличимая. Окружность явно была из чего-то другого: гладкого и твёрдого на вид.

— Да, а ещё…

Корд заметила одновременно со мной:

— Здесь нет амортизаторов!

Все три ребра были не выступающие.

— Понял! — воскликнул я. — Буферная плита!

— Что?

Я рассказал про атомные бомбы и буферную плиту. Корд приняла объяснения гораздо легче, чем мы все. Корабль, который Лио показал нам в книжке, был составлен из последовательных частей: буферная плита, амортизаторы, жилой отсек. У этого внешняя оболочка служила одновременно распределённым амортизатором и броней. А заодно скрывала от глаз всё, что внутри.

Как только мы нашли буферную плиту — корму корабля, — наши взгляды естественно устремились к противоположной грани — носу. От него был виден только один амортизатор. И по этому амортизатору шла ровная линия значков. Это могла быть только надпись на каком-то языке. Некоторые знаки, например, кружки и простые комбинации черт, легко было принять за базские буквы. Другие принадлежали незнакомому алфавиту, но даже они так походили на наши, что казалось, этот алфавит — двоюродный брат ортского. Отдельные знаки выглядели как базские буквы, перевёрнутые или отражённые в зеркале.

Я сбросил одеяло.

— Эй! — возмутилась Корд и зажмурила глаза.

Фраа Джад обернулся и посмотрел мне в лицо. Кажется, мой вид его позабавил.

— Эти люди… — я не назвал их «инопланетянами», — с нами в родстве.

— Мы уже называем их «Двоюродными», — объявил фраа Крискан, столетник, сидящий рядом с фраа Джадом.

— Чем это можно объяснить? — вопросил я, как будто кто-то мог мне ответить.

— Тут уже гадали, — сказал фраа Джад. — Пустая трата времени, потому что родство — только гипотеза.

— А какого эта штука размера? Кто-нибудь прикинул? — спросил я.

— Я знаю по настройкам телескопа и табулы, — ответил Самманн. — Примерно три мили в поперечнике.

— Давай я избавлю тебя от расчётов, — сказал фраа Крискан, явно забавляясь выражением моего лица. — Если ты хочешь создать искусственную силу тяжести, вращая часть этого корабля…

— Как на старых космических станциях — вроде бубликов — в фантастических спилях?

Крискан поднял брови.

— Я никогда не видел спиля, но да, думаю, мы говорим об одном и том же.

— Простите.

— Пустяки. Если играть в эту игру, тебе нужна примерно такая же сила тяжести, как на Арбе. И если внутри икосаэдра есть что-то такое…

— Примерно так я себе вообразил, — вставил я.

— Скажем, две мили диаметром. Радиус — миля. Чтобы создать силу тяжести, как на Арбе, оно должно совершать примерно один оборот в восемьдесят секунд.

— Звучит правдоподобно. Исполнимо, — сказал я.

— О чём вы? — спросила Корд.

— Можно жить на карусели, которая вертится со скоростью один оборот в полторы минуты?

Она пожала плечами.

— Конечно.

— Вы про то, откуда Двоюродные? — крикнул через плечо Роск. Он не понимал орта, но разбирал некоторые слова и улавливал общий тон разговора.

— Мы решаем, продуктивно ли вообще это обсуждать, — ответил я. Наверное, не стоило выкрикивать такую сложную мысль с заднего сиденья кузовиля, перекрывая голосом дорожный шум.

— В книжках и спилях часто изображаются вселенные, где древняя раса основала в разных звёздных системах колонии, которые потом потеряли друг с другом связь.

Мне показалось, что другие инаки в кузовиле с трудом сдерживают желание заткнуть ему рот.

— Видишь ли, Роск, у нас есть палеонтологическая летопись…