Любопытство и полный мочевой пузырь не давали заснуть снова. Я встал — тихо, чтобы не разбудить Лио, — и по привычке сдёрнул с койки покрывало, чтобы завернуться в него, как в стлу. Тут я вспомнил, что надо ходить в экстрамуросской одежде. В предрассветных сумерках штаны и трусы на полу было не найти, поэтому я вернулся к исходному плану: завернулся в покрывало и вышел из домика.

Казалось, звук доносится со всех сторон, но к тому времени, как я вышел из туалета на холодный утренний воздух, мне удалось примерно понять, откуда он идёт: от каменной противооползневой стены, возведённой монахами под дорогой. Пока я шёл к ней, восприятие внезапно встало на место, и я затряс головой, дивясь собственной тупости. Какие амфибии, какие грузовики? Голос был явно человеческий. И он пел. Вернее, гудел на одной и той же ноте с самого моего пробуждения.

Нота слегка изменилась. Значит, это всё-таки пение.

Не желая беспокоить фраа Джада, я прошёл по мягкой мокрой траве через площадку для стрельбы из лука и теперь мог смотреть на него с расстояния футов двести. Прямые отрезки стен соединялись круглыми плоскими башенками примерно четырёхфутового диаметра. На одной из них, завернувшись в стлу, умятую до зимней толщины, восседал фраа Джад. С этого места пустыня внизу была как на ладони. Джад сидел лицом к югу, подобрав под себя ноги и вытянув руки. Слева малиновое сияние уже смыло ночные звёзды, справа несколько звёздочек и планета ещё противились наступающему дню, но и они гасли одна за другой.

Я мог бы стоять так часами, смотреть и слушать. Мне подумалось — а может, я просто вообразил, — что фраа Джад поёт космографическую песнь. Реквием по звёздам, поглоченным зарёй. Во всяком случае, неторопливость была явно космографическая. Некоторые ноты тянулись дольше, чем я могу задержать дыхание. Видимо, Джад знал этот приём, когда поёшь и дышишь одновременно.

За спиной у меня прозвучал одинокий удар колокола. Священник пропел фразу на староортском — призыв к утреннему акталу или что-то вроде того. Ему ответил хор. Меня убивало, что монахи мешают фраа Джаду. Впрочем, я вынужден был признать: проснись сейчас Корд, она бы не отличила одно пение от другого. За гудением фраа Джада стояли тысячелетия теорических изысканий и не менее древняя музыкальная традиция. Но зачем вообще излагать теорику музыкой? И зачем ночь напролёт тянуть ноты в красивом месте? Есть более простые способы сложить два и два.

Последние шесть лет — с тех пор, как за считанные месяцы кубарем скатился с дисканта — я пел басом. Там, где я живу, это означало подолгу тянуть низкие ноты. Когда занимаешься этим по три часа кряду, что-то происходит с головой. Особенно когда вошёл в колебательную систему с другими людьми и вы вместе настроили свои голосовые связки на собственные гармоники собора (не говоря уже о тысячах бочек по его стенам). Я совершенно искренне верю, что от вибраций, вызванных звуковыми волнами, мозги начинают работать как-то иначе. Будь я древний седой тысячник, а не девятнадцатилетний деценарий, я бы, наверное, сказал, что в таком состоянии можно додуматься до того, до чего иначе не додумаешься. Вряд ли фраа Джад гудел ночь напролёт из любви к вокалу. Он что-то делал.

Я оставил его одного и пошёл прогуляться. Солнце встало. Судя по звукам из столовой, персонал лагеря готовил завтрак.

Я сбегал в келью, надел эксовский костюм и отправился на кухню помогать. Может быть, в экстрамуросской жизни я дурак дураком, но готовить по крайней мере умею. Фраа Джад и остальные наши один за другим подтянулись на кухню и тоже старались помогать, пока нас всех не прогнали есть.

Кроме четырёх монахов, ужинавших с нами вчера, на завтрак пришли ещё трое, в том числе один глубокий старик. Он хотел побеседовать с фраа Джадом, хоть и был сильно туг на ухо. Остальные инаки в разговор не лезли. Если монахи считают для себя честью поговорить с тысячелетником, зачем им мешать? Другого случая у них не будет.

После еды они подарили нам несколько книг. Я уступил Арсибальту право взять подарок и произнести благодарственную речь. Она так понравилась монахам, что меня всего перекосило. Арсибальт словно нарочно подчёркивал сходство между ими и нами. Впрочем, ничего дурного не произошло. Эти люди были к нам добры, причём от чистого сердца, без всякой надежды на вознаграждение. Вряд ли мирская власть собиралась возместить им издёржки! Вот почему меня смутила речь Арсибальта. Он как будто обещал монахам что-то взамен — а именно дальнейшие контакты. Я наступил ему на ногу. Кажется, он понял намёк. Через несколько минут мы уже сидели в машинах, а передвижная библиотека Арсибальта стала больше на полдюжины книг.

***************

...

Эразмас, фраа концента св. Барито в XIV веке от РК, вместе с Утентиной основавший ветвь метатеорики, называемую сложным протесизмом.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

Между монастырём и Блаевым холмом текла в очень глубоком каньоне очень узкая речка. Через неё был только один исправный мост. Пока мы до него не добрались и не оказались перед развилкой, нам не приходилось особенно сильно думать, куда ехать. От развилки одна дорога вела вправо и вниз, другая — влево, вдоль притока, к посёлку, который на картабле назывался Пробл. Туда мы и отправились и меньше чем через полчаса после выезда из монастыря уже приближались к чему-то, похожему на зелёную мочалку. Это были низкорослые деревца на южном, пологом склоне Блаева холма. Подъехав ещё ближе, мы различили между ними стены, ограды и крыши. Центр поселения составлял прямоугольник травы, обсаженный необычно высокими для этой местности деревьями — видимо, их холили и лелеяли несколько поколений, ценя за тень или за красоту. На краю сквера высился остроконечный деревянный треугольник контрбазианской скинии. Мы, не сговариваясь, подъехали к ней и вышли из машин. Из скинии доносилось пение, но улочки вокруг словно вымерли. Весь посёлок — включая Ганелиала Крейда, чей кузовиль стоял позади скинии — был внутри.

Очевидно, Ороло и Эстемарда (если тот ещё жив) следовало искать не здесь. Однако мы хотя бы поняли, как два дикаря могут выжить в таком месте: еда и лекарства есть в Пробле. Другой вопрос, на что их покупать. Впрочем, как заметил фраа Кармолату, непонятно было, чем живёт сам Пробл. Человеческих поселений рядом не было, земли, пригодной для сельского хозяйства, тоже, промышленных предприятий мы не видели. Кармолату выдвинул гипотезу, что это такая же религиозная община, как монастырь, где мы ночевали. Если так, возможно, Эстемард и Ороло рассчитываются с местными жителями не деньгами, а чем-то иным.

— Или они живут подаянием, — предположил фраа Джад. — Как инаки древних нищенствующих орденов.

Гипотеза фраа Джада понравилась большинству инаков больше допущения, что Эстемард или Ороло оказывают какие-то услуги такой публике. Разгорелся спор. Наши попытки друг друга уплощить могли бы помешать богослужению, будь оно тихим и медитативным. Однако люди в скинии были куда голосистей нас, а их пение временами смахивало на выкрики. Я и ещё двое или трое наших отошли от спорщиков и с минуту смотрели то на картаблу, то на вершину. От Пробла (фраа Кармолату предположил, что это древнее сокращение от «Просветитель Блай») туда вела грунтовая дорога, несколько раз опоясывающая холм. Довольно скоро мы нашли её на местности: она начиналась от стоянки за скинией. Сейчас там было не проехать из-за машин. Несколько блестящих мобов, видимо, принадлежали тем, кто в Пробле считался бюргерами, но больше всего было пыльных кузовилей на толстых шинах. Посреди стоянки оставался проезд, но дорогу наглухо перегородил кузовиль Ганелиала Крейда.

По картабле до вершины было всего четыре мили. Мне надоело просто так стоять и ждать, поэтому я набрал воды в колонке посреди сквера и двинулся к дороге. Лио пошёл со мной. Фраа Крискан, самый молодой из столетников, тоже. Было немножко странно идти между машинами местных прихожан, но как только мы выбрались на дорогу и миновали первый поворот, стоянка и весь посёлок скрылись из глаз. Через минуту мы уже не слышали выкриков из скинии, только шуршание ветра, наполненного смолистыми запахами пустынных растений. Мы разгорячились от быстрой ходьбы, однако чувствовали, что с подъёмом воздух становится всё прохладнее. Со стороны холма, противоположной Проблу, открывался вид на вершину. Нам предстали несколько домов, покорёженные каркасы башенных антенн и многоугольные купола. Видимо, это были военные сооружения, ничем не примечательные — за те тысячелетия, что люди живут в здешних краях, такого рода руины стали привычной частью пейзажа.

Через некоторое время мы оказались над Проблом и помахали друзьям внизу. Служба в скинии ещё не закончилась. Мы думали, что машины нас скоро догонят, и вышли просто, чтобы не стоять. Теперь получалось, что мы можем добраться до верха быстрее машин. Почему-то это разбудило в нас дух соревнования, и мы ускорили шаг. Вверх по склону вела тропа, позволявшая срезать целый виток дороги и сразу подняться футов на двести.

— Ты знал фраа Пафлагона? — спросил я Крискана, когда мы снова выбрались на дорогу и сделали передышку: выпить воды и поглядеть, сколько прошли. Вид стоил того, чтобы на него оглянуться.

— Я был его фидом, — сказал Крискан. — А ты был фидом Ороло?

Я кивнул и задал следующий вопрос:

— Ты знаешь, что Ороло был фидом Пафлагона до того, как тот ушёл к вам через лабиринт?

Крискан промолчал. Для Пафлагона заговорить с Крисканом об Ороло — да и вообще о чём-либо из своей жизни у десятилетников — было бы нарушением канона. Однако такие вещи легко срываются с языка, когда говоришь о работе. Я продолжал:

— Пафлагон и другой десятилетник по имени Эстемард работали вместе. Оба они учили Ороло. Оба покинули наш матик в один день: Пафлагон через лабиринт, Эстемард — через дневные ворота. Эстемард пришёл сюда.

Крискан спросил:

— На каком счету был Ороло? Я имею в виду, до анафема?

— Он считался лучшим нашим теором. — Честно говоря, вопрос меня удивил. — А Пафлагон?

— Тоже.

— Но? — Я чувствовал, что там подразумевалось «но».

— У него было довольно странное самоделье. Вместо того, чтобы в свободное время работать руками, как все, он изучал…

— Мы знаем, — сказал я. — Поликосм. Или ГТМ.

— Вы смотрели его труды, — сказал Крискан.

— Двадцатилетней давности, — напомнил я. — Мы понятия не имеем, чем он занимался в последнее время.

Крискан помолчал, затем пожал плечами:

— Судя по всему, для конвокса это важно, так что не будет беды, если я вам расскажу.

— Мы вас не заложим, — пообещал Лио.

Крискан не уловил шутки.

— Вы замечали, что когда говорят про Гилеин теорический мир, всегда рисуют одну и ту же схему? — спросил он.

— Да… и впрямь, — подумав, согласился я.

— Два круга или квадрата, — сказал Лио. — И стрелка от одного к другому.

— Один круг или квадрат обозначает Гилеин теорический мир, — сказал я. — Стрелка от него идёт к другому квадрату или кружку, изображающему наш мир.

— Наш космос, — поправил меня Крискан. — Или причинно-следственную область, если тебе так больше нравится. А стрелка означает?..

— Поток информации, — ответил Лио. — Знания о треугольниках, изливающиеся в наши мозги.

— Причинную связь, — предположил я, вспомнив наш с Ороло разговор о разрыве причинно-следственных областей.

— Что в данном случае одно и то же, — напомнил Крискан. — Такого рода схемы подразумевают, что информация о теорических формах из ГТМ может попадать в наш космос и производить в нём измеримое действие.

— Погодите, что значит «измеримое»? О каких измерениях речь? — спросил Лио. — Нельзя взвесить треугольник. Нельзя забить гвоздь теоремой Адрахонеса.

— Но ты можешь о ней думать, — ответил Крискан. — А мышление — физический процесс в твоих нервных тканях.

— Можно вставить в мозг датчики и сделать замеры, — сказал я.

— Верно, — сказал Крискан. — И главная посылка протесизма состоит в том, что если бы потока информации из Гилеина теорического мира не было, датчики показали бы другой результат.

— Да, наверное, так, — признал Лио, — но в таком изложении получается не очень определённо.

— Пока не важно, — ответил Крискан. Мы поднимались по крутому участку дороги, солнце палило, и он старался говорить кратко, чтобы не тратить силы: — Давайте вернёмся к схеме с двумя квадратами. Пафлагон — последователь традиции, восходящей к некой сууре Утентине, которая жила в конценте светительницы Барито в четырнадцатом веке от Реконструкции и спросила: «Почему два?» По легенде всё началось с того, что Утентина вошла в калькорий и случайно увидела обычную схему с двумя квадратами, начерченную на доске неким фраа Эразмасом.

Лио повернулся и поглядел на меня.

— Да, — сказал я. — Меня назвали в его честь.

Крискан продолжил:

— Утентина сказала Эразмасу: «Я вижу, ты объясняешь своим фидам орграфы. Когда ты перейдёшь к более интересным и сложным?» На это Эразмас ответил: «Прости, но это не орграф, а нечто совершенно иное». Суура Утентина обиделась: она была теор и всю жизнь посвятила именно этим вопросам. «Уж мне ли не узнать орграф», — сказала она. Эразмас сперва рассердился, потом решил, что снизарение его сууры стоит развить. Так Утентина и Эразмас создали сложный протесизм.

— В противоположность простому? — спросил я.

— Да, — ответил Крискан. — В простом протесизме два квадрата. В сложном квадратов и стрелок может быть сколько угодно, лишь бы стрелки не составляли замкнутый контур.

Мы шли по теневой стороне холма, и дорогу здесь покрывала намытая сезонными дождями тонкая грязь: идеальное место для рисования схем. Пока мы отдыхали и пили воду, Крискан прочёл нам кальк [См. кальк 3.] про сложный протесизм. Суть сводилась к тому, что наш космос — не единственная причинно-следственная область, куда попадает информация из единственного и неповторимого Гилеина теорического мира, а скорее узел в целой сети космосов, по которой движется информация — всегда в одну сторону, как масло в лампе по фитилю. Другие космосы (возможно, очень похожие на наш) расположены выше по течению и питают нас информаций, а мы, в свою очередь, питаем космосы, лежащие ниже по течению. Всё это было довольно нетрадиционно, но по крайней мере я понял, из-за чего призвали Пафлагона.

— Теперь у меня вопрос к вам, десятилетникам, — сказал Крискан, когда мы снова двинулись в путь. — Каким был Эстемард?

— Он ушёл до того, как нас собрали. Нам ничего о нём не известно.

— Ладно, — сказал Крискан. — Скоро мы все с ним познакомимся.

Мы прошли ещё несколько шагов, потом Лио, с опаской глянув на вершину холма, теперь уже недалёкую, сказал:

— Я кое-что посмотрел по Эстемарду. Наверное, стоит это рассказать, пока мы не ворвались в его дом.

— Молодец. Так что ты узнал? — спросил я.

— Судя по всему, это был тот случай, когда человек уходит сам, не дожидаясь, чтобы его не отбросили.

— Вот как? И что он натворил?

— Его самодельем были плитки, — сказал Лио. — Пол в Новой прачечной — работа Эстемарда.

— Геометрическая мозаика, — вспомнил я.

— Да. Но, видимо, он под прикрытием самоделья занимался древней геометрической задачей — теглоном. Теглон известен со времён Орифенского храма. Это задача о замощении.

— Я правильно помню, что из-за неё куча народа сошла с ума? — спросил я.

— Когда на Метекоранеса катилось раскалённое облако, он стоял на десятиугольнике перед Орифенским храмом и размышлял о теглоне, — напомнил Крискан.

Я сказал:

— Об этой задаче думал на берегу моря Рабемекес, перед тем как базский воин пронзил его копьём.

Лио сказал:

— Суура Шарла из ордена Дщерей Гилеи считала, что нашла ответ. Он был начерчен на дороге к Верхнему Колбону, и войско короля Роды на пути к месту своей гибели затоптало чертёж. Суура Шарла сошла с ума. Из попыток разрешить теглон родились целые подразделы теорики. И всегда есть — всегда были — люди, которые уделяли теглону чрезмерное внимание. Одержимость переходила от поколения к поколению.

— Ты о Преемстве, — сказал Крискан.

— Да, — отвечал Лио и снова нервно глянул наверх.

— О каком вы преемстве? — спросил я.

— О Преемстве с большой буквы, — ответил Крискан. — Иногда его ещё называют старым.

— Никак не вспомню, — сказал я. — Подскажите, это в каких концентах?

Крискан помотал головой.

— Ты думаешь, что Преемство — нечто вроде ордена. Однако оно возникло до Реконструкции и даже до светительницы Картазии. Считается, что его основали в Период странствий теоры, работавшие вместе с Метекоранесом.

— Но в отличие от него не похороненные под трёхсотфутовой толщей вулканического пепла, — добавил Лио.

— Тогда это совсем другое дело, — сказал я. — Если так, оно не относится к матическому миру.

— В том-то и затруднение, — ответил Лио. — Преемство на столетия древнее самой идеи матиков, фраа и суур. Соответственно и правила его иные — не те, которые мы привыкли связывать с нашими орденами.

— Ты употребил настоящее время, — заметил я.

Крискан молчал, но было видно, что ему не по себе. Лио снова глянул на вершину и замедлил шаг.

— В чём дело? Из-за чего вы так нервничаете? — спросил я.

— Подозревали, что Эстемард входит в Преемство, — сказал Лио.

— Но Эстемард был эдхарианец! — возмутился я.

— Это часть проблемы, — сказал Лио.

— Проблемы? — переспросил я.

— Да, — ответил Крискан. — Во всяком случае, для меня и для тебя.

— Почему? Потому что мы — эдхарианцы?

— Да. — Крискан украдкой покосился на Лио.

— Я доверяю Лио больше, чем себе, — произнёс я. — Можешь говорить при нём всё, что сказал бы мне как собрату-эдхарианцу.

— Ладно, — ответил Крискан. — Меня не удивляет, что ты никогда об этом не слышал. Ведь ты в ордене светителя Эдхара несколько месяцев и всего лишь… э…

— Десятилетник? Продолжай, я не обиделся. — Это была не совсем правда. Если бы Лио не скорчил у Крискана за спиной рожу и не насмешил меня, я, наверное, мог бы обидеться всерьёз.

— Иначе до тебя доходили бы слухи. Намёки.

— На что?

— Во-первых, что эдхарианцы в целом немного чокнутые. Склонны к мистике.

— Разумеется, я слышал такие высказывания.

— Тогда ты знаешь, что эдхарианцам не доверяют, потому что для нас приверженность ГТМ якобы важнее канона и принципов Реконструкции.

— Ясно, — сказал я. — Это несправедливо, но я понимаю, почему некоторые так думают.

— Или притворяются, будто думают, потому что это даёт им оружие против эдхарианцев, — добавил Лио.

— А теперь, — сказал Крискан, — вообрази, что существовало преемство, так сказать, ультраэдхарианцев. Или, по крайней мере, что некоторые в него верят.

— Ты хочешь сказать, что, по мнению некоторых, наш орден как-то связан с Преемством?

Крискан кивнул.

— Доходит до обвинений, что эдхарианский орден — ширма, за которой скрывается тайный рассадник теглонопочитателей.

Учитывая вклад эдхарианцев в теорику, я легко разбил бы это нелепое утверждение, но моё внимание зацепилось за одно слово.

— Почитателей? — повторил я.

Крискан вздохнул.

— Такого рода слухи обычно распространяют те же люди…

— Которые считают, что наша вера в ГТМ равносильна религии, — закончил я. — Им выгодно уверить всех, будто внутри эдхарианского ордена есть тайный культ.