— И что же?
Фраа Ороло увлечённо наблюдал, как мы с Кином обсуждаем его, словно отсутствующего.
— Он хотел сказать, что настоящей разницы между кинаграммами и логотипами нет.
— Как же так! Они несовместимы! — Лицо Кина уже приобрело обычный оттенок. Он глубоко вздохнул, задумался на минуту, потом пожал плечами. — Но я понял, о чём ты. Мы вполне могли бы и дальше пользоваться логотипами.
— Тогда зачем, по-твоему, от них отказались?
— Чтобы люди, которые сделали для нас кинаграммы, увеличили свою рыночную долю.
Ороло нахмурился и обдумывал услышанное.
— Это тоже похоже на прехню.
— Чтобы они заработали деньги.
— Хорошо. И как эти люди добились своей цели?
— Они старались, чтобы пользоваться логотипами было всё труднее и труднее, а кинаграммами — всё легче и легче.
— Как неприятно. Почему вы не подняли восстание?
— Со временем мы поверили, что кинаграммы и впрямь лучше. Так что, думаю, вы правы. Всё правда пре… — Он осекся.
— Можешь говорить. Это не плохое слово.
— Мне кажется неправильным произносить его здесь.
— Как пожелаешь, мастер Кин.
— Так о чём мы? — спросил Кин и сам ответил на свой вопрос: — Ты хотел знать, умею ли я читать, не это, а неподвижные буквы, которыми пишут по-ортски.
Он кивнул на мой лист, быстро покрывавшийся как раз такими письменами.
— Да.
— Мог бы, потому что родители заставляли меня их учить, но не читаю, потому что незачем, — сказал Кин. — Вот мой сын — другое дело.
— Отец заставил его выучиться? — спросил Ороло.
Кин улыбнулся.
— Да.
— Он читает книги?
— Постоянно.
— Сколько ему? — Слова были явно не из опросника.
— Одиннадцать. И его ещё не сожгли на костре. — Кин сказал это самым серьёзным тоном. Я так и не понял, догадался ли фраа Ороло, что мастер над ним подтрунивает.
— У вас есть преступники?
— Конечно.
Однако само то, как Кин ответил, заставило Ороло схватить новый лист опросника.
— Откуда ты знаешь?
— Что?!
— Ты говоришь, «конечно», но как ты узнаёшь, преступник перед тобой или нет? Их клеймят? Татуируют? Сажают под замок? Кто определяет, что такой-то — преступник? Женщина со сбритыми бровями говорит: «Ты преступник» и звонит в серебряный колокольчик? Или мужчина в парике ударяет молотком по деревяшке? Протаскиваете ли вы обвиняемого через магнит в форме бублика? Или у вас есть раздвоенная палка, которая дрожит, если её подносят к злодею? Протягивает ли император с трона свой вердикт, написанный алыми чернилами и запечатанный чёрным воском, или обвиняемый должен пройти босиком по раскалённому железу? Может, есть вездесущий праксис движущихся картин — то, что вы называете спилекапторами, — видящих всё, но их тайны известны только совету евнухов, каждый из которых заучил наизусть длинное число? Или толпа сбегается и забрасывает подозреваемого камнями?
— Я не могу поверить, что вы всерьёз, — сказал Кин. — Вы пробыли в конценте всего, наверное, лет тридцать?
Фраа Ороло вздохнул и посмотрел на меня.
— Двадцать девять лет одиннадцать месяцев три недели шесть дней.
— И понятно, что вы готовитесь к аперту. Но не можете же вы думать, что всё так сильно изменилось!
Ещё один взгляд в мою сторону.
— Мастер Кин, — сказал фраа Ороло, выдержав паузу, чтобы слова его подействовали сильнее, — сейчас три тысячи шестьсот восемьдесят девятый год от Реконструкции.
— Мой календарь тоже так говорит, — подтвердил Кин.
— Завтра наступит три тысячи шестьсот девяностый. Не только унарский матик, но и мы, деценарии, будем отмечать аперт. Согласно древним установлениям, наши ворота распахнутся. В течение десяти дней мы сможем выходить наружу, а гости, такие, как вы, посещать наш матик. Так вот, через десять лет в первый и, вероятно, в последний раз за мою жизнь распахнутся вековые ворота.
— А когда они закроются, по какую сторону будете вы? — спросил Кин.
Я опять смутился, потому что не смел задать этот вопрос. Однако я втайне порадовался, что Кин его задал.
— Если меня сочтут достойным, я бы очень хотел оказаться внутри. — Фраа Ороло весело посмотрел на меня, как будто угадал мои мысли. — Суть же в том, что примерно через девять лет меня могут вызвать в верхний лабиринт, отделяющий мой матик от матика центенариев. Я войду в тёмную комнату, разделённую решёткой, а по другую сторону будет столетник (если к этому времени они не вымрут, не исчезнут и не превратятся во что-нибудь иное). И вопросы, которые он задаст, покажутся мне такими же странными, как тебе — мои. Столетники будут готовиться к своему аперту. В их книгах записаны все юридические практики, о которых они или другие инаки в других концентах слышали за последние тридцать семь с лишним веков. Список, которым я тряс перед тобой минуту назад, — лишь один абзац из книги толщиною в мою руку. Поэтому, даже если беседа кажется тебе нелепой, я бы очень просил тебя просто рассказать мне, как вы выбираете преступников.
— А мой ответ запишут в эту книгу?
— Если он будет новым, да.
— Ну, у нас по-прежнему есть окружные санаторы, которые прибывают на новолуние в запечатанных фиолетовых ящиках…
— Да, их я помню.
— Но они появлялись не так часто, как надо. Власти плохо их защищали и некоторых пустили под откос. Тогда власти поставили ещё спилекапторы.
Фраа Ороло взял другой лист.
— Кто имеет к ним доступ?
— Мы не знаем.
Ороло принялся искать другой лист, но, прежде чем он нашёл, Кин продолжил:
— Если кто-нибудь совершает серьёзное преступление, власти шлёпают ему на хребет такую штуку, что он на какое-то время становится вроде калеки. Потом она отваливается и всё проходит.
— Это больно?
— Нет.
Новая страница.
— Когда вы видите человека с таким устройством, вам ясно, какое преступление он совершил?
— Да, там прямо так и написано, кинаграммами.
— Воровство, насилие, вымогательство?
— Само собой.
— Крамола?
Кин долго молчал, прежде чем ответить:
— Такого никогда не видел.
— Ересь?
— Это, наверное, по части небесного эмиссара.
Фраа Ороло воздел руки с такой силой, что стла упала с его головы и даже одна подмышка оголилась, потом резко закрыл лицо. Этот иронический жест он частенько проделывал в калькории, когда кто-нибудь из фидов демонстрировал непроходимую тупость. Кин явно правильно всё понял и засмущался. Он поёрзал на стуле, задрал подбородок, снова опустил его и посмотрел на окно, которое пришёл чинить. Однако был в выспреннем жесте Ороло какой-то комизм, и Кин чувствовал, что ничего плохого не произошло.
— Ладно, — сказал он наконец. — Я никогда так об этом не думал, но на самом деле у нас есть три системы.
— Ящики, нашлёпки на хребет и что-то новенькое, ни мне, ни фраа Эразмасу незнакомое. Некто, называемый небесным эмиссаром. — Фраа Ороло принялся искать что-то в стопке листьев, в самом её низу.
— Я о нём не упомянул, потому что думал, вы знаете!
— Потому что… — фраа Ороло отыскал нужный лист и теперь скользил по нему глазами, — он утверждает, что пришёл из концента, чтобы принести немногим избранным свет матического мира.
— Да. А что, неправда?
— Неправда. — Видя, как растерялся Кин, Ороло продолжил: — Такое случается каждые несколько веков. Некий шарлатан претендует на светскую власть, ссылаясь на мнимую связь с матическим миром.
Я знал ответ на свой следующий вопрос раньше, чем выпалил:
— Мастер Флек — он что, его последователь?
Кин и Ороло разом посмотрели на меня, одинаково взволнованные, но по разным причинам.
— Да, — отвечал Кин. — Он слушает за работой их передачи.
— Потому-то он и снял провенер на спилекаптор, — сказал я. — Небесный эмиссар выдаёт себя за одного из нас. Если в матике есть что-то таинственное или… ну, величественное, это прибавит небесному эмиссару значимости. И мастер Флек, как его последователь, считает это в какой-то мере и своим достоянием.
Ороло молчал. Я сперва смутился и лишь много позже задним числом понял, что ему и не надо было ничего говорить: так очевидна была правильность моих слов.
У Кина лицо стало немного растерянное.
— Флек ничего не заспилил.
— То есть как? — удивился я.
Фраа Ороло по-прежнему думал о небесном эмиссаре и слушал вполуха.
— Ему не разрешили. Его спилекаптор слишком хорош, — объявил Кин.
Старый и мудрый Ороло напрягся и закусил губу. Я, молодой и глупый, пёр напролом:
— И как это понимать?
Фраа Ороло положил руку мне на запястье, чтобы я дальше не записывал. Сильно подозреваю, что ему хотелось другой зажать Кину рот.
Мастер ответил:
— Глазалмаз, антидрожь и диназум — со всем этим он мог заглянуть в другие части вашего собора, даже за экраны. По крайней мере, так сказали ему…
— Мастер Кин! — провозгласил фраа Ороло столь зычно, что все в библиотеке подняли головы. Затем он понизил голос почти до шёпота: — Боюсь, ты хочешь пересказать нам что-то, что твой друг Флек услышал от ита. Должен напомнить, что нашим каноном это запрещено.
— Простите, — сказал Кин. — Тут так легко запутаться.
— Да, знаю.
— Ясно. Не будем о спилекапторе. Простите ещё раз. Так о чём мы?
— Мы говорили о небесном эмиссаре. — Фраа Ороло немного успокоился и выпустил наконец мою руку. — Меня, собственно, интересует одно: отброс он, подавшийся в мистагоги, или бутылкотряс, поскольку первые бывают опасны.
Кефедокл. 1. Фид Орифенского храма, переживший извержение Экбы и ставший одним из сорока малых странников. В старости он будто бы объявился на периклинии, хотя некоторые исследователи считают, что это был сын или тёзка орифенянина. Фигурирует в качестве второстепенного участника в нескольких великих диалогах, особенно в «Уралоабе», где его своевременное вмешательство дало Фелену время оправиться от ехидных выпадов оппонента, сменить тему и приступить к последовательному уничтожению сфенической мысли, которое составило заключительную треть диалога и привело к публичному самоубийству заглавного участника. От страннического периода жизни К. сохранились три диалога, от периклинического — восемь. Человек безусловно одарённый, он тем не менее производил впечатление педанта и резонёра, отсюда 2-е значение. 2. Педант и резонёр; зануда.
«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.
— «Отброс, подавшийся в мистагоги» — более или менее понятно, — сказал я фраа Ороло позже. Мы были в кухне трапезной: я резал морковку, Ороло её ел. — И я догадываюсь, что они опасны, поскольку озлоблены, хотят вернуться туда, где их предали анафему, и отомстить.
— Да. Потому-то мы с мастером Кином провели всю вторую половину дня у дефендора…
— А что значит «бутылкотряс»?
— Вообрази знахаря в обществе, не знающем стекла. Море выносит на берег бутылку — вещь с поразительными свойствами. Он надевает её на палку, трясёт ею и убеждает всех, будто сам приобрёл часть этих поразительных свойств.
— Так они не опасны?
— Да. Они слишком внушаемы и потому быстро пугаются.
— А как насчёт пенов, которые съели печень светителя Блая? Не сказать, чтобы они так уж его боялись.
Чтобы спрятать улыбку, фраа Ороло сделал вид, будто разглядывает картофелину.
— Верно подмечено. Но вспомни: светитель Блай жил один на холме. Самый факт, что его отбросили, разлучил светителя с артефактами и акталами, которые на общество, способное порождать бутылкотрясов, воздействуют сильнее всего.
— Так что вы с дефендором решили?
Фраа Ороло огляделся, давая понять, что о таком не следует вопить во всю глотку.
— Ожидать больших предосторожностей во время аперта.
Я понизил голос:
— Так мирская власть пришлёт… ну, не знаю…
— Роботов с парализаторами? Эшелоны конных лучников? Баллоны с усыпляющим газом?
— Ну да, в таком духе.
— Зависит от того, насколько небесный эмиссар стакнулся с бонзами, — сказал фраа Ороло. (Он всегда называл так мирскую власть.) — И это нам очень трудно установить. Мне так точно. Для того и учреждена должность дефендора. Не сомневаюсь, что фраа Делрахонес уже этим вопросом занимается.
— Может ли это привести к… ну, знаешь…
— Разорению? Локальному или всеобщему? Насчёт всеобщего — думаю, вряд ли. Фраа Делрахонес уже что-нибудь бы услышал от других дефендоров. Я не исключаю безобразий в Десятую ночь, но потому-то мы накануне аперта и перенесли всё по-настоящему для нас ценное в лабиринт.
— Ты сказал Кину, что кардинальные перемены в экстрамуросе дважды приводили к разорениям, — напомнил я.
— Неужели? — И раньше, чем я успел ответить, Ороло скорчил этакую гримасу весёлого фраа, будто собирался насмешить полный калькорий замученных теорикой фидов. — Ты что, четвёртого разорения боишься?
Я предал смерти морковину и трижды вполголоса помянул грабли Диакса.
— Три глобальных разорения за три тысячи семьсот лет — не так уж и страшно, — заметил Ороло. — У мирян статистика куда более мрачная.
— Немножко боюсь, — отвечал я, — но совсем другое хотел спросить, пока ты не начал кефедоклить.
Ороло не ответил, возможно, потому что в руке у меня был большой нож. Я устал и злился. Чуть раньше я вмял сферу внутрь, чтобы получилась корзина, и пошёл к ближайшим клустам. Оказалось, их обобрали; пришлось тащиться на другой берег реки и добывать овощи для рагу там.
Я схватил доставшуюся таким трудом морковку и указал ею вверх.
— Ты меня учил больше насчёт звёзд. Историю мне преподавали другие — в основном фраа Корландин.
— Он, наверное, говорил, что в разорениях виноваты мы сами, — сказал Ороло. Я отметил, что он употребил слово «мы» очень растяжимо, в смысле «каждый инак начиная с ма Картазии».
У Репья была милая привычка — за разговором ни с того ни с сего легонько ткнуть меня в ключицу. Я машинально вскидывал руки, понимая, что от второго тычка полечу на землю. Таким образом Лио давал понять, что я стою не так, как советуют его книги по искусству долины. Я считал, что это чушь, но мое тело, видимо, соглашалось с Лио, потому что реагировало чересчур сильно. Раз, пытаясь восстановить равновесие, я потянул какую-то мышцу в спине, и она потом три недели болела.
Так же подействовала на меня фраза Ороло. Я отреагировал чересчур сильно. Лицо вспыхнуло, сердце застучало. Я почувствовал себя собеседником Фелена, которого тот спровоцировал на глупость и сейчас начнёт шинковать, как морковку на доске.
— За каждым разорением и впрямь следовали реформы, ведь так? — выпалил я.
— Давай пройдёмся по твоей фразе граблями и скажем, что каждое разорение вело к переменам в матиках, наблюдаемым по сей день.
То, что Ороло заговорил в такой манере, подтверждало: мы с ним в диалоге. Другие фраа бросили чистить картошку или резать зелень и собрались вокруг смотреть, как меня площат.
— Хорошо, называй как хочешь, — сказал я и тут же засопел, понимая, что подставляюсь. Как будто фраа Лио меня ткнул, а я с размаху плюхнулся на пятую точку. Не надо было мне вспоминать Кефедокла.
Я невольно покосился на окно. Кухня смотрела на юг, на грядки с зеленью, тянувшиеся до ближайших клустов (их обрабатывали самые старые фраа и сууры, которым трудно далеко ходить). Чтобы солнце не грело стену и в кухне не получалась совсем уж духовка, кровля с этой стороны здания сильно выдавалась вперёд, образуя навес. В его тени, сразу под окном, суура Тулия и суура Ала резали мобные покрышки на сандалии. Я не хотел, чтобы Тулия слышала, как меня площат, потому что она мне нравилась, и не хотел, чтобы слышала Ала, потому что ей бы это доставило слишком много удовольствия. На счастье, они, как всегда, что-то друг дружке втолковывали и не обращали на нас внимания.
— Называй как хочешь? Странные вещи ты говоришь, фраа Эразмас, — сказал Ороло. — А могу ли я назвать их морковками или плитками?
Смешки порскнули разом, как воробьи со звонницы.
— Нет, па Ороло, неправильно говорить, что за каждым разорением следовала морковка.
— Почему, фид Эразмас?
— Потому что слово «морковка» не означает «реформы» или «перемены в матиках».
— То есть из-за того, что слова обладают занятным свойством нести конкретный смысл, мы должны употреблять их по делу? Это верное изложение того, что ты сказал, или я ошибаюсь?
— Верное, па Ороло.
— Может быть, другие, столькому научившиеся у Нового круга и реформированных старофаанитов, приметили ошибку и хотели бы нас поправить? — Фраа Ороло обвёл слушателей безмятежным взглядом гадюки, пробующей языком воздух.
Никто не шелохнулся.
— Никто не хочет поддержать оригинальные гипотезы светителя Проца. Прекрасно. Мы можем продолжать, исходя из допущения, что слова что-то означают. В чём разница между высказываниями: «разорения привели к реформам» и «разорения привели к переменам в матиках»?
— Полагаю, это связано с коннотациями слова «реформа». — Я уже сдался и хотел, чтобы меня уплощили. Не потому, что мне это нравилось, просто уж очень редко фраа Ороло излагал свои взгляды на что-нибудь, кроме звёзд и планет.
— Может быть, ты объяснишь подробнее? Я не так чуток к словам, как ты, фраа Эразмас, и будет жаль, если я неверно пойму твой довод.
— Хорошо. Сказать «перемены» значит выразиться более диаксиански — выгрести граблями всё субъективно-оценочное. Говоря «реформы», мы создаём впечатление, будто в прежнем устройстве матиков что-то было не так и…
— …мы заслуживали разорения? Бонзы должны были прийти и нас выправить?
— Когда ты так говоришь, па Ороло, таким тоном, ты как будто намекаешь, что перемены были не нужны… что мирская власть их нам навязала. — Я запинался от волнения, потому что увидел, как загнать Ороло в угол. Эти реформы (или перемены) были также фундаментальны для устройства матиков, как ежедневный провенер. Против них Ороло возразить не мог.
Однако он только грустно покачал головой, словно дивясь, что нас в калькориях пичкают такой ерундой.
— Тебе надо перечитать «Секулюм» светительницы Картазии.
У инаков, подолгу смотрящих в телескоп, иногда развиваются очень странные взгляды на историю, поэтому я не хмыкнул. Кое-кто весело переглянулся.
— Па Ороло, я читал его в прошлом году.
— Ты скорее всего читал выдержки из перевода на среднеортский. Многие тогдашние переводы окрашены своего рода протопроцианством, возобладавшим в Древнюю матическую эпоху незадолго перед возвышением мистагогов. Ты хихикаешь, но когда-нибудь ты начнёшь это замечать. Некоторые куски переведены плохо, потому что переводчики были не согласны с их смыслом. Настолько плохо, что при выборе отрывков их просто выкинули. Не пожалей сил: прочти Картазию в оригинале. Староортский совсем не так труден, как некоторые думают.
— И что я должен оттуда узнать?
— Это документ, заложивший основы матического мира. Светительница Картазия подчёркивала — мы должны не приспосабливаться к секулюму, а противостоять ему. Создать ему противовес.
— «Мой матик — моя крепость»? — поддразнил кто-то из слушателей.
— Мне такое определение не по душе, — заметил Ороло, — но если я буду говорить дальше, рагу не приготовится никогда, и скоро двести девяносто пять голодных инаков захотят оторвать нам голову. Довольно сказать, фраа Эразмас, что светительница Картазия никогда не согласилась бы с утверждением, будто светские власти могут или должны реформировать матики. Однако она бы признала, что у них есть средства производить в нашей жизни перемены.