На полпути между нами и стеной, там, где дорога начинала петлять, ветер заносил пеплом пару невысоких домишек. Мы подъехали туда и увидели шлагбаум и сувенирную лавочку, в которой торговали инаки. Все они были в стлах и подпоясаны хордами. Мы ничего не стали о себе врать, но держались как туристы. Инаки с удовольствием продали нам самодельное мыло из вулканического пепла, однако сказали, что дальше проезд запрещён.

Позже, когда мы заехали в город за продуктами, я снова увидел инаков, открыто расхаживающих в стлах. На иерархов они не походили. Это было явно против канона — как и торговля в сувенирной лавке. Зато мы поняли, что отношение к инакам здесь куда лучше, чем, скажем, в Махще. Мне очень хотелось подойти к кому-нибудь из них и спросить про Ороло, но я рассудил, что они будут тут и завтра, а решение лучше принять утром, на свежую голову. В итоге меня всю ночь мучил бесконечный сон про руки-манипуляторы, так что никакого свежего решения не надумалось.

Я чувствовал себя разбитым и в продолжение почти всего завтрака молчал, пока мне не пришло на ум следующее:

— Предположим, нет никаких биологических Геометров — существ вроде нас, управляющих этими машинами. Что, если они давно вымерли, оставив корабли, действующие по автоматическим программам?

Никто не поддержал тему, кроме Самманна, который сразу встрепенулся — так ему понравилась моя мысль.

— Тем лучше для нас, — сказал он.

Я сперва растерялся, потом сообразил, что «для нас» значит «для ита».

— То есть мирская власть вас больше будет ценить?

На миг лицо Самманна окаменело, и я понял, что серьёзно его обидел.

— Может быть, мы думаем не только о своей ценности. Может быть, ита способны мечтать о чём-то ещё.

— Прости.

— Представь себе, какая увлекательная задача — взаимодействие с такой системой! — воскликнул Самманн. Я легко отделался — он был так увлечён новой мыслью, что забыл про оскорбление. — На самом нижнем уровне это будет полностью детерминистский синап. Однако выражать себя он будет только в неких действиях: перемещениях корабля, передаче сигналов и так далее. Наблюдаемых результатах.

— Мы называем их просто данными, но не важно, продолжай.

— Понять по этим данным, как работает синтаксическая программа, — задача сродни расшифровке. Возможно, нам придётся провести свой конвокс.

— И вы разрешите проблему Смысленности раз и навсегда, — сказал я наполовину всерьёз.

Самманн оторвал экстатический взгляд от неба и уставился на меня.

— Ты изучал ПС?

Я пожал плечами.

— Наверное, меньше твоего. Нам о ней говорили, когда рассказывали про историю раскола.

— Между последователями светителя Проца и приверженцами светителя Халикаарна.

— Да. Только немного нечестно называть одних последователями, а других приверженцами, если ты понимаешь, о чём я. Так или иначе, мы называем это расколом.

— Проциане были благожелательней к синтаксической точке зрения… или я должен сказать «фааниты»…

Самманн сбился, и я ему подсказал:

— Вспомни, мы говорили про Смысленность. Мы с тобой думаем о чём-то. Символы у нас в голове что-то означают. Вопрос в том, может ли синтаксический аппарат думать или просто обрабатывает цифры, лишённые смысла.

— Без всякого семантического наполнения, — сказал Самманн.

— Да. Так вот, Фаана была пе-эр синтаксической группы — сторонников Проца — в конценте светителя Мункостера вскоре после Реконструкции. Она утверждала, что никакой Смысленности нет — что это иллюзия, которую создаёт для себя каждый достаточно развитый синап. Эвенедрик, живший чуть раньше Фааны, вслед за Халикаарном считал, что мозг способен решать задачи, с которыми не справится синап. Что Смысленность и впрямь существует.

— Что в наших мыслях есть семантическое наполнение помимо нулей и единиц.

— Да. Это связано с убеждением, что наш разум способен воспринимать идеальные формы Гилеина теорического мира.

— Ну знаете, ребята! — не выдержал Юл. — Мы вроде на отдых встали!

— Вот так мы отдыхаем, — отозвался Самманн.

— Да, — подхватил я. — Если бы мы работали, то говорили о вещах сложных и занудных.

— Вас слушать скучнее, чем проповедников! — возмутился Юл.

Гнель сделал вид, будто не заметил выпада.

— Давай я объясню в доступных для тебя словах, братец, — сказал он. — Если инопланетяне — просто большая компьютерная программа, то Самманн сможет их отключить, изменив один бит. Программа даже не поймёт, что её портят.

— Только если у неё нет Смысленности, — поправил я. — Если она способна понять значение своих символов, то угадает, что Самманн хочет ей навредить.

— Наверняка в неё встроена всякая жуткая защита, — вставил Юл. — Бомбы и всё такое.

— Если у неё нет Смысленности, то она очень уязвима, и тогда да, — сказал Самманн. — Однако системы с настоящей Смысленностью обмануть труднее. Во всяком случае, так гласит миф.

— Ерунда, — ответил Юл и снова посмотрел на родственника. — Их просто надо обманывать по-другому.

— Видимо, небесный эмиссар врал не очень убедительно, — сказал Гнель. — А может, проповедовать не так легко, как ты думаешь.

Корд прочистила горло.

— Всё это страшно интересно, но какие у нас на сегодня планы?

Наступила долгая тишина. Корд воспользовалась ею, чтобы сказать:

— Мне здесь нравится, но чем дальше, тем больше не по себе. У кого-нибудь ещё есть такое странное чувство?

— Ты говоришь с мужчинами, — напомнил Юл. — Никто здесь не в состоянии оценить тонкости твоих чувств.

Она бросила в него песком.

— Я провёл небольшое исследование, — сказал Самманн, — что само по себе вызвало у меня странные чувства. Я не понимал, откуда в такой дыре такой хороший доступ в авосеть.

— А теперь понимаешь?

— Кажется, да.

— И что же ты узнал?

— Начиная с Древней матической эпохи весь остров находится в одних руках. Тогда это было мелкое княжество. Оно переходило от империи к империи. Когда императоров и князей упраздняли, оно попадало к частному лицу или коммерческой организации. Когда они возвращались, здесь снова появлялся князь, барон или кто-нибудь в таком роде. Но девятьсот лет назад Экбу приобрёл частный фонд — что-то вроде владения. И члены этого фонда как-то связаны с матическим миром.

— Потому что они спонсируют раскопки Орифены — то, что мы видели вчера?

— Спонсируют и как-то ещё, — сказал Самманн.

— За десять дней аперта такой сложный проект не организуешь, — заметил я. — Владение должно было готовить свой проект долгое время.

— Всё не так сложно, — возразила Корд. — Унарии проводят аперт каждый год. С ними договориться легко. Некоторые унарии переходят к десятилетникам. Те — к столетникам. Если фонд начал работу примерно в 2800-м, то к милленальному аперту 3000-го у них могли быть сторонники во всех матиках, кроме тысячелетнего.

Мне не понравился сценарий, который предложила Корд, но факты я оспорить не мог. Думаю, меня смущало следующее: мы, инаки, считаем, что одни думаем на века вперёд, а у Корд получалось, что мирское владение нас обскакало.

Возможно, Самманн испытывал сходные чувства.

— Всё могло быть так же, но с другой стороны, — сказал он.

— Что?! — воскликнул я. — Ты хочешь сказать, что кучка инаков создала мирское владение, чтобы купить остров? Бред!

Однако мы знали, что Самманн выиграл спор, поскольку он был спокоен и доволен, а я — зол и растерян. Главным образом из-за того, что гипотеза прекрасно согласовывалась со всем, что я в последние недели слышал о Преемстве.

Тем не менее все ждали моего ответа.

— Если всё так, как говорит Самманн, то они — кто бы они ни были — знают, что мы здесь. Думаю, надо действовать напрямик. Едем туда. Я просто постучу в ворота и скажу зачем пришёл.

Все разом вскочили, кроме Гнеля.

— Наверняка можно узнать что-то ещё о тех, кто купил остров. Многое ли в этом мире существует девять столетий?

— Многое, — отвечал Самманн. — Например, вашей скинии куда больше девятисот лет… — Он повернулся и внимательно поглядел на Гнеля. — К этому-то ты и клонишь? По-твоему, фонд — нечто вроде религиозной организации?

Гнель слегка опешил и попытался сдать назад.

— Я всего лишь говорю, что торговые дома столько не существуют.

— Но делать отсюда вывод, что на Экбе заправляет тайная скиния — по меньшей мере смело!

— Когда я вижу, как инаки свободно разгуливают по улицам, — сказал Гнель, — я думаю, что объяснения требуются довольно смелые.

— Мы видели инаков на улицах Махща. Может, здешних тоже призвали или что-то вроде того, — включился в дискуссию Юл.

Вряд ли объяснение кого-нибудь устроило — даже самого Юла, — но оно загнало нас в тупик.

— Многие инаки, — начал я, — особенно процианско-фаанитского толка, считают веру в Гилеин теорический мир по сути религиозной. А у меня есть основания полагать, что орифенские инаки — самые радикальные из всех сторонников ГТМ. Так что религиозная ли это общность — зависит от терминологии. — Последние слова я произнёс неуверенно, представляя, как бы уплощил меня Ороло за такую сфеническую ересь. Даже Самманн обернулся и взглянул недоверчиво, однако ничего не сказал. Думаю, он понял, что я просто хочу сдвинуть дело с мёртвой точки.

— Послушай, — сказал я Гнелю. — Самманн только начал своё исследование, а мы по прошлому опыту знаем, что доступа к некоторым источникам приходится ждать сутками. Впустят меня в Орифену или нет, у вас в любом случае будет время узнать больше.

— Да, — согласился Гнель. — Но впустят ли тебя, зависит от твоих слов. А они зависят от того, что ты знаешь. Так что, может быть, стоит подождать день-другой.

— Я знаю, что скажу, — отвечал я. — И хочу пойти туда сегодня.

***************

...

Метекоранес, древний теор, исключительно одарённый в планиметрии, но, как правило, молчавший в диалогах. Был засыпан вулканическим пеплом при извержении вулкана, сгубившем Орифену. Согласно верящим в старое преемство, его (возможно, невольный) основатель.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

Через два часа я стоял, один, перед воротами Орифены. Стена в двадцать футов высотой была сложена из одинаковых тонкозернистых серовато-бурых блоков. Жарясь на солнце в ожидании ответа на стук, я внимательно их разглядел и пришёл к выводу, что они изготовлены в форме по какой-то технологии, которая спекает вулканический пепел в подобие бетона. Каждый был размером с небольшую тачку — то есть как раз такой, чтобы два инака могли двигать его с помощью подручных орудий. Блоки немного отличались цветом, но в остальном каждый представлял собой клон соседнего, так что кладка получилась идеально ровной — как будто стена составлена из детского строительного набора. Ворота были из стальных пластин, которые в таком климате должны сохраняться долго. Постучав, я отступил подальше от раскалённых, пышущих жаром ворот (таких больших, что в них могли бы разъехаться два самых больших грузотона) и оглянулся на сувенирные киоски футах в трёхстах ниже по склону. Корд, стоявшая в тени Юлова кузовиля, помахала мне рукой. Самманн щёлкнул жужулой.

По бокам от ворот высились два цилиндрических бастиона с зарешёченными бойницами. В левом была дверь, тоже стальная. Подождав ещё немного, я подошёл к ней и снова постучал. В верхней части двери было закрытое окошко, размером примерно с мою ладонь. Через десять минут за дверью послышались шаги. Она приоткрылась и тут же с грохотом захлопнулась. Заскрежетала задвижка. Скрипнуло, открываясь, окошко. Помещение за ним было тёмным и наверняка восхитительно прохладным. Однако после полуденного Экбского солнца мои глаза ничего там не различили.

— Знай, что ты стоишь на пороге мира, к которому не принадлежишь и в который не можешь вступить, если торжественно не поклянешься остаться в нём навсегда, — произнёс молодой голос на флукском с местным акцентом. Девушка говорила то, что ей положено. Привратники в матиках говорят эту или похожие фразы со времён Картазии.

— Приветствую тебя, суура, — сказал я. — Давай говорить на ортском. Я — фраа Эразмас из эдхарианского капитула деценарского матика концента светителя Эдхара.

Молчание. Затем окошко затворилось и щёлкнула задвижка. Я ждал. Через некоторое время окошко снова открылось и заговорила другая женщина, постарше.

— Меня зовут Димма, — сказала она.

— Здравствуй, суура Димма. Фраа Эразмас к твоим услугам.

— Что ты мне фраа, а я тебе суура, у меня пока что очень большие сомнения, ибо я вижу твоё платье.

— Я пришёл издалека. Стлу, хорду и сферу у меня украли, пока я странствовал по секулюму.

— Здесь не собирается конвокс. Мы не ждём странников.

— Неужто Орифена, из которой вышли первые странники, нарушит закон гостеприимства и затворит ворота перед скитальцем?

— Мы подчиняемся канону, а не обычаям гостеприимства. В городе есть гостиницы. Привечать путников — их дело.

Окошко скрипнуло, как будто Димма собирается его закрыть.

— Где в каноне сказано, что инаки могут торговать мылом в экстрамуросе? — спросил я. — Какой его раздел дозволяет инакам в стлах разгуливать по городу?

— Твои слова противоречат твоему утверждению, будто ты инак, — сказала Димма. — Ибо фраа должен знать, что разные матики придерживаются разных вариантов канона.

— Многие инаки этого не знают, потому что никогда не покидали свой матик, — возразил я.

— Вот именно!

Мне представилось, что Димма улыбается в темноте, довольная, что так ловко обратила мои слова против меня — ведь я находился снаружи, где инаку быть не положено.

— Я верю, что ваши обычаи отличаются от принятых в остальном матическом мире, — начал я.

Она перебила:

— Не настолько, чтобы мы впустили человека, не принесшего клятву.

— Так Ороло принёс клятву?

Недолгое молчание. Потом она закрыла окошко.

Немного подождав, я обернулся к друзьям и руками изобразил, что крепко их обнимаю. Очень странно было вновь обменяться с ними хотя бы жестом после того, как я заглянул через порог матика. Несколько минут назад я прощался так, будто вернусь к обеду, но теперь понимал, что могу остаться здесь до конца дней.

Снова открылось окошко.

— Называющий себя фраа Эразмасом, скажи, зачем пришёл, — произнёс мужской голос.

— Фраа Джад, милленарий, хочет знать, что думает фраа Ороло по некоторым вопросам, и велел мне его разыскать.

— Ороло, которого отбросили?

— Да.

— Тот, по ком прозвонили анафем, не может снова вступить в матик. А тот, кого призвали на конвокс в Тредегар, не должен являться в другой матик на противоположной стороне планеты.

Подозрение забрезжило у меня ещё до того, как мы достигли Экбы. Некоторые косвенные свидетельства его укрепили. Однако, как ни странно, полную уверенность мне дала только здешняя архитектура. Ничего от матического стиля.

— Твоя загадка непроста, — признал я, — но, по некотором размышлении, ответ вполне ясен.

— Да? И каков же ответ?

— Это не матик, — сказал я.

— Что же это, если не матик?

— Клуатр преемства, возникшего за тысячу лет до Картазии и её канона.

— Ты можешь войти в Орифену, фраа Эразмас.

Загремели тяжёлые засовы, и дверь открылась.

Я вступил в Орифену. И в Преемство.

В конценте светителя Эдхара Ороло немного располнел, хотя и поддерживал форму, работая в винограднике и поднимаясь по лестнице на звездокруг. На Блаевом холме он, если верить фототипиям Эстемарда, исхудал, оброс и отпустил дикарскую бороду. Но сейчас, у ворот Орифены, пять раз кряду прокрутив Ороло на месте, я не почувствовал ни жирка, ни худобы, только крепкие мышцы, а когда наконец его отпустил, то увидел слёзы, бегущие по загорелым, гладковыбритым щекам. Собственно, это всё, что я успел рассмотреть, прежде чем сам ослеп от слёз и вынужден был несколько раз пройтись вдоль стены, чтобы хоть немного успокоить чувства. Канон не подготовил меня к тому, что я буду обнимать покойника. Может быть, это означало, что я тоже умер для матического мира и попал в некую посмертную жизнь. Корд, Юл, Гнель и Самманн проводили меня в последний путь.

Потребовалось усилие воли, чтобы вспомнить: они по-прежнему рядом, гадают, что со мной.

В клуатре был небольшой фонтан. Ороло зачерпнул мне кружку воды. Мы сели в тени часовой башни, и я отпил первый большой глоток. Вода отдавала серой.

С чего начать?

— Когда тебя отбросили, па, я бы столько всего тебе сказал, если б мог. И в следующие недели тоже. А сейчас…

— Всё утекло?

— Прости?

— Всё утекло во времени и по пути изменилось — твой разум изменил эти вещи, и о них уже не надо столько говорить. Прекрасно. Давай побеседуем о новом и интересном.

— Ладно. Ты хорошо выглядишь.

— А ты нет. Надеюсь, шрамы добыты с честью?

— Не совсем. Но я кое-чему научился.

Однако мне не особенно хотелось рассказывать Ороло о своём путешествии. Мы немного поболтали о пустяках, потом разом поняли, как это нелепо, и встали. Молодой фраа (если можно назвать так человека, живущего в нематическом матике) принёс мне стлу с хордой и забрал мою мирскую одежду. Затем Ороло повёл меня от клуатра по широкой дороге, утрамбованной множеством обутых в сандалии ног и колёсами тачек. Через некоторое время мы уже стояли на краю котлована, в котором собор светителя Эдхара поместился бы не один раз. Если мы возводили монументы, громоздя камень на камень, поднимая их ввысь, то здешние инаки строили свой, выбирая землю лопатами. Грунт был рыхлый, борта котлована крутые, поэтому их укрепили плитами спечённого пепла. По склонам вниз спиралью уходила дорога. Я двинулся к ней, но Ороло меня удержал.

— Видишь, внизу никого нет? Чем глубже, тем жарче. Мы копаем по ночам. Если хочешь прогуляться, идём вверх.

Он указал на гору.

По Самманновым снимкам и вчерашней экскурсии я знал, что у Орифены две стены, внутренняя и внешняя. Они сливались в одну перед главными воротами, у дороги. Внутренняя двадцатифутовая стена охватывала клуатр, где инаки жили, и раскоп, где они работали. Внешняя, невысокая — футов шесть — была скорее символической. Она взбиралась на тысячи футов и опоясывала кратер на макушке горы. На снимках было видно устье шахты, пробитой, вероятно, чтобы извлекать тепловую энергию вулкана. Я понимал, что там жарко, опасно и дурно пахнет. Однако на склоне, по которому шли мы с Ороло, трудами Преемства возник оазис. Инаки где-то нашли воду и выращивали виноград, пшеницу, всевозможные плодовые и масличные деревья, бросавшие на гору мягкую кружевную тень. С каждым шагом становилось ветренее и прохладнее. Я вспотел от подъёма, но когда мы наконец остановились отдохнуть, полюбоваться видом и пожевать собранные по дороге фрукты, пот сразу высох на резком морском ветру, и мне пришлось закутаться поплотнее.

Мы вышли за верхнюю границу орифенских садов и, миновав полосу низкорослых искривлённых деревьев, оказались на лугу, который издали казался заиндевевшим. Вблизи стало видно, что это сплошной ковёр маленьких белых цветов, как-то приспособившихся к высокогорью. Над ними кружили пёстрые насекомые, но не в таком количестве, чтобы досаждать. Видимо, их численность сдерживали птицы, которые распевали в невысоких кронах или резко вспархивали из-под ног. Мы сели на обнажившиеся корни дерева, проросшего из семени, возможно, в год после извержения вулкана. Ороло объяснил, что эти деревья, не выше меня ростом, может статься, самые древние живые организмы на Арбе.