Почти весь разговор состоял из таких экскурсоводческих сведений. Было как-то даже приятнее болтать о птицах и деревьях, о том, сколько кубических футов земли вынуто из раскопа и сколько храмовых построек расчищено, чем думать о Геометрах, конвоксе и Преемстве. Потом мы спустились и поужинали в трапезной вместе примерно с сотней живущих здесь фраа и суур. Их пе-эр, фраа Ландашер, третий из говоривших со мной в воротах, официально приветствовал меня и провозгласил тост за моё здоровье. Я выпил больше своей нормы вина, несравненно лучшего, чем получалось у Ороло из подмёрзшего винограда в Эдхаре, и заснул в отдельной келье.

Проснулся я разбитый, с больной головой, думая, что проспал всё на свете, но нет — час был ранний, ночная смена с пением весёлых маршевых песен поднималась из раскопа, неся лопаты, совки, кисточки и тетрадки. Здесь была баня — несколько кабинок, в которых с потолка хлестала горячая вода из вулканических источников. Через десять секунд ты вылетал оттуда распаренный и чистый. Я стоял под горячими струями, пока хватало дыхания, потом вышел и завернулся в стлу, чтобы новоматерия впитала влагу. Стало чуть лучше. Однако на самом деле худо мне было не столько от похмелья, сколько от шока, что я снова в матическом мире, где взгляд на время так отличается от того, к которому я успел привыкнуть в экстрамуросе. Растерянность усугублялась тем, что никто не потрудился объяснить мне здешние правила. По виду это был картазианский матик, однако меня не заставили принести клятвы, и я подозревал, что могу выйти, когда вздумаю. Здешние обитатели просто притворялись, что у них матик, когда имели дело с теми, кто может не понять. Они маскировались под инаков и вместе с тем не кривили душой, поскольку были преданы своему делу не меньше насельников Эдхара. Может быть, даже больше — ведь они не хотели соблюдать правила, мешающие работе, и подчиняться инквизиции.

Фраа Ландашер поймал меня на выходе из бани и познакомил с суурой Спрай, девушкой примерно моих лет. Вернее, вторично познакомил, потому что она первая говорила со мною вчера у ворот. Она совершенно определённо напоминала мне Алу. Ландашер объяснил, что в раскоп надо идти прямо сейчас, потом будет слишком жарко. Суура Спрай — ей предстояло быть моим экскурсоводом — собрала корзинку с провизией. Оба явно ждали, что я запрыгаю от радости. Да и что могло быть естественней? Я, конечно, поблагодарил, стараясь, чтобы голос звучал как можно искренне, хотя на самом деле мне хотелось разбудить Ороло и поговорить с ним о насущных мирских делах.

Не зная, как пойдут дела у ворот, я вчера договорился с Юлом, Корд, Самманном и Гнелем, что они подождут часок, и, если я не выйду, вернутся через три дня, а я постараюсь им передать, что делать дальше. Я чувствовал, что мои три дня пролетают, и меньше всего хотел тащиться на экскурсию с малознакомой девушкой. Так что на дорогу в раскоп, неся корзинку сууры Спрай, я вступил в самом скверном расположении духа.

Совсем в другом настроении я, добравшись до низа, сбросил сандалии и босиком прошёлся по плитам, по которым ступал Адрахонес. По ступеням храма, где Диакс потрясал граблями. По аналемме, где поколения физиологов-жрецов отмечали провенер. По мощёному десятиугольнику, где Метекоранес стоял, погружённый в раздумье, под ливнем вулканического пепла.

— Вы его нашли? — спросил я немного погодя, когда мы ели фрукты из корзины, запивая их водой.

— Кого? Метекоранеса?

— Ага.

— Нашли. Его-то мы — в смысле, наши предшественники — искали в первую очередь. Это был… — Её передёрнуло.

— Скелет?

— Слепок, — отвечала она. — Вернее, полость в форме тела. Можешь посмотреть, если захочешь. Разумеется, нельзя утверждать, что это именно он. Но всё сходится с легендой. У него даже голова наклонена, как будто он смотрит на плитки.

Площадь, где мы перекусывали, — та самая, на которой Метекоранеса засыпало пеплом и превратило в слепок, — являла собой овеществлённый теглон. Это был выложенный мрамором десятиугольник футов двести в поперечнике. В древние времена его щедро снабжали формованными глиняными плитками. Форм было семь, и разновидностей плиток, соответственно, тоже семь. Плитки совмещались бесчисленными способами: в отличие от квадратов или равносторонних треугольников, которые дают повторяющийся узор, не оставляя выбора, теглоновые фигуры можно комбинировать до бесконечности, лишь бы хватило их глиняных копий. По площади были разбросаны сотни плиток, и современные орифеняне в нескольких местах выложили из них небольшие узоры. Я присел на корточки рядом с одним, потом вопросительно взглянул на Спрай.

— Можно, — сказала она. — Это современные. Мы нашли настоящие древние формы и сделали по их образцу свои!

Я взял плитку в руки, чтобы получше рассмотреть. Это был ромб с плавно изгибающейся бороздкой, идущей от одной стороны к другой. Я отнёс его к ближайшей вершине десятиугольника и положил на мрамор: тупой угол в точности подошёл к борту.

— А, сразу за самую трудную задачу, да? — поддразнила меня суура Спрай, разумеется, имея в виду теглон.

Она подошла к противоположной вершине десятиугольника и положила плитку. Я тем временем набрал ещё плиток разных форм и, взяв одну наугад, приложил к первой. На этой — как и на всех остальных — тоже была бороздка. Я покрутил плитку, чтобы бороздки совпали и получилась непрерывная линия. В угол между первой и второй плиткой я положил третью. Теперь появилась возможность вдвинуть четвёртую, пятую и так далее. Я играл в теглон. Цель игры — начать от угла и замостить весь десятиугольник так, чтобы бороздка сплошной змейкой вилась до противоположной вершины — той, куда положила плитку суура Спрай. Поначалу было легко, но потом две цели — замостить всю площадь и сохранить целостность бороздки — вошли в противоречие. Пришлось бросить оборванную линию, вернуться и переложить часть плиток, чтобы добиться совпадения. Вроде получилось, и я смог продолжить линию. Однако вскоре у меня было уже три оборванных фрагмента в разных частях узора, и я отчаялся их соединить. На первый взгляд всё развитие происходило на внешней границе, и плитки, оставшиеся в глубине, значения уже не имели. С другой стороны, то, как уложена первая, задавало положение всех остальных плиток во всём десятиугольнике.

Древние орифеняне предполагали, но не могли доказать, что плитки теглона апериодичны, то есть ни одна последовательность ни разу не повторится. Опять-таки для квадратов, треугольников и любой другой периодичной системы задача решается легко — и даже автоматически. В случае апериодичных плиток её невозможно или, по крайней мере, крайне маловероятно решить, если не обладать божественной способностью мысленно видеть весь узор сразу. Метекоранес считал, что окончательный вариант существует в Гилеином теорическом мире и сложить его может лишь тот, кто способен туда заглянуть.

Суура Спрай прочистила горло. Я поднял голову. Я сидел на корточках перед системой плиток в пятьдесят футов шириной. Припекало.

— Извини, — сказал я.

— Некоторые двигают их палками. Спину потом не так ломит.

— Нам, наверное, пора идти?

— Скоро будет пора.

Впрочем, сперва она показала мне развалины древних строений. Крыш, разумеется, не осталось. Кое-где сохранились колонны и куски стен, до половины засыпанные рухнувшими плитами. Но по большей части мы видели фундаменты, полы, лестницы и площади. Участки, где раскопки велись сейчас, были разделены на квадраты натянутыми бечёвками — геометрический штрих, который бы наверняка пришёлся по душе Адрахонесу. Инаки, проводившие раскопки, на протяжении столетий аккуратно помечали камни цифрами и буквами. Наверху, я знал, есть музей, где выставлены самые интересные находки, включая предполагаемый слепок Метекоранеса. Мне представилось, что в музее темно. Отличная вентиляция. И прохлада.

— Ладно, пошли из этой духовки, — сказал я.

Возражений со стороны моей проводницы не последовало.

Мы пробыли внизу дольше, чем собирались. Отчасти потому что было и впрямь интересно. Но главным образом — и, наверное, это нелестно меня характеризует, — потому что я завидовал Джезри и хотел хоть в чём-нибудь утереть ему нос.

Швы зажили настолько, что уже не напоминали о себе постоянно, и на обратном пути я болтал о теглоне в точности как геометры древности, сдвигавшиеся на его почве умом. Вскоре, правда, боль вернулась и прогнала воодушевление. Последнюю часть подъёма я тащился молча, а потом отправился прямиком в баню и спать. Проснулся я ближе к вечеру. Ороло дежурил на кухне. Я набился ему в помощники, но до серьёзного разговора дело так и не дошло. Я предупредил, что завтра нам нужно будет побеседовать о важных вещах. На следующее утро после завтрака мы вновь поднялись на луг.

***************

...

Булкианцы, группа теоров эпохи Праксиса, собиравшаяся в доме леди Барито. Б. изучали следствия того очевидного факта, что мы воспринимаем материальный мир не напрямую, а через посредство наших органов чувств.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

— На Блаевом холме, — сказал Ороло, — я почувствовал себя космографом эпохи Реконструкции, оставшимся без коллайдера.

— Да, я видел телескоп, — сказал я. — И снимки икосаэдра, которые ты пытался делать.

Ороло покачал головой.

— Я ничего не видел в тот телескоп. Поэтому вынужден был заниматься пришельцами исходя из того, что мог наблюдать.

Я удивился.

— И что же ты мог наблюдать?

Ороло взглянул на меня с кротким недоумением, как будто ответ очевиден.

— Себя.

Я опешил. Отсюда следовало, что я говорю с прежним Ороло.

— И как самонаблюдение помогает изучать Геометров?

(Я уже сказал ему, что так мы назвали пришельцев.)

— Ну… неплохо будет начать с булкианцев. Помнишь муху, летучую мышь и червяка?

Я рассмеялся.

— Недавно Арсибальт рассказывал о них эксу, который спросил, почему мы не верим в Бога.

— Ах, но муха, летучая мышь и червяк говорят совсем другое, — сказал Ороло. — Они говорят, что чистая мысль не позволяет нам делать те или иные умозаключения о том, что вне пространства и времени — например, о Боге.

— Верно.

— Наблюдения булкианцев над собой должны быть верны и для пришельцев. Как бы ни отличался их мозг от нашего, он обязан интегрировать данные, поступающие от органов чувств, в связную модель происходящего — модель, которую можно привязать к пространственно-временным координатам. И отсюда они неизбежно должны были прийти к тем же геометрическим понятиям, что и мы.

— Не только понятиям! У них, судя по всему, есть представления об истине и доказательстве.

Ороло пожал плечами.

— Вполне разумное допущение.

— Не просто допущение! — возразил я. — Они украсили свой корабль теоремой Адрахонеса!

Для него это оказалось новостью.

— Правда? Вот нахалы!

— Ты разве не видел?

— Напомню, что меня отбросили раньше, чем я получил свои последние снимки.

— Конечно. Но я думал, ты ещё до того успел сделать другие — и много!

— Пятна и полосы! — фыркнул Ороло. — Я только учился снимать эту штуковину.

— Так ты не видел геометрического чертежа… и букв… и четырёх планет…

— Не видел, — признал он.

— Тогда тебе ещё столько всего предстоит узнать, если ты хочешь говорить о Геометрах! Кучу новых данных!

— Я вижу, как ты взволнован новыми данными, Эразмас, и желаю тебе всяческих успехов в их изучении, но, боюсь, меня бы они только отвлекли от главного направления исследований.

— Главного направления… не понимаю.

— Эвенедриковой датономии, — сказал Ороло таким тоном, будто другого ответа и быть не может.

— Датономия — исследование данных? — перевёл я.

— Данных в смысле базовых мыслей и впечатлений, с которыми работает наш мозг. Эвенедрик занимался ею в последние годы жизни, когда оказался отлучён от своего ускорителя. Непосредственным предтечей Эвенедрика был, разумеется, Халикаарн. Он считал, что булкианский взгляд нужно привести в согласие со всем, открытым после Барито касательно теорики и её удивительной применимости к материальному миру.

— И что же у него получилось?

Ороло скривил лицо.

— Почти все записи Халикаарна погибли, но мы думаем, он был слишком занят войной с Процем и зашитой от Процевых шавок. Основная работа досталась Эвенедрику.

— И она важна для Преемства?

Ороло взглянул на меня как-то странно.

— Не то чтобы очень. То есть в принципе важна. Но как область теорики крайне бесперспективна. Пока на орбите твоей планеты не появляются огромные корабли пришельцев.

— И теперь ты считаешь её перспективной?

— Давай говорить без обиняков, — сказал Ороло. — Ты боишься, что я созерцаю свой пуп. Что на Блаевом холме я занимался этой линией расследования не потому, что она и впрямь того стоит, а просто из-за отсутствия надёжных данных о Геометрах. И что теперь, когда мы знаем, что они подобны нам умственно и физически, её надо отбросить.

— Да, я так считаю.

— А я вот не согласен, — сказал Ороло. — Но мы уже не па и фид, а фраа и фраа. Дружеское несогласие между фраа — в порядке вещей.

— Спасибо, но пока у нас разговор па и фида.

— Главным образом потому, что я начал думать об этом раньше тебя.

Я оставил его вежливую фразу без внимания.

— Разреши всё-таки на минуту оторвать тебя от Эвенедриковой датономии. Нам надо поговорить о мирских делах.

— Конечно, конечно, — сказал Ороло.

— Нас — несколько человек из Эдхара — призвали на конвокс в Тредегар, — начал я, поскольку Ороло до сих пор не спросил, как и зачем я оказался в Орифене. — В том числе фраа Джада, тысячелетника. Он вместе со мной, Лио и Арсибальтом отправился на Блаев холм…

— И увидел листы в моей келье.

— Он быстро — подозрительно быстро — сообразил, что ты ушёл на Экбу и у тебя есть мысли касательно Геометров, которые ему хотелось бы знать.

— Ничего подозрительного, — ответил Ороло. — Всё это тесно взаимосвязано. Фраа Джаду достаточно было войти в мою келью, чтобы понять.

— Как? Вы общаетесь? В нарушение канона?

— Кто «мы»? У тебя в голове какие-то дикие представления о Преемстве, верно?

— Да ты посмотри вокруг! — не выдержал я. — Что происходит?

— Если бы я интересовался метеорологией, — сказал Ороло, — я бы много наблюдал за погодой. У меня появилось бы много общего с другими наблюдателями погоды, которых я никогда не видел. У нас были бы сходные мысли, поскольку мы видим одни и те же явления. Это объясняет девять десятых того, что ты считаешь тайными кознями Преемства.

— Только ты думаешь не о погоде, а об эвенедриковой датономии?

— Примерно так.

— Но в келье не было ничего, связанного с Эвенедриком и датономией. Только карта Экбы и схема Преемства.

— То, что ты назвал схемой Преемства, на самом деле нечто вроде родословного древа людей, думавших про Гилеин теорический мир. Оказывается, если проследить основные его ветви и обрезать те, на которых разместились доктринёры, фанаты, богопоклонники и люди, сами загнавшие себя в тупик, то останется нечто, совсем не похожее на дерево. Останется столб. Он начинается с Кноуса, проходит через Метекоранеса, Протеса и ещё нескольких теоров, и где-то на середине мы встречаем Эвенедрика.

— И фраа Джад, увидев твоё дерево, обрезанное до столба, немедленно понял, что ты занимаешься Эвенедриковой датономией.

— И предположил, что я делаю это в надежде на снизарение о том, как устроен разум Геометров.

— А Экба? Про неё он как догадался?

— Этот матик основали люди, жившие в кельях, в которых фраа Джад провёл всю жизнь. Он догадался или предположил, что если я приду сюда, меня впустят, накормят, дадут мне крышу над головой и вообще обеспечат мне лучшее существование, чем на Блаевом холме.

— Хорошо, — сказал я, радуясь, что сбросил с души камень, давивший на неё с самого Пробла. — Значит, нет никакого заговора. Преемство не общается посредством шифрованных посланий.

— Мы постоянно общаемся, — сказал Ороло. — Способом, который я описал.

— Метеорологи, глядящие на одно облако.

— Пока неплохо, — сказал Ороло. — Но я вижу, тебя распирает от желания изложить ту жутко важную миссию, с которой ты сюда пришёл. Так что фраа Джад тебе поручил?

— Он сказал: «Иди на север, пока не поймёшь». И, кажется, эта часть миссии выполнена.

— Вот как? Я рад, что ты понял. А вот у меня, боюсь, осталась ещё куча неразрещённых вопросов.

— Ты знаешь, о чём я говорю! — возмутился я. — Он подразумевал, что я должен потом идти в Тредегар. Он пообещал там насчёт меня уладить. Думаю, он хотел, чтобы я привёл тебя на конвокс.

— На случай, если я додумался до чего-нибудь полезного касательно Геометров, — предположил Ороло.

— Да, для того-то и конвокс, — напомнил я. — Чтобы мы могли принести пользу.

Ороло пожал плечами.

— Боюсь, у меня недостаточно данных касательно Геометров.

— В Тредегаре будут все полученные на сегодня данные.

— Вероятнее всего, данные-то собирают как раз не те.

— Так идём туда, скажи, что надо собирать! Фраа Джаду нужна твоя помощь.

— Для таких, как я и фраа Джад, попытки сдвинуть чудовищную секулярно-матическую махину под названием «конвокс» сильно отдают политикой, в которой я исключительно не силён.

— Так давай я попытаюсь! Расскажи, чем ты занимался, а я пойду на конвокс и поищу способ, как это использовать.

Взгляд, которым наградил меня Ороло, наиболее мягко описывается сочетанием: «любящий, но встревоженный». Ороло ждал, когда я сам осознаю глупость своих слов.

— Ладно. Не я один. С помощью других. — Мне вспомнился разговор с Тулией накануне элигера.

— Я не могу тебе советовать, что делать на конвоксе, — сказал он наконец. — Однако я охотно расскажу, чем занимаюсь.

— Ладно.

— Тебе это на конвоксе не поможет — даже скорее будет во вред. Потому что покажется бредом сумасшедшего.

— Отлично. Я привык, что меня считают сумасшедшим за веру в ГТМ!

Ороло поднял бровь.

— Знаешь, наверное, то, о чём я собираюсь говорить — меньшее сумасшествие. Но ГТМ, — он кивнул в направлении раскопа, — привычная и любимая форма сумасшествия.

Он помолчал, потом вновь взглянул на меня.

— С кем ты говоришь?

Я так растерялся, что мгновение соображал, правильно ли расслышал вопрос.

— С Ороло.

— Что такое Ороло? Если бы Геометр высадился здесь и вступил с тобой в разговор, как бы ты описал ему Ороло?

— Как человека: очень сложную, двуногую, тёплую одушевлённую сущность, стоящую прямо здесь.

— В зависимости от своего восприятия Геометр может ответить, например: «Я не вижу ничего, кроме вакуума с редкой дымкой вероятностных волн».

— Ну, «вакуум с редкой дымкой вероятностных волн» — точное описание почти всего во вселенной, — заметил я. — Так что если Геометр не способен распознавать объекты как-нибудь получше, то вряд ли его можно считать разумным существом. В конце концов, раз он со мной разговаривает, значит, он в силах воспринять меня как…

— Не торопись, — сказал Ороло. — Допустим, ты говоришь с Геометром, нажимая кнопки на жужуле или ещё как-нибудь. Он знает тебя только как цепочку цифр. И тебе надо при помощи цифр описать Ороло — или себя — так, чтобы он понял.

— Ладно, я договорюсь с Геометром о способе описывать пространство. Потом скажу: «Рассмотри объём пространства примерно шесть футов высотой, два шириной и два в глубину в пяти футах перед моим местоположением. Внутри этого объёма вероятностные волны, которые мы называем материей, гуще, чем за его пределами». И так далее.