Однако чем дольше я об этом думал, тем больше убеждался, что у меня вполне законное снизарение.

Протес, величайший из фидов Фелена, как-то поднялся на гору рядом с Эфрадой. Оттуда он посмотрел на равнину внизу, увидел тени облаков и сравнил их очертания. Тогда-то он пережил своё знаменитое снизарение: хотя форма теней безусловно отвечает форме облаков, сами облака бесконечно сложнее и совершеннее своих теней, не только лишённых пространственного измерения, но ещё и спроецированных на неровную поверхность. По дороге вниз Протес развил своё снизарение, отметив, что всякий раз, как он оборачивается на гору, её форма предстаёт ему иной, хоть он и знает, что гора имеет одну абсолютную форму, а мнимые перемены порождены тем, что смещается его точка зрения. Отсюда он перешёл к самому великому снизарению: оба его открытия — касательно облаков и касательно горы — лишь тени, отбрасываемые на его сознание некой большей, всеобъемлющей идеей. Вернувшись на периклиний, он провозгласил своё учение, что всё, якобы нам ведомое — тени более совершенных объектов вышнего мира, учение, ставшее основой протесизма. Если Протеса чтут за его снизарения, почему мне нельзя думать, что и наш собор, и этот машинный цех — тени чего-то, существующего в ином мире: священного места, тени от которого ложатся и на другие места, например, на базские скинии или рощи вековых деревьев.

Джезри тем временем направился прямиком к машине. Корд нажала какие-то кнопки, отчего разрядник втянулся наверх, а стол выехал вперёд. Она запрыгнула на стальную пластину и короткими рассчитанными шажками двинулась к круглому столу (тоже самостоятельной машине внушительных размеров). Прежде чем поставить ногу, Корд аккуратно поводила ею вправо-влево, смахивая обрезки серебристого металла. Они с мелодичным звоном падали на пол, некоторые оставляли за собой тонкие витушки дымков. Подошёл рабочий с пустой тачкой, метлой и совком. Он начал сметать мусор в кучу.

— Эта штука вырезает форму из металлического бруска, — сказал Джезри. — Не лезвием, а электрическим разрядом, который плавит материал…

— Не просто плавит. Ты же видел, какой был свет? Он превращает металл в…

— Плазму, — хором сказали мы, и Джезри продолжил: — Он просто удаляет всё лишнее.

Сразу возник вопрос: а что не лишнее? Ответ стоял перед нами на вращающемся столике: скульптура из серебристого металла, изгибающаяся плавно, как рог, с раздувами, внутри которых проходили идеальные цилиндрические отверстия. Корд вытащила гаечный ключ из того, что было на неё надето, — это трудно было назвать одеждой, скорее сбруей, поскольку служило оно главным образом для крепления различных инструментов к её телу, — открутила три держателя, убрала гаечный ключ в его особый кармашек, расправила плечи, напрягла колени, вытянула спину, двумя руками взялась за выступы готовой детали и оторвала её от стола. Она спустила деталь с машины, словно спасённую с дерева кошку, и поставила на стальную тачку — по виду древнее гор. Ита провёл по детали руками. Его высокая шапка наклонилась вправо, потом влево — очевидно, ита проверял какие-то элементы детали. Потом он кивнул, обменялся несколькими словами с Корд и покатил тележку во мглу и тишь.

— Это деталь часов! — воскликнул Джезри. — Что-то сломалось или износилось в подвале!

Я тоже видел, что по стилю эта штука напоминает некоторые детали наших часов, но шикнул на Джезри, потому что сейчас меня больше интересовала Корд. Она шла к нам, аккуратно ставя ноги между обрезками металла и на ходу вытирая руки тряпкой. Волосы у неё были коротко острижены. Сначала мне показалось, что она высокая, может быть, потому, что такой я её помнил. На самом деле она была не выше меня. Из-за множества карманов с инструментами она выглядела пухлой, но шея и руки были крепкие, жилистые. В двух шагах от нас Корд остановилась, лязгнув снаряжением. Стояла она как-то особенно решительно и прочно. Впечатление было такое, будто она и спать может стоя, как лошадь.

— Кажется, я знаю, кто ты, — сказала Корд. — Но как тебя зовут?

— Теперь Эразмас.

— В честь какого-нибудь древнего светителя?

— Ага.

— А я так и не починила тот кузовиль.

— Знаю. Я только что его видел.

— Я притащила некоторые его детали сюда, чтобы починить, да так тут и осталась.

Корд взглянула на свою правую ладонь, словно говоря: «Если хочешь, можем пожать друг другу руки, только моя — грязная».

Мы обменялись рукопожатиями.

Снаружи зазвонили колокола.

— Спасибо, что разрешила нам посмотреть на свою машину, — сказал я. — Хочешь увидеть нашу? Скоро провенер. Мы с Джезри должны идти заводить часы.

— Я как-то раз была на провенере.

— Сегодня его можно посмотреть оттуда же, откуда смотрим мы. Доброго аперта.

— Доброго аперта, — ответила Корд. — Ладно, чего уж там, пойду гляну.

Нам пришлось бежать через луг. Под сбруей, которую Корд сняла в машинном цехе, у неё оказалась другая, поменьше, вроде жилета — как я понял, для вещей, которые должны быть у неё под рукой постоянно. Когда мы побежали, инструмент в карманах залязгал и зазвенел, так что Корд должна была остановиться и подтянуть несколько ремешков, после чего уже легко бежала наравне с нами. Наш луг заполонили миряне, выбравшиеся сюда на пикник. Некоторые даже жарили мясо. Они смотрели, как мы бежим, словно это такой специальный аттракцион для их развлечения. Детей выталкивали вперёд, чтобы им было лучше видно.

Взрослые направляли на нас спилекапторы и смеялись над нашей озабоченностью.

Мы вбежали в дверь, ведущую с луга, взлетели по лестнице в помещение, где у стен были свалены старые скамьи и аналои, и едва не споткнулись о Лио с Арсибальтом. Лио сидел на полу, подобрав под себя ноги, Арсибальт — на низкой скамье. Он раздвинул ноги и нагнулся вперёд, чтобы кровь из носа капала не на одежду, а на пол.

У Лио губа вспухла и кровоточила. Кожа у него под глазом была цвета охры — первая стадия синяка. Он смотрел в тёмный угол помещения. Арсибальт испустил прерывистый вздох, словно перед этим рыдал, а теперь наконец-то с собой справился.

— Подрались? — спросил я.

Лио кивнул.

— Между собой или…

Лио мотнул головой.

— На нас напали! — громко объявил Арсибальт, обращаясь к лужице крови на полу.

— В интра или в экстра? — спросил Джезри.

— В экстрамуросе. Мы направлялись в базилику моего батюшки. Я хотел всего лишь узнать, станет ли он со мной разговаривать. Мимо проехала машина: раз, другой, третий. Она кружила, как снижающийся коршун. Из неё вылезли четверо. У одного была подвязана рука: он смотрел и подбадривал остальных.

Мы Джезри разом посмотрели на Лио.

— Без толку! Без толку! — сказал тот.

— Что без толку? — спросила Корд. Звук её голоса заставил Арсибальта поднять глаза.

Лио было плевать, что у нас гостья, но на её вопрос он ответил:

— Моё искводо. Всё искусство долины, которое я изучал.

— Не может быть, чтобы настолько! — возмутился Джезри, хотя вот уж кто упорнее всех год за годом убеждал Лио, что от его искводо нет никакого проку.

Вместо ответа Лио вскочил, в два прыжка оказался перед Джезри и нахлобучил ему капюшон на лицо. Джезри не просто ослеп: теперь стла не давала ему поднять руки и откинуть капюшон. Лио ткнул Джезри в грудь — легонько, но тот качнулся так, что мне пришлось его подхватить.

— Вот это они с вами и проделали? — спросил я.

Лио кивнул.

— Запрокинь голову, — сказала Корд Арсибальту. — Тут есть сосуд. — Она указала себе на переносицу. — Зажми его. Вот так. Меня зовут Корд. Я сестра… Эразмаса.

— Чрезвычайно рад знакомству, — глухо ответил Арсибальт из-под руки (он последовал совету Корд). — Я Арсибальт, незаконный сын местного базского архипрелата, если ты можешь в такое поверить.

— Кровь вроде бы останавливается, — сказала Корд. Она вытащила из кармана два лиловых комка и развернула их в перчатки из тончайшего эластичного материала. Перчатки она натянула на себя. Я в первый момент ничего не понял, потом сообразил, что это защита от инфекции — предосторожность, до которой я бы в жизни не додумался.

— Хорошо, что благодаря комплекции крови у меня много, — заметил Арсибальт, — не то я мог бы умереть от кровопотери.

Некоторые кармашки у Корд были длинные, узкие и шли ровными рядами. Из двух она вытянула белые цилиндрики размером со свой мизинец. У каждого на конце болталась нитка.

— Это ещё что? — спросил Арсибальт.

— Можно назвать их промокашками, по одной для каждой ноздри. — Корд вложила белые цилиндрики в окровавленные руки Арсибальта и стала наблюдать, с легким беспокойством и интересом, как Арсибальт осторожно вставляет их в нос. Лио, Джезри и я молча смотрели.

Пришла суура Ала с охапкой тряпок, большую часть которых она бросила на пол, чтобы впитать кровавую лужу. Остатками они с Корд утерли кровь с губ и подбородка Арсибальта. Всё это время они изучали друг друга, словно соревновались, кто из них ученый, а кто — опытный экземпляр. К тому времени, как я сообразил, что надо их представить, они узнали друг о дружке столько, что имена почти не имели значения.

Из очередного кармана Корд достала хитрое металлическое устройство, сложенное во много раз, и развернула его в миниатюрные ножнички, которыми откусила нитки, торчащие из ноздрей Арсибальта.

Суура Ала всегда была ужасно строгой и авторитарной, и я думал, сейчас они с Корд передерутся, как кошки в наволочке. Но когда она увидела носовые промокашки, то одарила Корд радостным взглядом, на который Корд ответила тем же.

Мы под руки вывели Арсибальта из комнаты, надели на него огромную малиновую мантию, скрывшую следы побоев, и опоздали на провенер всего на пару минут. Нас встретило хихиканье: некоторые решили, что мы пили в экстрамуросе. Хихикали всё больше гости, но я услышал смешки даже из-за экрана тысячелетников. Я думал, что нам с Джезри придется работать за четверых, но Лио и Арсибальт, наоборот, налегали куда сильнее обычного.

После провенера отец-дефендор пересёк алтарь и прошёл за наш экран, чтобы задать вопросы Лио и Арсибальту. Мы с Джезри отошли в сторонку. Корд внимательно слушала. Поэтому Лио старался говорить по-флукски, к раздражению фраа Делрахонеса. Арсибальт, с другой стороны, употреблял слова вроде «разбойники и негодяи».

По его описанию транспортного средства и одежды громил Корд их узнала.

— Это местная… — сказала она и запнулась.

— Банда? — спросил Делрахонес.

Корд пожала плечами.

— Банда, которая развешивает у себя дома плакаты с придуманными бандами из старых спилей.

— Как интересно! — воскликнул Арсибальт, пока фраа Делрахонес обдумывал услышанное. — Значит, это нечто вроде метабанды…

— Но ведут они себя как настоящие бандиты, — сказала Корд, — и ты сам в этом убедился.

Из природы вопросов, которые задавал Делрахонес, стало ясно, что он пытается выяснить, какую иконографию исповедует банда. Он не уяснил того, что было понятно мне и Корд: есть эксы, которые готовы избить инаков просто потому, что это веселее, чем их не бить. А не потому, что они исповедуют какую-то абсурдную теорию. Он исходил из того, что разбойники и негодяи утруждают себя теориями.

В общем, сперва мы с Корд разозлились, потом нам стало скучно (как любил говаривать Ороло, скука — маска, в которую рядится бессилие). Мы переглянулись и отошли в сторонку, а когда никто не стал нас удерживать, потихоньку слиняли.

Я уже говорил, что у десятилетников вместо настоящего нефа — скопление башенок. В самой узкой из них располагалась винтовая лестница, ведущая на трифорий — галерею, которая тянется вдоль всей внутренней стены алтаря над экранами, под клересторием. Из дальнего конца нашего трифория ещё одна лесенка вела на хоры звонщиц. Корд заинтересовалась: я видел, как её взгляд скользит по верёвкам, уходящим в высоту президия. Понятно было, что она не успокоится, пока не увидит другой конец этих верёвок. Так что мы прошли по трифорию и начали взбираться по лесенке в башне, образующей юго-западный угол собора.

Когда дело доходило до стен, матические архитекторы оказывались совершенно беспомощны. Колонны — всегда пожалуйста. Арки — за милую душу. Своды (по сути, те же арки, только трёхмерные) — нет ничего проще. Зато там, где любой другой поставил бы стену, они городили арки и каменное кружево. Когда поступали рекламации на холод, комаров и всё остальное, от чего в нормальном здании защищали бы стены, матические архитекторы иногда снисходили до того, чтобы закрыть дырки витражами. К сожалению, у нас так и не дошли руки сделать достаточно витражей. В ветреную или дождливую погоду здесь было ужасно, зато в хороший день, как сегодня, преимущество матической архитектуры — её прозрачность — сказывалось в полной мере. Поднимаясь по юго-западной башенке, мы видели и внутреннюю часть собора, и концент внизу.

Та часть башни, где начинались площадки и пинакли, — другими словами, самое высокое её место, куда можно было попасть без приставных лестниц и скалолазного снаряжения, — располагалась примерно на уровне инспектората. Здесь можно было полюбоваться на один за самых искусных образцов каменной резьбы в конценте: купол-башенку, фактически целую скульптуру с изображениями планет, лун и древних космографов, которые их изучали. В середину всего этого великолепия была встроена решётка, которая поднималась и опускалась при помощи ворота. Сейчас решётка была поднята, так что мы могли попасть на следующую лестницу, идущую по гребню аркбутана внутрь президия. Будь решётка опущена, нам бы пришлось вернуться — по мостику в инспекторат меня почему-то не тянуло.

Мы прошли через купол. Я нарочно не торопился, давая Корд возможность рассмотреть резьбу и механизм. На лестнице я пропустил сестру вперед: так я не загораживал вид и мог поддержать её, если она почувствует головокружение. Потому что мы были уже высоко и взбирались по каменному аркбутану, который снизу казался не толще птичьей кости. Корд обеими руками держалась за чугунные перила, шла очень медленно и явно получала массу удовольствия.

Лестница заканчивалась амбразурой (невероятно сложной матической аркой) в углу президия примерно на уровне звонницы. Отсюда был только один путь наверх — лестница, вьющаяся вдоль ажурных стен президия. Туристам обычно не хватало сил взобраться так высоко, многие инаки ушли в экстрамурос, и весь президий был в полном нашем распоряжении. Я дал Корд время полюбоваться алтарём. Инспекторат и дефендорат, прямо под нами, имели форму клуатра, то есть и у того, и у другого в середине располагалась большая квадратная дыра, через которую проходил президий. Дыру обрамляли переходные галереи, с которых просматривалось всё — от алтарного пола до звездокруга.

Корд проследила верёвки от балкончика и убедилась, что они действительно привязаны к колоколам. Впрочем, отсюда было видно, что к ним ведут не только верёвки: из хронобездны спускались валы и цепи — механизм автоматического часового боя. Разумеется, Корд захотела его увидеть. Мы поползли вверх, как муравьи по стенке колодца, останавливаясь на каждом витке, чтобы Корд могла осмотреть механизм или разобраться, как пригнаны камни (а заодно и перевести дух). Эта часть здания была значительно проще: у архитекторов отпала нужда бороться со сводами и контрфорсами. И уж тут они отвели душу. Стены представляли собой белую фрактальную пену каменной резьбы. Корд ахала и восхищалась. Я не мог спокойно на это смотреть. Сколько часов я провёл здесь, счищая птичий помёт с камня и механизма!

— Значит, тебе сюда можно ходить только в аперт, — в какой-то момент предположила Корд.

— С чего ты взяла?

— Вам же нельзя встречаться с людьми из других матиков? Но если все станут ходить по лестнице, когда вздумают, вы будете друг с другом сталкиваться.

— Посмотри, как устроена лестница, — сказал я. — Она почти вся видна. Так что мы просто держим дистанцию.

— А если темно? Или если ты поднимешься на звездокруг и там кто-нибудь будет?

— Помнишь решётку, под которой мы проходили?

— На верху башни?

— Да. Так вот, вспомни, что таких башен ещё три. И в каждой такая же решётка.

— По одной для каждого матика?

— Верно. На ночь ключник закрывает все, кроме одной. Ключник — это такой иерарх, подчинённый матери-инспектрисе. В одну ночь на звездокруг могут подниматься только десятилетники. В следующую, например, столетники. И так далее.

Мы поднялись на высоту вековой гири и остановились, чтобы Корд могла её рассмотреть. Ещё мы поглядели через каменное кружево южной стены на машинный цех за столетними воротами. Я проследил свой утренний маршрут и отыскал дом Джезри на холме.

Корд по-прежнему выискивала изъяны в нашем каноне.

— Эти инспектора или как их там…

— Иерархи, — сказал я.

— Они, я так понимаю, общаются со всеми матиками?

— Да, а также с ита, секулюмом и другими концентами.

— Значит, когда ты с кем-нибудь из них говоришь…

— Послушай, — сказал я. — Одно из распространённых заблуждений — будто матики должны быть запечатаны герметически. Однако замысел совсем не в том. На случаи вроде тех, о которых ты говорила, у нас есть правила поведения. Мы держимся на расстоянии от тех, кто не из нашего матика. Молчим и опускаем капюшоны, чтобы не сказать и не увидеть лишнего. Если нам совершенно необходимо связаться с кем-то из другого матика, мы делаем это через иерархов. А их специально учат, как говорить, например, с тысячником, чтобы тому в мозг не проникла мирская информация. Вот почему иерархи носят такие одежды, такие причёски — они буквально не изменились за три тысячи семьсот лет. Они говорят на очень консервативной версии орта. И у нас есть способы общаться без слов. Например, если фраа Ороло хочет наблюдать какую-то звезду пять ночей кряду, он излагает свою просьбу примасу. Если примас находит её разумной, он даёт ключнику указание в эти ночи держать нашу решётку открытой, а другие — опустить. Все решётки видны из всех матиков, так что космограф-милленарий смотрит вниз и понимает, что сегодня он на звездокруг не пойдёт. И ещё у нас есть лабиринты между матиками, через которые можно проходить или передавать вещи. Но мы не в силах запретить воздухолётам пролетать у нас над головой или пенам — включать громкую музыку под нашим стенами. В древности на нас целых два века смотрели из небоскрёбов!

Корд заинтересовалась.

— Видел в машинном цехе старые двутавровые балки?

— Думаешь, это были каркасы небоскребов?

— Скорее всего. Не представляю, зачем ещё они могли понадобиться. У нас есть коробка со старыми фототипиями, на которых снято, как рабы тащили сюда эти балки.

— А дата на них есть?

— Да. Фототипии сделаны примерно семьсот лет назад.

— И что там на заднем плане? Разрушенный город или…

Корд мотнула головой.

— Лес с огромными деревьями. На некоторых фототипиях балки волокут, подложив под них брёвна.

— Что ж, около две тысячи восьмисотого года был крах цивилизации, так что всё сходится.

Хронобездну пронизывали многочисленные валы и цепи, связанные с часовым механизмом. Сейчас мы находились на уровне зубчатых передач и валов, приводимых в движение гирями.

На лице Корд всё яснее проступало раздражение. Теперь она не выдержала: