Арендуя пикап в Уэйко, Виллем думал: что за ирония судьбы, ну какой из него водитель пикапа! Даже сделал селфи за рулем и отправил друзьям. Но скоро понял: в этой части света лучше маскировки не сыскать. На белый пикап здесь никто не взглянет дважды.

Пошитые на заказ костюмы и полированные ботинки, которые Виллем взял с собой, погибли при крушении, так что он заглянул в секцию мужской одежды в «Уолмарте» и кое-чем здесь закупился. В такой одежде, за рулем такой машины можно было ехать по Восточному Техасу и Луизиане, не привлекая внимания, когда выходишь поесть, заправиться или заскочить в туалет.

Хендрик и Бел очень скоро открыли для себя Центральную Иллинойскую железную дорогу, позволяющую легко избегать суровых чикагских зим. Купив недорогие билеты, сев в поезд на вокзале Юнион-Стейшен в Чикаго, вздремнув, пока за окном проносятся заснеженные кукурузные поля Иллинойса, — на следующий день они высаживались в Дельте Миссисипи, почти что в тропиках.

Во времена индустриального бума до нефтяного кризиса 1974 года Хендрик взбирался по карьерной лестнице так же ловко и быстро, как когда-то лазил по деревьям в яванских концлагерях. И вкладывать деньги умел намного лучше тех, чье детство прошло беззаботно и счастливо. Супруги купили земельный участок неподалеку от Нового Орлеана, привели его в порядок (проще говоря, осушили болото), половину выгодно продали, а на второй половине вскоре после начала двадцать первого века поселились сами, выйдя на пенсию. Бел заболела деменцией; несколько лет назад она скончалась. Дженни, младшая из сестер Виллема, чей брак оказался неудачным, ушла от мужа, вернулась к родителям и ухаживала за матерью. Приезжали и уезжали заокеанские члены клана Куок, брали на себя разные домашние обязанности, в то же время используя дом в Луизиане как базу для своих американских деловых операций — операций, в которые Виллем не вникал, да и не стремился. Ему было важно одно: рядом с Хендриком всегда кто-то есть, за ним приглядывают и, если что, выручат из беды. Впрочем, его отец был не из тех, кто легко попадает в беду.

Дорога к дому вела теперь через квартал аккуратных коттеджей, выросший на той половине участка, которую Хендрик и Бел продали. Улица, делящая квартал надвое, в конце ряда домов вдруг поворачивала, становилась гравийной, а ветви деревьев смыкались над ней, образуя шатер темной зелени; под этим-то зеленым пологом, по камешкам, хрустящим под колесами, гость подъезжал к воротам, украшенным по обеим сторонам гербовыми львами. Ворота были не заперты. Виллем ощутил, что дорога пошла в гору, — и через пару секунд, когда пикап набрал необходимые несколько дюймов высоты, перед ним открылись клумбы пылающих на солнце оранжевых цинний. Традицию каждый год сажать циннии завела Бел. В Индонезии до войны голландские колонисты и преданные королеве «индо» выращивали эти цветы как символ национальной гордости. В Америке циннии ничего не значат — где только их не встретишь! Что означает оранжевый цвет, большинство здесь не в курсе; но Виллем, как никто, понимал его значение.

Дорога сделала крюк и остановилась перед старым двухэтажным домом: кое-где на нем виднелись следы дряхлости, но первый этаж мог похвастаться новенькими плитами из шлакоблока, защищающими от термитов. К дому пристроены крылья — одноэтажные: в последние годы отец редко поднимался наверх. Виллем остановился у флагштока, на котором развевался звездно-полосатый флаг, а чуть пониже и немного поменьше — голландский триколор. Прежде чем выйти из машины, он включил PanScan — одно из нескольких приложений, анонимно отслеживающих эпидемиологическую опасность, — чтобы проверить иммунологический статус, как свой, так и людей в доме. Виллем приехал издалека, и к опасности, что он занесет в дом какую-нибудь новую заразу, следовало отнестись серьезно.

Приложение вывело на экран миниатюрную карту дома и участка, отметив иконками находящихся там людей. Цвет иконки указывал на степень эпидемиологического риска. Выводы гласили, что Виллем может войти в дом без маски при условии, что не станет подходить близко к Хендрику. И если поднимется на второй этаж, маску придется надеть: там, во второй спальне слева, обитает кто-то из Куоков, раскрашенный почти такими же яркими цветами, как сам Виллем.

Согласно требованиям программы, через несколько минут Виллем и его отец сидели на расстоянии двух метров друг от друга в беседке на аккуратно подстриженной лужайке между домом и берегом речной протоки. Беседка была затянута сеткой — в наши дни без этого не обойтись. Сквозь сетку проникал легкий ветерок. Виллем позаботился о том, чтобы сесть от отца с подветренной стороны. На всякий случай Хендрик всегда держал под рукой трость, но несколько шагов легко мог пройти и без трости. Он опустился за каменный стол. Дженни принесла на подносе безалкогольные напитки. Хендрик поднял запотевший стакан зельтерской. Так же поступил и Виллем. Оба сделали вид, что чокаются.

— За королеву! — объявил Хендрик.

— За королеву.

Оба выпили. Разумеется, разговор велся по-голландски.

— Вот что она тебе прислала, — сказал Виллем и послал отцу через стол записку.

Хендрик неторопливо выудил из кармана и надел очки, затем развернул записку и начал читать с таким видом, словно ему в беседку каждый божий день приходят письма от царствующих особ из Европы.

— Она здесь, — заметил он наконец.

Об этом Хендрик догадался либо по дате, либо по каким-то деталям из текста.

— Да, мы прилетели вчера вместе.

— Тайная миссия? — Хендрик читал все нидерландские новости; об официальном визите королевы в Техас он узнал бы заблаговременно — и, разумеется, ждал бы ее в аэропорту, опираясь на верную трость, с букетом оранжевых цинний.

— Верно.

— Необычно.

— Времена нынче необычные, отец.

— А ураган?

— Совпадение. Неудачное — поломало все наши планы! Но зато у меня появился свободный день, чтобы приехать и повидаться с тобой.

Эту робкую попытку сменить тему Хендрик отбил, словно и не заметив.

— Если это никак не связано с ураганом, к чему говорить о «необычных временах», да еще и таким значительным тоном? Что еще у нас сейчас необычного?

Виллем смутился, не очень понимая, что отвечать.

Даже предварительные замечания типа: «Только никому не говори…» или «Имей в виду, это конфиденциальная информация…» вызвали бы у его отца взрыв негодования. И так понятно, что дело секретное! «Ты что, — сказал бы Хендрик, — думаешь, я из ума выжил?»

Отвернувшись от пристального взгляда отца, Виллем кивнул в сторону темных деревьев, затеняющих поток.

— Как ты думаешь, — спросил он негромко, — сколько пройдет времени, прежде чем все это скроется под водой?

Наступила тишина — если можно назвать тишиной пение птиц, жужжание цикад и неумолчное кваканье лягушек.

— Так вот о чем речь! — сказал наконец Хендрик с таким выражением, словно хотел добавить: «Наконец-то кто-то решил этим заняться!» — И что она собирается предпринять?

— Ты же понимаешь, папа, у нас конституционная монархия, так что она сильно ограничена…

— Только меня этой чушью не корми!

Виллем с трудом подавил желание по-подростковому закатить глаза.

— И тем не менее, папа, это так и есть. У нее нет никаких тайных суперсил помимо и сверх тех, что перечислены в Грондвете [Конституция (голл.).].

— Если так, зачем она нужна?

Разговор зашел в тупик. Уже не в первый раз. Виллем понимал, к чему все клонится. Если начать упираться, Хендрик сокрушит его сопротивление историей о деде и самурайском мече. Йоханнес оставался до конца верен королеве — не избранным представителям Генеральных Штатов и не статьям Грондвета.

И ведь не скажешь, что Хендрик — какой-то твердолобый консерватор. Точнее… хорошо, он твердолобый консерватор, но ведь в Нидерландах таких полно. Так что, может быть, этот разговор здесь и сейчас и к лучшему. Дома будет знать, что говорить значительной части электората.

Он кивнул в сторону деревьев, оплетенных диким плющом, растущих, казалось, прямо из воды.

— Все это скоро будет затоплено. Ты это знаешь.

— Разумеется. Может, у меня и нет ученой степени, но я в курсе, что такое парниковый эффект. А то, как поднимается вода, вижу своими глазами.

— И ты к этому готов? Если серьезно?

— Я готов пойти отлить, — проворчал Хендрик. — А ты пока поднимись-ка на чердак. Потом спустишься и расскажешь мне, что там увидел.

Виллем знал, что помогать отцу встать или подавать трость не нужно — он только разозлится. Поэтому оставил его на собственное усмотрение и вошел в дом первым. Пройдя через гостиную, с удовлетворением отметил, что она к наводнениям готова: на полу плитка, под ней бетон, здесь и там ковры, которые легко свернуть и убрать подальше от прибывающей воды. В холле и вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, стену украшали обрамленные осколки памяти: фотографии, газетные вырезки, медали, засушенные цветы и так далее, все в строго роялистском духе. Важную часть работы королевы Фредерики и ее предшественников составляло чествование жертв войн и трагедий. Все голландцы, страдавшие в лагерях, все, у кого там погибли родственники, получали от королевы письма, медали и тому подобное. Останки погибших, если возможно, извлекали из неглубоких импровизированных могил, перевозили в Нидерланды и хоронили на кладбище, где по торжественным дням короли и королевы произносили над ними речи и возлагали венки. Организовывать такие мероприятия, следить за тем, чтобы все проходило гладко и никто не оказался забыт, входило в обязанности Виллема. Он не занимался всеми деталями лично, но руководил организацией. Эта рутинная работа текла день ото дня, как вода в канале, и немедленно забывалась. Поэтому видеть, что все эти рутинные моменты здесь запечатлены навеки и бережно хранятся в рамках под стеклом, было немного странно. Даже если — особенно если — их бережно хранит не кто иной, как твой отец. На некоторых пожелтевших газетных вырезках встречались неизбежные фотографии самого Виллема: в то время он был помоложе, прическа погуще, и позировал на ступенях того или другого дворца с членами королевской семьи или с кем-нибудь из кабинета министров. К этим фотографиям Виллем предпочел не присматриваться.