А потом Кирилл отставил в сторону свою кружку и опять взял гитару. И запел.

Чёрт. Вот же зараза этот Кирилл.

И я простил ему и рост, и прямой нос, и чистый лоб. И всё зазнайство его — что он знает, какой он неотразимый. Потому что он пел так хорошо, чисто… Но это ладно, петь можно и от природы. А он ещё и невероятно круто играл. Я этого никак не мог ожидать. Какие там три аккорда! Я всё смотрел на его левую руку, как он переставлял аккорды — ловко, естественно, ещё подыгрывал какие-то голоса. И пел спокойно, негромко незнакомую песню на английском языке. Хороший у него английский, мягкий, будто родной. И играет… как будто это ничего не стоит так играть. Но я-то знаю… Я знаю, что это не просто так, это работа — так научиться. Вот же как хорошо. Зараза какая этот Кирилл, лицо противное всё-таки. Гитарист, тоже мне. Ладно. Чёрт с ним. Ещё только играл бы…

Я не знал этих песен. Совсем. Только одну, «Yesterday», конечно, слышал, но слов не знал всё равно. А многие знали. И подпевали. А Палпалыч сказал:

— Надо же, не думал, что ваше поколение поёт битлов!

— А что, вы думаете — наше поколение хуже вашего? — спросил Кирилл.

— Нет, не хуже, — ответил Палпалыч, — точно нет. Я, честно говоря, думал, вы тут трупами свалитесь, а вы! Знал бы — посложнее бы выбрал маршрут. И ты вот, битлов знаешь тоже, я-то думал, у вас совсем другая музыка…

— У нас разная, — ответил Кирилл. — Вот ещё такая есть, это мой друг написал.

И он стал тихо перебирать струны, а потом запел, почему-то на другом языке, совсем непонятном. И пел негромко, красиво. Естественно так, будто это его родной язык. Способный, значит.

— Хороший у тебя друг, — сказал Палпалыч, — а почему на французском?

— Потому что он француз, — засмеялся Кирилл.

— А про что это? — спросила Ольшанская.

— Про что могут петь французы, как ты думаешь? — опять засмеялся Кирилл. Мне почему-то показалось, что эта песня ему особенно дорога. И теперь он не хочет этого показать — смеётся, чтобы никто не понял.

А Сашка сказала:

— Давай ещё!

И Кирилл дал ещё, и были песни и на русском, но я всё равно их не знал. А многие знали и подпевали, и всё смелее. Мне казалось — зря. Лучше бы он один пел. Хотя Сашка — кто бы мог подумать — Сашка, она ещё и поёт! И хорошо, тоже очень чисто. Больше всего мне понравилось про Дубровского. «Не плачь, Маша, я здесь, не плачь, солнце взойдёт…»

А потом ещё — «Под небом голубым есть город золотой…». Это они пели только вдвоём, Кирилл с Сашкой. Какой голосу неё! Как вот… Травой пахнет. Эх, мне бы ещё научиться на гитаре!

А потом Кирилл вдруг потерял один аккорд и несколько раз пытался попасть, и всё не подходило.

— Субдоминанту попробуй, — сказал я.

— Чего?

— Ну, си-бемоль, — объяснил я. Не зря же сольфеджио у нас. — Минорный. У тебя фа-минор же.

— О, круто, подходит! А ты играешь, что ли, тоже?

— Не, — помотал я головой, — я только на пианино…

— А, — оживился Кирилл, — тогда иди посмотри — вдруг там в кустах стоит белый рояль?

И все засмеялись. А нечего потому что было лезть со своей субдоминантой — тоже, умник.

И мне вдруг скучно стало с ними. Не то что скучно — просто обидно, что все поют, вот, слуха нет — и ничего, поют! Орут просто, зато весело им и они все вместе. А я нет. И чего мне слух этот? Слышу, а петь не могу. Как собака. И слов не знаю, и вообще… Вообще я какой-то не такой почему-то.

В общем, я взял свою миску и пошёл на берег её мыть. Ведь засохнет, и потом не отмоешь.

Заодно я прихватил и Санькину миску тоже. Она потом про неё вспомнит — а посуда чистая! Мелочь, а приятно, наверное. А мне всё равно, одну мыть или две.

Я спустился к берегу. Казалось, всего на несколько шагов отошёл — а ночь тут совсем другая. Такая… ночная. Тихая. Я вдруг отчётливо понял, что мы тут одни. И что этот лес стоял тут задолго до нас и ещё долго простоит… А мы тут — случайность.

Тьфу, какая же вода холодная. И не отмывает ничего, какие противные эти миски. Я потёр их песком, вместе с илом и комком травы. Вроде лучше, но всё равно… Пальцы заледенели, и опять не отмывается… Фу, гадость какая оказалась, как же раньше посуду мыли — без горячей воды, без средства этого… И сейчас так моют, наверное, в некоторых местах — выходит, всё время из грязной едят, что ли… А над рекой небо. И тишина. Звенит. И голоса у костра не нарушают этой тишины, она сама по себе. Звёзды какие яркие, отражаются в воде.

Я пустил миски в воду и просто смотрел, как они плавают. Тьфу, чёрт, — всё-таки оступился, по мокрой глине нога съехала в воду.

Пойду к костру сушить. Звёзды какие красивые. И Большую Медведицу видно, и Малую. Малую редко так увидишь всю, она тусклая обычно.

Я вытер миски травой, а потом рукавом и пошёл наверх. Захотелось в тепло — совсем заледенел.

А наверху было почему-то тихо. Только слышно, как костёр трещит. Сашка сидела опустив голову. Кирилл держал обеими руками кружку, из неё валил пар. Греется. Устал, наверно, — ещё бы, столько играть. И все молчали. Будто ждали чего.

А потом Сашка подняла глаза, посмотрела куда-то далеко, сквозь меня, и вдруг запела:

Ой, то не вечер, то не вечер…

Я замер. Такой голосу неё. Таким поют не народные песни, таким — в немецком хоре мальчиков хоралы какие-нибудь строгие. И услышал, как тут же подхватил другой ГОЛОС:

Ой, мне малым-мало спалось…

И такой был этот нижний голос сильный и уверенный, что я не сразу понял, что это мой. Как-то автоматически сработало, я же только что сдавал на сольфеджио эти шесть номеров, шесть русских песен. Такие дурацкие, казалось… Нотами пел, ну и словами тоже заставляли учить. Вот и выскочило само.

Ой, малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…

Никогда не думал, никогда, что это может быть так красиво. Сашкин голос летел над рекой, далеко-далеко. И мой тоже. И так это красиво вместе, на два голоса.

Вот тебе и двухголосие.

Ой, налетели ветры злые…

Я как будто только сейчас понял, о чём это. Что эта песня — ну… Ну, она как этот лес, как речка. Что вот — всегда была. Что раньше другие люди пели — когда не было ни телефонов, ни… Когда ещё посуду вот так мыли. Ни палаток не было таких, ни электричек, ни горячей тебе воды из крана… А лес был, и речка. И ветры злые были тоже.

Ой, пропадёт, он говорил,
Твоя буйна голова…

Песня кончилась. И долго ещё летел Сашкин голос, над землёй, над небом. Ну и мой тоже — где-то рядом. И все молчали. Только костёр трещал.

— Ни фига себе, — сказала Ольшанская. И тут я понял, что стою с двумя мисками в руках и что у меня совершенно мокрая нога.

— Это такому теперь в музыкальных школах учат? — спросил Кирилл.

— Представляешь, — кивнул я.

— Надо же, Тоха. Неужели в школе? У меня дед её пел. А ещё чего — «Степь да степь», может? — спросила меня Санька.

— Давай, — сказал я. Стало легко. Все смотрят на меня, а мне легко, надо же.

Степь да степь кругом,
Путь далёк лежит…

Хорошо как. Хорошо петь вместе. И что такой голос у неё, точный. Легко вместе петь, просто… Ну, идеально с ней вместе петь, ни с кем ещё так не было. Точно выходит, интонационно. И кроме того, что очень точно… Кроме этого — есть что-то ещё. Не знаю, как сказать, — затем ведь и музыка, что словами не скажешь.

Нам пытались подпевать, и неплохо. Надо же, знают. Как странно — откуда?.. А потом перестали, опять остались наши два голоса. Видно, решили не мешать.

Как хорошо с Сашкой петь. И голос её — главный, она ведёт.

И вдруг я представил, как на самом деле зима. И этот ямщик замерзает в степи. Замерзает, и сделать ничего нельзя. И степь. И всё.

Передай жене,
Что я в степи замёрз,
А любовь свою
Я с собой унёс…

Потом не хотелось ничего больше петь. Хотелось чаю и снять мокрый носок. И анекдотов, и смеяться. Потому что невозможно это, что человек вот так замёрз в степи, и всё.

И голос Сашкин, как будто прохладный. Без лишних обертонов, разливов-переливов. Чистый как вода. Иногда же хочется просто воды, а никакой не фанты и не чаю даже.

Хотя чаю — тоже неплохо. Из железной кружки, непонятно какой заварки, зато с дымом. В голове всё ямщик этот. Какая красивая песня всё-таки. Прямо как-то… В самую середину.

— Э, а про сгущёнку забыли! — Палпалыч поискал что-то в мешке и нашёл сгущёнку. Открыли, налетели и ложкой из банки — кто в чай, а кто прямо так. Я — прямо так, конечно. Вкусно как!

— Саньке слух от отца моего достался, — рассказывал Палпалыч, — а мне вот Бог не дал. Слышу, а петь не могу — сам понимаю, что фальшиво очень. Вот и помалкиваю…

— Это значит, что слух у вас хороший как раз, — сказал я. — Просто координации нет между слухом и связками. Бывает, детей в музыкалку не принимают, потому что они плохо поют. А потом оказывается — у них слух хороший. Это развивается, кстати, — связки, голос…