Выходит, он тоже живёт у Лёльки за стенкой?! И слышал их Весеннюю сонату?

А кто теперь объяснит, почему скрипка осталась у Джона?!

Откуда ни возьмись — Антошка:

— Лёлища, ты уже здесь! — и Джону: — Привет, Джон, играешь сегодня? — Тот кивнул. — «Кампанеллу», да?

— Опять «Кампанеллу», — развёл руками Джон.

Джон! Играет сегодня!

— Лёлька, а там пустой класс есть — пойдём поиграем! — обернулся Тошка к опешившей Лёльке.

— У тебя же концерт вроде бы…

— Да что концерт — через час ещё! Что же мне, целый час сидеть и дрожать? Пойдём, правда, поиграем — зря, что ли, я притащил Бетховена?! Давай, я мигом — только ключ от класса возьму!

Он умчался, а Лёлька смотрела на Джона и не могла поверить. Она даже сейчас не могла представить его со скрипкой (хотя потом, на концерте, оказалось — ему так же ловко со скрипкой, как и со скейтом). А он смотрел на неё — и тоже не мог поверить: Лёлька и Бетховен! Тоже было не так-то просто представить её за роялем.

«Неужели — ты?» — спросил он одними глазами. «Ага, я», — ответила Лёлька, тоже глазами.

А может, никакого такого разговора и не было, а Лёлька всё придумала.

Тогда Джон спросил по-другому, не глазами. Но и не словами. Он улыбнулся и засвистел Весеннюю сонату.

И в первый раз увидел, как Лёлька широко улыбается ему в ответ.

Панкратьев

— Ты совершенно не умеешь работать! Тебе всё слишком легко даётся, а работать ты не умеешь!

И это они мне говорят потому, что я с больным горлом собралась в школу идти.

— У меня контрольная, — говорю, — третьим уроком. По алгебре.

— Тогда иди только на алгебру и сразу домой!

— А последний — инглиш, — упрямо говорю я. — И так много пропустила.

— Но я же договорилась с Капитолиной! Она поднимется…

(Как поднимется, так и спустится, тихонько бормочу я, чтобы мама не слышала. Меня бы кто спросил, договорились они!)

— Сама теперь ей звони, мне неудобно! — говорит мама.

— У меня голоса нет, — сиплю я.

Мама вздыхает и берёт телефон:

— Капитолина Валентиновна! Извините, но Сонечка в школу идёт. Да, контрольная какая-то… Да-да, совершенно не тому учат! Тестовая система… ЕГЭ… Бедные дети…

Понеслось… Вот же — а когда Капитолина три часа компостирует мне мозг, так дети не бедные! И в ЕГЭ ничего такого страшного нет. Данька сдал нормально, а я что — тупее его?

И «Сонечка», как же я это ненавижу. И Капитолина Валентиновна. Слышите? Слышите, как вам будто два раза надавили прямо в солнечное сплетение?.. Капитолина Валентиновна! В общем, я сбежала от неё в школу. Маме обещала, что на уроках буду сидеть в шарфе и в шапке. Да-да, в шапке! Лучше сидеть в школе в шапке, чем Капитолина.

Я шла к третьему уроку и думала: как же хорошо тем, кому всё не так легко даётся. Они спокойно ходят себе, например, в музыкальную школу, два раза в неделю. И от них особо ничего не требуется. Сыграл и сыграл, четыре. И — умница, пойдём отметим.

И никто из них не живёт с Капитолиной в одном доме. И она не устраивает им специальность каждый день.

Она живёт двумя этажами ниже. Я всё думаю: а если бы прямо под нами? Вот был бы ужас! Она бы слушала там целыми днями, занимаюсь я или нет. И стучала бы мне снизу. Шваброй. Ей бы пошла швабра.

Вот в прошлую субботу приехал Данька, единственный человек, с которым я вообще могу нормально поговорить. Он теперь студент, в Москве учится и приезжает раз в сто лет.

И тут приходит Капитолина. И говорит: мы будем с Соней заниматься! Даня ей в ответ: я вообще-то к человеку в гости пришёл. А Капа пошла маме жаловаться, какой он нахал.

В общем, слушал мой Данька два часа, как мы занимаемся. За стенкой. Потом говорит: ну она у тебя и компрессор!

Это точно, компрессор. Какой же это ужас — быть любимой ученицей. Куда угодно сбежишь, хоть бы и в школу.

В школе у меня нормально. В том смысле, что и друзей особых нет, но и не достаёт никто. Я сама по себе. Не с кем там дружить, неинтересно. Я же знаю, какие бывают люди. Какой самый лучший мой двоюродный брат Даня. И какой самый лучший Марек, мой учитель. У нас в школе таких нет. Поговорить особо не с кем. И рассчитывать ни на кого нельзя.

— Сенька, ты чего — болеешь, что ли? — спросил Егор.

Сенька — моё школьное имя, уютное, как кроссовки. Не то что «Сонечка». Ну да, если в шарфе и шапке, понятно, что болею. Но всё равно — поинтересовался хотя бы. Егор, наверное, единственный в классе, кто на человека похож.

Так что сначала всё было нормально. Интересно даже: Аришу, нашу классную, вечно уносит в самые разные области. Нырнёт про Чехова, а вынырнет в древних китайцах. Тут вдруг её в модерн унесло. «Вы вообще слово такое слышали — „модерн“? Есть какие-то ассоциации?»

Это она так в воздух спрашивает, чтобы мы поняли, какие мы все недоразвитые.

Я тут возьми и скажи:

— Шехтель.

— Вот Арсеньева молодец, правильно, — удивилась Ариша. — Ты откуда про него знаешь?

— На экскурсию ездила, в Москву. Там рассказывали, — соврала я.

Даже подумать не успела, сам этот Шехтель выскочил. Не хватало ещё, чтобы потом спрашивали — что за экскурсия. Но никто не спросил — никому, в общем, и дела нет.

А потом, на русском, случился ужас. Нужно было вспомнить пословицы и поговорки с именами собственными.

И тут Егор Федотов и говорит:

— Не по Сеньке шапка!

И весь класс посмотрел на меня. Чёрт, именно Федотов!.. Я стянула с головы эту злосчастную шапку, и все увидели мои оттопыренные красные уши. В кого у меня такие? У родителей нормальные, одна я Чебурашка. Честное слово, лучше бы я Капитолине сегодня досталась.

В общем, все хохочут. Смешно им, значит.

А тут Панкратьев и говорит, лениво так:

— Икота-икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова — на всякого!

И тут Федотов громко икнул.

Класс полёг под парты. Про мою шапку тут же все забыли.

А это ведь не просто шапка, это Данька мне подарил, который лучше каждого из них в сто раз. На первую свою стипендию купил не существующую в природе вещь — шапку, которая мне идёт. И если теперь её снять, то это предательство.

Я опять её надела. По Сеньке шапка, по мне то есть. Болею я, и нет мне дела до этого Федотова икающего. А Панкратьев… Чего он вдруг полез меня защищать? Больно надо. Он внешне недоделанный какой-то, такой злой тролль. Шеи почти нет, уши огромные, а глазки маленькие, как у поросёнка. Ему бы в кино сниматься в роли существа инопланетного, страшного. Всё сидит тычет в свой телефон и бормочет чего-то. Ладно бы кто ещё защитил, а то Панкратьев этот. Хуже не придумаешь. Или не защитил — просто так сказал?

Противное чувство осталось.

И с Федотовым встречаться глазами не хотелось. Вот же — ведь по-дурацки пошутил он, а глаза отвожу почему-то я.

На перемене я пошла в пристройку. Там компьютерный класс, вечно закрытый. Ещё есть кружки послешкольные, но утром обычно никого нет. Зато в коридоре из окна можно вылезти — и по пожарной лестнице прямо на крышу попасть.

Я замотала шарф два раза — всё-таки горло, а на улице сырой апрель. И забралась на крышу. А там сидит человек. Спиной ко мне. Курит, кажется.

Я по ушам определила — Панкратьев!

Никогда не думала, что из наших кто-то это место знает.

Он увидел меня и выронил карандаш. Оказалось, это карандаш у него, а не сигарета. Рисует, что ли? Тетрадку свою захлопнул, как меня увидел.

С ума сойти, Панкратьев!

— А, Сенька-Сонька. Тебе, кстати, какое имя больше нравится?

— Сенька, конечно. А ты что здесь делаешь вообще?

— А ты? — отбил Панкратьев.

Я пыталась вспомнить, как его зовут. Нет, не помню.

В общем, он открыл свою тетрадку и опять стал там чирикать. А я ушла на другой край крыши и стала смотреть вниз. Как-то по-дурацки всё. Мне обычно так хорошо здесь, спокойно. А тут Панкратьев этот. Вот же день не задался с утра, и горло дерёт.

— Слушай, Сень. А ты когда на своей виолончели играешь, ты о чём думаешь вообще?

— Чего?..

— Ну… Ты думаешь, куда там пальцы ставить, или типа о музыке больше?

— Не знаю…

Я правда не знаю. Я никогда не думала, о чём я думаю.

— Раньше думала только о пальцах, а сейчас… Я не знаю, словами трудно объяснить.

— А ты попробуй. Подумай, я тебя не тороплю.

Я впервые увидела, какие у него глаза. Жутковатые. Тёмные-тёмные, почти чёрные. И сверлят меня, как перфоратор у соседей за стенкой. Мне стало холодно как-то с ним. Надо же, думаешь, что идиот идиотом, а он вопросы задаёт.

— А тебе зачем вообще?

— Просто интересно. А тебе самой не интересно, что ли, подумать над этим?

Как-то странно. Вот этот псих устраивает мне допрос, а я думаю, что ответить, как дурочка. Но мне и правда интересно.

— Ноты как буквы. В первом классе думаешь, как пишутся. А сейчас нет, просто пишешь, и всё. Тут похожее.

Панкратьев аж вскочил:

— Ты что, серьёзно?! Для тебя любую музыку сыграть — как текст написать? А пальцы не мешают, что ли?! То есть у тебя музыка напрямую из головы шарашит, не заплетается в руках?