Сам Винченцо относился к своему мастеру неоднозначно. Он ценил его умелые руки и быстрый ум. Но дерзость и независимость Джузеппе раздражали хозяина, ожидавшего беспрекословной покорности благодетелю. Пронизывающий же незрячий взгляд вызывал содрогание, которое и подвигло Винченцо повесить над головой тетивщика образ Богоматери, словно та могла присмотреть за строптивцем.

Винченцо, сам того не замечая, неустанно пытался доказать Пеппо собственную власть над его судьбой. Редкую неделю тетивщик не был сечен плетью за те или другие прегрешения. Тяжелую руку хозяина знали и остальные рабочие мастерской, но слепой мальчишка, ухмылявшийся в ответ на первый удар, приводил Винченцо в бешенство и бывал порот с особым усердием.

Однако работа не приносила Пеппо достаточных средств. Алессу медленно подтачивал недуг. Она то оживлялась, гуляя с сыном в церковном саду, вышивая и даже посещая мессу, то снова лишалась сил и безучастно лежала в своей тесной келье. Сестры-монахини осторожно сообщили Пеппо, что болезнь крови, терзающая его мать, не имеет излечения. Он же убеждал себя, что не верит, и старался, как мог, продлить ее дни.

Пеппо снова начал воровать, но теперь уже не стыдился своего промысла. Более того, он больше не надеялся на скупое Божье милосердие и предпочитал, чтоб небеса не вмешивались. Теперь он грешил почти с вызовом, будто надеясь отвлечь их гнев на себя и заставить забыть об Алессе.

Друзей в Тревизо Пеппо тоже не нашел. И здесь одни демонстративно не замечали его, другие глумились над его увечьем, и все побаивались ярких нахальных слепых глаз, живших на лице, по мнению обывателей, какой-то своей потаенной жизнью.

Пересуды и шепотки за спиной окончательно ожесточили Пеппо. Насмешливость его стала саркастичной, язык приобрел ядовитую остроту, а привычка тетивщика криво усмехаться одним углом рта, слыша оскорбление, прочно закрепила за ним дурную славу.

И вот теперь репутация эта, одевавшая Пеппо прочной броней самообладания, сослужила ему скверную службу. Он не мог своими руками засыпать землей тело женщины, вернувшей ему жизнь. Ибо к могиле той, кого хоронил «дурноглазый», не подойдет даже мальчик-служка.

…Пути до мастерской Пеппо не заметил, погруженный в мутную тоску. Он знал, что это лишь первая боль утраты. Завтра ум просеет мелким ситом сегодняшнюю шелуху неверия и ошеломления, оставив на поверхности лишь ничем не прикрытое острозубое отчаяние.

Пеппо толкнул дверь мастерской и тут же был выдернут из раздумий суровым голосом Винченцо:

— Где ты шлялся?

Пеппо повел головой, будто просыпаясь:

— Я закончил работу, мессер.

Приняв безучастность этой фразы за раскаяние, хозяин шагнул ближе.

— Я не отпускал тебя, Джузеппе. И не тебе решать, когда твоя работа окончена.

Вкрадчивость голоса выдавала закипающий гнев, но Пеппо сегодня было не до настроений Винченцо.

— Мне нужно было уйти, а вас не было здесь, чтоб запретить.

Неприкрытое нахальство фразы лишило оружейника остатков выдержки, и он рявкнул:

— И по какой же нужде ты шатаешься по улицам в такое время?! Или накопил медяков на шлюху?

Пеппо дернулся, как от пощечины, и медленно поднял голову:

— У меня умерла мать.

Винченцо попятился, встретившись взглядом с неподвижным ледяным кобальтом. Внезапно его охватил страх. На миг ему показалось, что налитые холодной злобой глаза вполне зряче сверлят его ненавидящим взором. Винченцо вспомнил, что он один в мастерской с этим странным мальчишкой, гнев и паника захлестнули его с головой, и он завизжал:

— Да откуда у тебя мать! Таких пащенков, как ты, блудницы от Сатаны нагуливают!

Секунду Пеппо стоял неподвижно. Потом молча ринулся к хозяину, но тот уже сдернул со скобы плеть. Резкий визг метнулся тетивщику навстречу, тот уклонился от тугой волны рвущегося воздуха, и жгучая полоса впилась в руку пониже плеча, выдирая клок рукава. Пеппо молниеносно выбросил вперед кисть, охватил тугие крученые полоски кожи и рванул на себя. По инерции Винченцо качнулся вперед, и тут же длинные сильные пальцы клещами сдавили кадык. Оружейник сдавленно всхрапнул и с размаху ткнул Пеппо под дых рукоятью плети.

От боли пальцы рефлекторно разжались, и Винченцо ударил мальчишку в лицо. Перехватил плеть и обрушил на упавшего тетивщика град остервенелых ударов. Страх и ярость оглушали оружейника, кровь разрывала виски. Он хлестал и хлестал, словно в тумане видя, как поганец катается по полу, вскрикивая, рыча и хватаясь за беспощадную плеть. Мальчишка не защищал лица, не сжимался в комок. Плеть вырывалась из цепких рук, сдирая с них кожу, кровь брызгала на рукава камизы и спутанные волосы, а Винченцо не мог остановиться. Он хотел, чтоб мерзавец попросил пощады, и это единственное желание затмевало иные мысли прежде вовсе не жестокого человека.

И вдруг оружейник выронил плеть, словно кто-то сдернул с глаз пелену.

— Джузеппе?..

Разметавшийся на полу тетивщик не шевелился. Винченцо осторожно шагнул вперед и слегка пнул того носком башмака.

— Пеппо… Чертов бездельник, ужо тебе прикидываться!

За гневной интонацией Винченцо звучало замешательство. Одно дело учить кнутом ленивых подмастерьев: то дело богоугодное, да и самим неслухам оно на пользу. Но забитый насмерть рабочий — это уже совсем другая канитель. Это грозит судом. А окровавленный мальчишка лежал у его ног, безжизненно раскинутые истерзанные руки непривычно спокойно распростерлись на дощатом полу, исполосованная багровыми отметинами веста не колыхалась на груди.

Винченцо огляделся, отирая о камизу вспотевшие ладони и отрывисто дыша. Мастерская была пуста.

Глава 3

Обломок

Утро выдалось не по-летнему сырое и зябкое. Колет казался влажным и ничуть не согревал, но Годелот истово старался не дрожать и сохранять подобающий кирасиру бравый вид. За каким бесом он вскочил в такую рань? Ворота Сан-Томасо были еще заперты, в рассветной неуютной мгле далеко разносились скрип телег и сонные понукания, а зевающие алебардщики, в наглухо запахнутых плащах похожие на нахохленных галок, нетерпеливо поглядывали на еле видневшийся в полутьме циферблат городских часов.

Сдержав вздох, Годелот принялся машинально заплетать тонкие прядки на холке коня, надеясь, что время пойдет быстрее. Наконец раздался густой раскат колокола, вереница возниц и всадников у ворот оживилась, а часовые со скрежетом отперли устрашающего вида старинные засовы. Тяжелые створки медленно разошлись, разношерстная толпа, сопровождаемая криками алебардщиков, звоном сбруй и щелчками кнутов, сгрудилась у ворот, и началась обычная жестокая сутолока рабочего утра.

Торговцы, ремесленники, крестьяне и просто зеваки красочным бранящимся потоком прокладывали себе путь в обоих направлениях. Тюки и ящики покачивались на телегах, рискуя обрушиться. Возницы осыпали лошадей и пешеходов отборной руганью, в давке удары кнутов порой попадали по головам и рукам, там и сям вспыхивали потасовки. Квохтанье кур и мычание волов, заливистая брань и скрежет колес оглушали, и Годелот ошеломленно оглядывался, тоже бранясь и сдерживая коня, чтоб не затоптать в толчее какого-нибудь нерасторопного беднягу.

Уже совсем рассвело, когда вороной жеребец кирасира, фыркая и недовольно прядая ушами, выбрался на городской тракт, и Годелот вздохнул с облегчением. Отчего все эти неисчислимые недоумки так спешат? Словно город пылает или вражеские ядра взметывают песок прямо за спиной. Неужели куры передо́хнут или фрукты сгниют за лишние четверть часа? Право, хоть пастор и утверждает, что каждый человек — истинная искра Господнего огня, но и искры хороши, лишь пока им вволю хватает дров. В городе же люди озлоблены скученностью и теснотой, а потому больше напоминают не согревающий огонь славы Божьей, а бестолковый и разрушительный пожар.

С этой неутешительной мыслью Годелот посмотрел вдаль. Тракт гладкой лентой стелился среди полей, будто приглашая покинуть город с его безумными обитателями. Вот и славно. Завтра к вечеру уже непременно покажутся башни замка Кампано.

Первые несколько миль дорога еще неопрятно пестрела всевозможными объедками, обрывками и прочим сором, неизбежно сопровождающим большие скопления людей. Но вскоре Годелот отдалился от стен Тревизо, и исчерченный колесами телег пыльный тракт вольно зазмеился среди полей, приветливо колыхавших жесткими шелковыми метелочками. Солнце показалось из-за верхушек деревьев, волнистой чертой обрамлявших горизонт. И даль просияла рябым зеркалом Боттениги, сонно отражающим рыбацкие лодчонки, походящие издали на берестяные игрушки.

Эта мирная картина всколыхнула в Годелоте искрящуюся волну детского восторга, будто после долгих экзерциций на плацу его наконец отпустили восвояси. Пронзительно свистнув, он пришпорил коня и понесся вскачь, поднимая облака пыли и вспугивая суетливых воробьев, копошащихся на обочинах. Здесь не перед кем было изображать сурового воина, пьянящее ликование било через край души, и Годелот мчался вперед, упиваясь первыми солнечными лучами, все еще зябким ветром и густым терпким запахом просыпающихся полей.