2

А потом мы переехали в сельскую местность. Папа купил для нас дом в деревне в пятнадцати милях от города, чтобы мы могли расти на свежем воздухе без городской толпы. На расстоянии пятнадцати миль от наших соседей, их собак, печенья и добрых слов.

Когда мама сообщила нам эту новость, мы не сочли ее очень важной, как поначалу часто бывает с важными новостями. Мы ошибочно решили, что это хорошая новость или, в худшем случае, не повод для беспокойства, и на самом деле даже не осознали ее значения. К тому времени, когда нам пришлось это сделать (осознать ее значение), все уже завертелось, трое сильных мужчин из фирмы грузоперевозок Леонарда из Лестершира уже грузили нашу мебель — с помощью откидного трапа — на грузовик, который Крошка Джек назвал «синим китом», а двое менее сильных мужчин паковали картины и зеркала в целые акры бумаги кремового цвета, помечая их красной ручкой, что означало «осторожно, хрупкое». Некоторые картины и люстра уехали на неделю раньше, а мы и не заметили. Пианино тоже увезли раньше, потому что ему еще нужно было прийти в себя после переезда, а мама хотела, чтобы оно ждало ее на новом месте уже готовенькое. Она любила играть всю обычную музыку, которую играли женщины вроде нее (Шопен, Бетховен и т. д.), а также менее известного, но куда более приятного для слуха Клементи.

Вскоре мы оставили кирпичную пыль и выхлопные трубы города, а также всех наших знакомых. Мы больше никогда не встречались с миссис Вандербас. Сама она водить не умела, ее шоферу, мистеру Мейсону, ампутировали одну ногу, а двух — шоферов, не ног — она позволить себе не могла.

Мы уехали на мамином старом «мерседесе» по имени Глоксиния вслед за синим китом. А потом, сразу за нарядными дверями гаражей нашего симпатичного пригорода с тысячью гибких молодых деревьев, мотор заглох прямо на круговой развязке, кит уплыл вперед без нас и губа Крошки Джека задрожала. Опять бросили.

— Черт, — сказала мама, но Глоксиния завелась и даже как будто бы знала, куда ехать, и мы миновали заржавевшие гаражи менее симпатичного пригорода, а потом пошли склады и бараки, а еще дальше — сельская местность с домами подешевле и деревушки, где было много автобусных остановок. А потом, среди такой чудесной зелени, какую мы еще никогда не видели, мы снова нагнали кита, он продирался через заросли боярышника к нашему новому дому.

Сестра высунула голову из окна машины и сказала: «Понюхайте свежий воздух». Мы так и сделали. Воздух ничем не пах, но никто ей об этом не сказал.

Сестра прочитала табличку на въезде в деревню.

— Это наша деревня! — сказала она с восторгом.

А мама сказала:

— Ну охренеть.

Но мы не стали обращать внимание на ее настроение.

На табличке было написано: «Флэтстоун — дом баражков».

Позднее мы выяснили, что баражки — это жирные пирожки с бараниной, которые традиционно подают на День Флэтстоуна. В этот июньский день деревенские дети имели привычку прятать монетки и пирожки под плоскими камнями древних ворот — для солдат, которые возвращались домой с войн былых времен. Так деревня и получила свое название.

Когда мы въехали в деревню, грузовик Леонарда из Лестершира зацепил дерево, и одна низкая ветка обломилась, учинив большие разрушения. Мы не могли ехать дальше, пока с ней не разобрались, и тихая улочка вдруг заполнилась седыми, сердито зыркающими кудрявыми людьми в резиновых сапогах. Но на них мы тоже не обратили внимания, поскольку пребывали в полном восторге.

Несколько дней мы провели в мечтах, не представляя, сколько печали уготовила нам эта деревушка, — куда больше, чем все неприятные няни, отцы-гомосексуалы, нелюбящие бабушки, скрывшиеся родственники и несуществующие лучшие подруги вместе взятые. Деревенские жители будут таращиться на нас в кооперативном магазине, они не захотят с нами дружить, и наша маленькая семья измотается вконец, силясь им понравиться. Но тогда мы этого не знали, и нас ждали несколько дней, полных открытий, и столько свежего воздуха, сколько мы могли пожелать.

К нашему ужасу, мама, по своему обыкновению, сразу же принялась писать пьесу. Прежде чем она распаковала вещи, осмотрела дом, постучалась к соседям, чтобы поздороваться, и т. д. В пьесе под названием The Vicus [Деревня (лат.).] речь шла о ее недобрых предчувствиях по поводу текущего положения дел, а также затрагивались некоторые вечные темы. Так всегда бывало с ее пьесой (пьесами).

...

АДЕЛЬ. Я не уверена, что деревня — самое подходящее для нас место.

РОДЕРИК. Нонсенс, сельская местность весьма благоприятно влияет на детей.

АДЕЛЬ. Но я там отупею.

РОДЕРИК. Да, но детям лучше всего расти в деревне.

АДЕЛЬ. Я толком не знаю, как вести себя в деревне.

РОДЕРИК. Когда закончишь есть, положи нож и вилку так, чтобы они показывали пять часов.

АДЕЛЬ. А что, если я не закончила есть, а только решила покурить?

РОДЕРИК. Если ты еще не закончила есть, вилка должна показывать восемь часов, а нож — четыре.

В конце концов поехали только мы вчетвером, без миссис Лант, потому что Мойра, желтоглазая няня, в последний момент решила, что хочет остаться в городе и не дышать свежим воздухом.

— Почему Мойра не поехала? — спросила я очень тихо, чтобы брат не услышал.

— Она не хочет жить в деревне, — ответила мама.

— А почему? — спросила я.

— Очевидно, она не так глупа, как кажется, — ответила мама.

Втайне я была рада. Я составила целый список того, что мне не нравилось в Мойре. Она оттопыривала верхнюю губу, говорила «божечки» и постоянно талдычила о пользе кальция. Кроме того, мне всегда казалось, что без няни в нашей жизни будет больше приключений (и меньше молока), а мне этого и хотелось. Я бы рассказала о Мойре более подробно, но никакой роли в сюжете она не играет, поэтому и хватит о ней.

Крошка Джек, мой брат, который любил Мойру и не любил перемены, особенно кардинальные перемены в самый последний момент, заметил ее отсутствие только на следующее утро. И тогда, находясь в сильнейшем волнении, он предсказал, что сейчас в нашу дверь постучится краб, который схватит нас и сожрет. Мы очень обеспокоились, услышав это, потому что его предсказания, так или иначе, почти всегда сбывались. Он был вроде героев фильмов, которые в истерике говорят то, что никто не хочет слышать. Но потом все происходит именно так, как они сказали.

Только мы расшифровали сбивчивую речь Крошки Джека — в расстроенных чувствах он начинал заикаться, — как раздался громкий звонок. Мы замерли и переглянулись.

— Это к-краб, — сказал Крошка Джек со всей серьезностью.

Но это был не краб. В дверь звонил мистер Ломакс, кандидат от Либеральной партии. Также мистер Ломакс оказался строителем, который, по заданию продавца дома, пришел кое-что доделать.

— А мы думали, что это краб звонит, — сказала сестра мистеру Ломаксу, чтобы объяснить, почему мы не сразу открыли ему дверь и смотрим на него с таким испугом.

— Нет-нет, я человек, — ответил мистер Ломакс, и этим мне понравился, а сестра предложила ему чаю.

Он сказал, что предпочитает горячую воду, и перестал мне нравиться. Я думаю, что надо либо брать что дают, либо отвечать «нет, спасибо», иначе вы проявляете излишнюю требовательность. В любом случае мистер Ломакс доделывал свою работу при включенном радио и дважды уходил в туалет, один раз минут на двадцать.

Как только мистер Ломакс все доделал и ушел, мы принялись расставлять мамины книги в шкафу в ее гостиной. Она сказала нам поставить их в алфавитном порядке, как в библиотеке. Вроде как приятное занятие. Но на самом деле нет: трудно расставлять книги в алфавитном порядке, если вы даже не знаете алфавита, а сестра его, похоже, не знала и все время задавала вопросы о порядке букв, а потом оказалось, что Крошка Джек, который, как большинство заик, алфавит знал назубок, расставлял их по имени автора. Это обнаружилось, когда я заметила, что Арнольд Беннет и Арнольд Уэскер стоят рядом, потому что их обоих звали Арнольдами, и это было особенно некстати, поскольку пьесы велено было составить в отдельный шкаф.

Мы как раз стояли на прочной библиотечной стремянке, прилагавшейся к книжному шкафу, когда в дверь снова позвонили, на сей раз это была миссис Лонглейди, сельская жительница. Бежевые волосы миссис Лонглейди были завиты в плотные кудряшки, и между ними просвечивала кожа. Она четко не пояснила, кто она такая и зачем пришла, только упомянула, что, по сути, заправляет всеми делами в этой деревне и хотела сказать нам «Добро пожаловать во Флэтстоун».

Мама вышла в прихожую. Ей очень шла косынка, которую она завязала сзади. Выглядела мама так, будто вовсю распаковывала вещи, хотя на самом деле писала пьесу. Миссис Лонглейди сказала «Добро пожаловать во Флэтстоун», и они пожали друг другу руки. Миссис Лонглейди с любопытством всматривалась в суету вокруг книжного шкафа.

— Ах, книги, — сказала она. — Господи боже мой, неужели вы их все прочитали, миссис Вогел?

Маме очень не нравились люди, которые говорили «господи боже мой», она полагала, что одного «господи» или одного «боже мой» достаточно, и задавали бессмысленные вопросы, так что она ответила: