5

Я помню дебаты перед референдумом. Впрочем, это было трудно назвать дебатами. Идея принадлежала, кажется, только что созданной популистской партии капитал-демократов, или как-то так, и сперва мало кто воспринял ее серьезно.

Сама я почти не интересовалась политикой и была слишком молода, чтобы идентифицировать себя с гражданами среднего возраста, которых это касалось. Каждый раз, когда ее обсуждали в прессе или на телевидении, я вздыхала и переворачивала страницу или переключала канал. Мне казалось, что эти вопросы не имеют ко мне никакого отношения, и когда в самый разгар дебатов я случайно забеременела, то решила сделать аборт. Я была молода, училась в гимназии, мне хотелось увидеть мир, учиться, работать, танцевать, рисовать, писать, веселиться. Я не представляла себя пятидесятилетней, как и не представляла себя матерью. Но если бы я знала тогда — в ту минуту, когда дала себя усыпить и выскоблить, — что это был мой единственный шанс стать матерью и выжить, я бы не сделала этого. Если бы я могла предвидеть будущее, я бы родила этого ребенка. По крайней мере, сейчас мне так хочется в это верить.

Вопрос возникал снова и снова, в разной форме, подаваясь под разными соусами, и скоро он уже числился в программах всех ведущих партий, и когда наконец случился референдум, общество уже выработало единую точку зрения. К тому моменту я была взрослой женщиной, мечтавшей о карьере писательницы. Подрабатывая то здесь, то там, я основное время посвящала написанию того, что считала своим дебютным романом. В то время случалось, что я подумывала о ребенке. Но заработков едва хватало на то, чтобы выжить, и, поскольку партнера, который мог бы разделить со мной расходы и ответственность, не было, я так на это и не решилась. К тому времени как новый закон вступил в силу, мне было уже за тридцать. Я была зрелой личностью, сформированной еще в те времена, когда о таком законе и помыслить было нельзя. В обществе, в котором я формировалась как личность, в мои детские и подростковые годы считалось разумным, чтобы человек набрался жизненного и профессионального опыта, повидал мир и людей, попробовал себя в разных сферах и выбрал самую подходящую. Важно было, чтобы человек был доволен жизнью. Самореализация ценилась очень высоко. Гораздо менее важным считалось зарабатывать много денег и покупать много вещей — тогда на это вообще мало обращали внимания. Главное, чтобы человеку хватало на жизнь, чтобы он справлялся.

Справляться самому — твердо стоять на ногах во всех смыслах: экономическом, социальном, психологическом — вот что имело значение, вот что было важно. Семья, дети — всем этим можно было обзавестись позже, а можно было и не обзаводиться. В идеале нужно было сначала найти самого себя, состояться как личность, научиться любить и уважать себя, стать достойным человеком, не зависящим от других. Особенно значимо это было для женщин. Для нас было жизненно важно не зависеть от мужчины, который бы содержал нас, пока мы воспитываем ребенка и заботимся о доме. Да, в то время это еще было возможно — быть домохозяйкой. Сколько раз мама предупреждала нас с сестрами, чтобы мы, не дай бог, не оказались в такой ситуации. Она собирала нас троих и проводила феминистические лекции, причем Иде было всего три года, а мне — пять. Сив было двенадцать, и она единственная понимала, что мама имела в виду.

— Не спешите заводить ребенка, пока твердо не встанете на ноги, — говорила она. — Не допускайте, чтобы мужчина содержал вас или указывал, что вам делать. Это ловушка, в которую так легко попасть!

Как я боялась попасть в эту ловушку! И это был настоящий страх. В детстве я смертельно боялась оказаться в замкнутом пространстве — в лифте, например — вместе с мужчиной, которому вдруг захочется меня содержать. Я не очень понимала, что означает это «содержать», но я не сомневалась, что это очень больно и что от этого умирают. В магазине, музее, кинотеатре и других общественных зданиях я всегда в первую очередь искала глазами запасные выходы и пожарную лестницу.

Когда я повзрослела и начала понимать, что мама имела в виду, когда вела эти разговоры о детях, мужчинах, ловушках и содержании, мой страх замкнутых пространств стал слабее. Но окончательно не исчез. Я по-прежнему боялась застрять, в каждой ситуации выбора я предпочитала вариант, который предоставлял мне максимальную свободу движений, даже если это был самый невыигрышный в экономическом отношении вариант. Например, у меня никогда не было постоянной работы, стабильной ежемесячной зарплаты, пенсионных отчислений и отпуска. Я всегда работала фрилансером, чтобы самой можно было решать, когда и как мне работать. Я избегала контрактов в любой форме, и когда приходилось что-то подписывать — документы на дом, контракт на книгу, счет-фактуру, — делала это с большой неохотой. Иногда на лбу у меня выступал холодный пот, сердце учащенно билось в груди, а рука, державшая ручку, начинала непроизвольно дрожать. Подписать что-то было для меня равно потере свободы.

Меня воспитали так, что главной ценностью стала независимость от других, поэтому неудивительно, что я не испытывала особого желания делить свою жизнь с другим человеком. Но, несмотря на это, запретная перспектива — быть зависимой — всегда меня манила. Втайне я мечтала о том, чтобы обо мне заботились. Именно заботились. И чтобы это делал мужчина.

И это желание, прорывавшееся во снах и фантазиях, я старалась реализовать в сексе. Мне нравилось играть в ролевые игры, когда мы с партнером изображали давно живущую вместе пару: мужчина-добытчик приходит домой, где его ждет жена с ужином на столе. И после еды активный мужской объект овладевает пассивным женским объектом.

Но, как я уже сказала, это была только игра, потому что как у меня никогда не было постоянной работы, так у меня никогда не было и постоянных отношений. Только свободные.

Больше той ловушки, о которой так много говорила мама, не существует. Сначала вышел закон о том, что родители должны разделить декретный отпуск — восемнадцать месяцев — поровну, потом ввели обязательный восьмичасовой детский сад для всех детей от восемнадцати месяцев до шести лет. Домохозяйки и мужчины-добытчики, полностью их содержавшие, ушли в прошлое. Дети больше не обуза и не преграда для родителей. Больше никому не грозит зависимое положение, потеря зарплаты или утрата профессиональных качеств. Во всяком случае, не из-за детей. Больше нет препятствий к тому, чтобы обзаводиться детьми. И больше нельзя не работать под предлогом заботы о детях.

6

Праздник начался с ужина в итальянском стиле. Пять перемен блюд: пармская ветчина с дыней, суп минестроне, паста с кусочками куриного филе и соусом песто, ассорти из сыров с грушей и виноградом, и панакотта на десерт. К закускам и основным блюдам подавали теплый белый хлеб. Не хватало только вина. За ужином я сидела рядом с Майкен, которая рассказывала мне о своей карьере художницы, Алисой, невысокой полной женщиной, которая работала в театре в Мальмё, и Юханнесом, тоже писателем, с которым я раньше сталкивалась, но никогда не отваживалась заговорить. Мне он всегда казался сложным и не очень общительным человеком. Но оказался на удивление приятным и легким в общении. Юханнес был в хорошей форме, несмотря на то что находился в Блоке уже три года. Как выяснилось, он пока что только был донором спермы и отдал одну почку отцу пяти детей и школьному учителю. Кроме того, он принимал участие во многих экспериментах.

— Например, сейчас вполне безопасное психологическое исследование на предмет того, как люди могут сотрудничать и доверять друг другу, — пояснил он. Юханнес также рассказал, что принимал участие в апробации нового лекарства от депрессии и хронической усталости, от которого стал таким бодрым и разговорчивым, что заведующей Блока пришлось вызывать дополнительный персонал, чтобы общаться с ним круглые сутки, точнее, слушать весь тот бред, который Юханнес нес без перерыва, и следить, чтобы он не мешал своим соседям. Его к тому же охватило безумное желание наводить порядок, ремонтировать и что-то мастерить. Воспользовавшись этим, он перестроил гостиную, превратив кухонный угол в настоящую кухню.

— Я не мог писать, мне все время надо было что-то делать и с кем-нибудь разговаривать, но это было чертовски весело, — сообщил он.

Майкен была здесь уже четыре года, Алиса — четыре месяца. Майкен отдала яйцеклетки на проведение научного исследования, одну почку и одну косточку среднего уха. Поскольку теперь она была глухой на правое ухо, то все время хотела, чтобы люди стояли слева.

— А через пару недель, — продолжала она, — меня кладут на операцию: я должна отдать поджелудочную железу медсестре с четырьмя детьми. Так что это мой последний праздник.

Она рассеянно помешала ложкой десерт с таким видом, словно то, что она сказала, не имело никакого значения, совсем ее не касалось и было чем-то самим собой разумеющимся. Я почувствовала себя совершенно беспомощной. Майкен мешала и мешала ложкой, и я следила за каждым ее движением. С каждой секундой мне становилось все труднее дышать. В ушах у меня зашумело, перед глазами потемнело. Меня бросило в холодный пот, и я видела как в черно-белом кино, как Майкен выпустила ложку и накрыла мою ледяную руку, бессильно лежащую на столе. Сквозь пелену, словно издалека, до меня донесся ее голос: