Я же считал, что сделал для прекрасного животного все, что было в моих силах; провел обычную консультацию по поводу высокотехнологичной операции; работал в сотрудничестве с ветеринаром, специализирующимся на экзотических животных, и привлек еще одного узкого специалиста по экзотам, чтобы оценить медицинские потребности Гермеса, подобрать анестезию и процедуру послеоперационного ухода. Если бы я считал, что нужно что-то еще, или мне сказали бы, что я должен получить письменное разрешение комиссии по этике на помощь Гермесу, я бы, конечно, сделал это. Я сделал бы все что угодно, лишь бы избежать той боли, какую причинили мне эти обвинения. Теперь же RCVS должен был решить, кто прав, а кто виноват. И единственным, кто заплатит за это решение, буду только я.

Ситуация осложнялась тем, что операция Гермеса была беспрецедентной. Правил по использованию бионических протезов у черепах не существовало, но я приложил все усилия для качественной подготовки процедуры. После того, как Хелен выразила желание сделать Гермесу протезы конечностей, мы с лечащим ветеринаром признали, что это общепринятая процедура, поскольку она многократно и успешно выполнялась на других животных. Многие операции выполнялись в Великобритании либо впервые, либо с неизвестным исходом. Ветеринары часто оценивают перспективы успешного исхода как пятьдесят на пятьдесят, а то и меньше. Такое случается и в обычной, и в специализированной практике. И тем, кто отвечает за животное, часто приходится принимать решение об операции в подобных обстоятельствах.

Те четыре ветеринара утверждали, что я должен был настаивать на «рекомендованной» эвтаназии, хотя Хелен знала все варианты и риски и категорически возражала против такого исхода. И тут возникает вопрос: действительно ли группа ветеринаров или ветеринар-хирург, в холистическом плане, лучше знают, что будет полезнее для животного, чем его реальный опекун? Если так, тогда нам следует составить четкое и недвусмысленное руководство на будущее, потому что если ветеринар не имеет права «активно рекомендовать» лечение, но может «активно рекомендовать» эвтаназию, то поможет ли такая позиция опекуну животного принять взвешенное решение? И понравятся ли клиенту ветеринары, которые не имеют права предлагать реальные решения, но могут настаивать на эвтаназии? В моей практике были случаи, когда я советовал эвтаназию, хотя семья и опекуны животного были против. Я понимал, что люди слишком эмоционально вовлечены в ситуацию, но правильнее будет отпустить их верного друга с миром. Порой в таких ситуациях страсти накалялись. Клиенты и ветеринары твердили, что я плохой человек. Ветеринар не может настаивать на эвтаназии, так как у опекуна животного есть право обратиться за другими консультациями. С юридической точки зрения эвтаназия должна быть только их решением. Ветеринары, подавшие на меня жалобу, были с этим несогласны. Они считали, что эвтаназию следовало настоятельно рекомендовать, а от лечения сразу отказаться. Конечно, общество по предотвращению жестокого обращения с животными иногда забирает животное у хозяина и либо лечит, либо усыпляет его по решению суда. Ветеринар не обладает такими полномочиями, но в экстремальных обстоятельствах может сообщить о действиях хозяина властям. Никто из ветеринаров, работавших с Гермесом и Хелен, не считал ситуацию требующей юридического вмешательства. Все считали, что и она, и вся ветеринарная команда действуют в интересах пациента.

Ветеринары никогда не делают операций животным, потому что они сами или опекуны животного «хотят» этого. Когда мы становимся ветеринарами, то становимся и адвокатами животных. Животные не могут говорить и по-разному переносят боль: некоторые страдают молча, другие же яростно протестуют против малейшего вмешательства. По каким параметрам оценить боль кошки, собаки или черепахи? Существуют научно утвержденные и повсеместно используемые шкалы оценки боли, но как применить их при работе с рептилиями из семейства сухопутных черепах? Да и действительно ли подобная шкала — лучшее средство оценки боли любого животного? Возможно, опекун животного лучше понимает, какую боль испытывает его питомец? Или это лучше знает ветеринар? Или два-три ветеринара? А может быть, все зависит от опыта ветеринара? Или ветеринарная комиссия по этике знает все лучше любого хозяина? Эти вопросы должны вставать при решении вопроса о медицинском или хирургическом вмешательстве, а также об эвтаназии во всем мире. Когда я делал операцию Гермесу, никаких указаний от RCVS по необходимости созыва комиссии по этике в подобных обстоятельствах не поступало. Если бы они были, то я, конечно, подчинился бы. Конкретной и централизованной системы оценки состояния пациентов, одобренной комиссией по этике, до сих пор не существует. Нет системы, к которой можно было бы обращаться при принятии решения о высокотехнологичной операции в ветеринарной практике. Я много раз обращался за подобной помощью, но окончательное решение так и не было принято. Если бы подобная система существовала, я мог бы регулярно пользоваться ею в своей практике, и таких жалоб, как в деле Гермеса, попросту не возникало бы. Одобрение можно было бы запросить заранее, и в случае отказа я мог бы сообщить об этом клиенту, тем самым избавив себя от критики из-за отказа в лечении или из-за чрезмерного лечения. Но пока что решение в самых экстремальных ситуациях остается за конкретными ветеринарами-хирургами, опекунами животного и ветеринарным консилиумом. Только так мы можем принять решение о том, что будет лучше в конкретной ситуации.

Главной проблемой для жалобщиков и RCVS было время — Гермесу действительно пришлось довольно долго ждать операции, чтобы культи зажили и инфекция прошла. Они считали, что он страдал, не имея надежды на излечение. Мы с Хелен и ее ветеринаром наблюдали за состоянием Гермеса в этот период, и у нас было совершенно иное мнение. Из нескольких месяцев своей жизни Гермес провел в моей клинике восемнадцать дней — девять дней после чистки ампутационных культей и девять дней после имплантации протезов. Но жалобщики считали, что я с этической точки зрения был ответственен за весь период его лечения, даже не связанный с моей операцией.

Хелен много лет работала с черепахами и хотела, чтобы я сделал для Гермеса все возможное. Ее ветеринар, который также имел большой опыт работы с черепахами, как и я, полагал, что Хелен, обращаясь ко мне с просьбой об операции, действовала не под влиянием эмоций, а из желания сделать для Гермеса все, что в ее силах. По роду своей работы она понимала, что ситуация очень сложная. Если бы Гермес был обречен страдать без надежды на излечение, если бы возникли новые осложнения, она без колебаний согласилась бы на эвтаназию. Все это было понятно с самого начала.

Когда я беседовал с Хелен о Гермесе, наш разговор записывало телевидение, как и многие другие в течение долгих месяцев. Мы фиксировали многие случаи из нашей практики. Очень часто эвтаназия не попадала в программы по просьбе семей, и это совершенно понятно. Что бы ни говорили критики, наша программа не показывала обычную ветеринарную практику, где встречаются самые разные случаи. Она была посвящена нашей клинике и сугубо специализированной помощи. В тех случаях, когда могли помочь лекарства, к нам не обращались. Если я понимал, что моему пациенту операция не показана, то просто выписывал лекарства и отправлял домой. Такие случаи в программу не попадали, так как они исчерпывались одной консультацией, а для программы необходимо было поэтапное развитие.

Во-вторых, у телекомпании и канала были свои задачи. Им нужна была телевизионная программа, которую захотели бы смотреть зрители, которая соответствовала бы правилам вышестоящей организации. Редактор и директор шоу решали, чему уделить больше времени — операции или кошке в плавательном бассейне. Короче говоря, я просто занимался своей работой изо дня в день — в присутствии камер и без них. «Супервет» — это программа не о науке, а об абсолютной любви. Это не шоу «вот сколько это стоит». Наша программа была рассчитана на совершенно другую аудиторию. Мне было бы интересно увидеть шоу, в котором сравнивались бы цены на услуги ветеринарных практик различных брендов и ветеринарных клиник. Я с радостью принял бы в нем участие. Думаю, такая программа многих бы удивила. Конечно, нас критиковали бы, но большинство зрителей смогли бы правильно оценить ее содержание.

Как я уже говорил, главная моя цель — нарушить статус-кво во имя лучшего отношения к животным. Чтобы это произошло, мне была нужна как можно более широкая аудитория. Я пытался действовать через научные публикации, лекции и повышение квалификации. Но все это ничего не меняло. Телевидение же и связанный с ним интерес СМИ, а также книга и рекламное турне могли что-то изменить. Я работал над первым сезоном «Супервет» вместе с моим добрым другом, режиссером и оператором Джимом Инклдоном, потому что знал, что мне нужна глобальная платформа для пропаганды Единой медицины и справедливости к животным. Все, что я пытался сделать, было основой для «перемен, которые я хотел бы видеть в мире», путем реализации этих перемен в собственной жизни, как когда-то сделал Махатма Ганди.