Сообщение восемь или девять: «Сэм, я встревожен. Если ты не позвонишь, я подкачу к тебе домой и буду колотить в дверь, пока не ответишь». Я тотчас же пожалел об этих словах. Они прозвучали бесчувственно и не в меру воинственно.

Возрождающийся во мне католик взалкал исповеди. Сообщение, которое я так и не отправил: «Сэм, “Аквариум” — моя идея. Прости».

Затем я позвонил Клиффу Халеку, своему лучшему другу в компании, возглавляющему отдел деривативов. Среднего роста, полнеющий и лысеющий Клифф — личность незаурядная. Summa cum laude [Summa cum laude (лат.) — диплом с отличием.] в Принстоне. По выходным — компьютерный гик [Geek (англ.) — безумный, чокнутый; в данном контексте — компьютерный маньяк.]. Он умеет постигать рынки. Клифф всегда может сказать, когда арбитражеры или хедж-фонды наращивают позиции. СКК признает его гениальность. Халек стал директором-распорядителем в возрасте 30 лет, первым в нашей фирме.

— Клифф, — ответил он после первого же гудка сиплым голосом — жертвой телефонной карьеры. За гортанные нотки коллеги в Деривативах прозвали его «хриплым шептуном».

Лаконичность — освященная веками традиция Уолл-стрит. Приветствие из одного имени выдало уйму информации. По сути, оно говорило: «Я действительно офигенно занят. Так что не выёживайся и переходи прямо к делу. Время — деньги, и я тут сижу не ради собственного здоровья и не чтобы потрепаться с тобой. Ну, что там у тебя?»

— Это Гроув.

— Вот дерьмо, я как раз собирался позвонить. Этот тип из новостей был твоим приятелем, верно?

— Ага, Чарли Келемен.

— Сочувствую. Семья у него была?

— Бездетная. С его женой мы дружим с колледжа.

Клифф распознал в моем голосе нотки горести.

— Гроув, ступай домой и займись собой. Или ступай повидайся с женой Келемена и займись ею.

— Не могу до нее дозвониться. Все время напарываюсь на автоответчик.

— Тогда дай ей роздых. Может, пресса ее осаждает.

— Но…

— Никаких «но». Мне надо лететь. Извини. Обедаем сегодня у нас. Мы с Лейси ждем тебя около 7.30. — То бишь не раньше 8.15. — Фостер по тебе скучает. Ответ «нет» мы не примем, — как из пулемета отбарабанил он и пропал.

Гудки. Тут уж не поспоришь. Клифф дал отбой, не сказав даже «пока» или «пошел на хер». Я не обиделся. Это Уолл-стрит. «Тестостерофон» — наши усеченные беседы, обрываемые неотложными делами и следующим долларом, — допустимый этикет. Лишние слова стоят денег.

Лейси — жена Клиффа, очаровательная женщина на шестом месяце беременности первенцем. Фостер — их австралийский терьер, названный в честь марки пива, — стал легендой Уолл-стрит. Несколько лет назад Клифф приладил веб-камеру, чтобы приглядывать за своей шавкой. Как только телефон звонил, Фостер рысью вбегал в спальню и облизывал телефон, камеру и почти все, что видел. В широкоугольном объективе Фостер выглядел 45-фунтовым мокрым собачьим языком.

К сожалению, несколько лет назад Клифф отрубил «Фостер-Кам». Весть о сайте разошлась, и какое-то время трейдеры каждой конторы на Уолл-стрит устраивали конференц-звонки Клиффу домой, обычно делая ставки на то, после скольких звонков Фостер явится пред очи камеры. Все закончилось, когда спец по акциям «Голдман Сакс» подглядел, как прислуга Халеков читает «Космополитен» на их постели. И Клифф решил, что хорошего понемножку.

* * *

Полдень, а от Сэм ни слова.

Я прождал весь ленч. Вокруг разыгрывался обычный цирк. В фойе сбегались курьеры со всех кухонь Манхэттена. Наши ассистенты встречали их внизу и возвращались едва ли не с каждым блюдом, существующим под солнцем: пиццы с десятком начинок, гамбургеры с голубым сыром и тушеным луком, кудряшки картофеля фри, совсем раскисшие по пути, халапеньо-бурритос, огненные, как пожар пятой категории, крылышки-буффало с «Табаско», курочка генерала Цо, плавающая в кунжутном соусе мадам Чан, плоские хот-доги с тертым сыром, сандвичи с пряными чесночными тефтелями. Суши не заказал никто. Еда должна быть жирной. Еда должна быть калорийной.

Час пятнадцать, и по-прежнему ни слова.

К 2.30 дня ОФЛ разил пищевыми отходами. Жирные, прочесноченные объедки теперь коагулировали в открытых картонных коробках, громоздившихся в мусорных корзинах. Бесподобные блюда, протухающие прямо на глазах, пошли войной против человеческого обоняния. Вонь поднялась ошеломительная.

Я даже не притронулся к своему салату и все думал, стоит ли приступать. Мои раздумья прервала Энни.

— Гроув, Алекс Романов у тебя на второй линии.

Он-то с какой стати звонит?

Романов — не клиент. Мы время от времени встречались на вечеринках Чарли, но между нами не было ничего общего, кроме рынков. Когда они закрываются, я кручу педали; он же спаррингует в любительской лиге бокса. Или летает на дельтаплане. Или гоняет на своем «Порше» по трассе на Лонг-Айленде. Ради острых ощущений — что угодно. Но «следующий Уоррен Баффетт» [Уоррен Баффетт (р. 1930) — видный американский предприниматель, крупнейший в мире и один из наиболее известных инвесторов.], как окрестил его «Бизнес уик», никогда мне не звонил.

— Гровер, Сэм попросила меня позвонить.

— Она в порядке?

— Она просто испереживалась, — негромким, но полным силы голосом ответил Романов. — Она у родителей. И да, она в порядке, Гровер.

— Меня до сих пор тошнит при мысли о случившемся.

— Как и всех нас, Гровер.

Меня корежит, когда меня называют полным именем, особенно три раза на три фразы. Еще и снисходительно. Впрочем, выговаривать следующему Уоррену Баффетту сейчас не время.

— Я пытался дозвониться до Сэм с субботы.

— Она мне сказала. Потому и звоню. Служба начинается в храме Святого Иосифа в среду в десять. Ну, я поскакал.

— Я приду, — ответил я гудкам в трубке. Несмотря на мою досаду по поводу «Гровера» три раза подряд, я был рад, что Романов позвонил. Сэм в порядке.

В 3.35 дня я подвел черту. Промышленный индекс Доу-Джонса неуклонно падал с самого открытия. Опустился до 87 пунктов, прежде всего из-за одной из фармацевтических компаний, прекратившей разработку многообещающего лекарства. Мои портфели, набитые медицинскими акциями, понесли ущерб. Но мне было по барабану. Моя голова была вне игры, картины гибели Чарли по-прежнему стояли у меня перед глазами.

По пути я услышал, как Пэтти добивает клиента.

— Бобби, слушай меня. «Ай-би-эм». Слышал такое название? «Ай-би-эм» выставили на торги. На торги, Бобби, на торги. — Она грохнула кулаком по столу и тут же яростно затрясла этой рукой. — Такой выгоды ты не получишь даже в «Файленс Бэйсмент» [«Файленс Бэйсмент» — «Filene’s Basement», старейшая сеть дискаунтеров в США.].

Слишком назойливо, подумал я. Не мой стиль.

Неусыпно бдительная Пэтти углядела, что я ухожу до закрытия рынка, и разыграла целое представление, поглядев на часы. Потом прикрыла трубку ладонью и заорала на весь ОФЛ:

— Спасибо, что зашел, О’Рурк!

Чего ей неймется?

Внимание Пэтти заставило меня насторожиться. Вообще-то обычно мы с ней не разговариваем. Она, как и я, топ-продюсер. Как и я, она один из главных источников прибыли в нашем отделе — хотя и не самый крупный. Я по-прежнему ее делаю. Наверное, это злит ее до усрачки.

Наплевать. Мы сосредотачиваемся на бизнесе и избегаем отвлекающих факторов, а уж Гершон своей настырностью вошла в легенды ОФЛ. Она всегда говорила молодым фондовым брокерам: «Тут как в гольфе. Этот бизнес — не командный спорт». Но при этом Пэтти завязала беседу утром. Теперь она отрывается от клиента, чтобы снова высказаться. Топ-продюсеры так не поступают.

Я с улыбкой показал леди Золотой Рыбке большой палец и направился к лифтам.

Последнее, что я расслышал в тот день среди гомона, был Каспер. Он снова усердно трудился.

Клац. Клац. Клац.

Глава 6

В среду заупокойные службы провел монсиньор Бэрд — сперва в церкви Святого Иосифа в Гринвич-Виллидж, а затем на кладбище Вудлон в Бронксе. Порой мне казалось, что Чарли относится к своему приходскому священнику малость чересчур нечестиво. Обыгрывая фамилию, называл его «Бёрд», то бишь «птичка», да и салют одним пальцем, на нью-йоркском диалекте именуемый «показать птичку», отнюдь не самое достойное сравнение для святого отца. Но уж таков был Чарли.

Монсиньор Бэрд эти прегрешения проглядел.

— Чарли Келемен давал больше, нежели имел, — сказал он заплаканной конгрегации под священными сводами храма. Похвалы хлынули из его уст непрестанным потоком, панегирик изливался, как грошовый роман из-под пера Горацио Элджера [Горацио Элджер — плодовитый американский писатель XIX века, прославившийся своими трафаретными романами о бедных мальчиках, усердным трудом добившихся успеха, которые вкратце можно свести к формуле «из грязи да в князи». Критики отмечают, что на самом деле его герои добиваются успеха благодаря не тяжким трудам, а стечению обстоятельств, в которых они проявляли необычайную отвагу или честность, привлекавшую к ним внимание неких пожилых джентльменов, которые и брали героев под личную опеку.].

И отнюдь не без оснований. Чарли одолевал любые бедствия. Когда ему было три года, отец бросил семью ради шалашовки по кличке Джейн-Джекпот. Его мать умерла пару лет спустя, оставив его на руках у замшелой тетки. Тощий мальчонка с кудрявыми каштановыми волосами и большими белыми зубами каким-то образом наскреб достаточно денег для посещения Провиденс-колледжа. И окончил его с отличием.

Вскоре по возвращении академической шапочки и мантии в альма-матер Чарли приняли на работу в «Барклайс Банк». Тогда он уже стал дородным юношей. Хорошая новость: во время стажировки он познакомился с Сэм. Плохая новость: банковское дело оказалось уж чересчур кхы-кхы. Тогда-то Чарли и учредил «Келемен Груп» — управляющую финансовую компанию, вкладывавшую средства в хедж-фонды.

Бизнес пошел на ура. Благодаря своей филантропической щедрости Чарли свел знакомство с десятками толстосумов. Вдобавок он обладал сверхъестественным рыночным чутьем, этаким личным «ЛоДжеком», выявлявшим лохотронщиков среди хедж-фондов. Совокупляя богатых инвесторов со своим портфелем талантливых финансовых менеджеров, Чарли никогда не оглядывался. И становился богаче и жирнее с каждым днем.

На какую-то минуту посреди панегирика монсиньор Бэрд вдруг заговорил как балаганный зазывала, а не католический священнослужитель.

— В прошлую пятницу нам нанесли удар под дых, — сетовал он. — Чарли Келемен преподал нам один из величайших уроков в жизни.

Разумеется, благочинный отец подразумевал преуспеяние, сопровождавшее самозабвенный альтруизм Чарли. Мой лучший друг неизменно раскошеливался на помощь больным, нуждающимся и психически неуравновешенным.

А может, монсиньор Бэрд разогревал скорбящих к появлению блюд для пожертвований. В церкви нас насчитывалось свыше 250 душ банкиров, хеджи и рекламщиков с Мэдисон-авеню [Мэдисон-авеню — здесь с XIX века располагаются офисы ведущих рекламных агентств, и потому название этой авеню стало нарицательным для рекламной индустрии.]. Алекс Романов, которого Чарли прозвал Русским Маньяком, а вовсе не следующим Уорреном Баффеттом, занял ту же скамью, что и мы с Энни. Пришли погоревать и Бетти Мастерс со Сьюзен Торп. Как и Кранч, прибывший вместе с парикмахерами из всех трех своих салонов. Блюда для лепты в пользу Святого Иосифа сулили превосходные сборы любому взалкавшему падре.

Блеск богатства — это одно. Надломленные души — совсем другое. Среди скорбящих были разведенные супруги, переживающие предательство, вдовы, дрейфующие в собственных морях отчаянного одиночества. Один взвинченный инет-банкир, недавно выхолощенный уведомлением об увольнении, трясся из-за перспективы больше никогда не увидеть семизначных чисел. Чарли Келемен — опекун, защитник, надежа обездоленных — спас десятки психически поколебавшихся. Его друзья, в свою очередь, принимая его щедрость, вовлекались в его дружескую когорту. А теперь, лишившись вожака, они казались потрясенными и обессиленными.

Кто же схватил моего друга и зашвырнул его через защитное ограждение Гигантского океанского бассейна?

* * *

В приделе справа Лайла Приоло возвышалась на своих каблуках-стилетах куда выше шести футов. Эта женщина — пожалуй, самая нашумевшая особа, когда-либо ступавшая по дорожкам гарвардского кампуса, — была членом троицы соседок Сэм по комнате в общаге Уэллсли. И Лайла обязана Чарли вечной благодарностью более, чем большинство остальных.

Семейство Приоло редко просило о помощи хоть кого-нибудь. Что толку-то? В конце 1980-х «Форбс» оценивал их состояние в 120 миллионов. Семейство владело обширной недвижимостью и изрядными долями в СМИ. Их автобизнес, чьи рекламные ролики неизменно включали дурацкие джинглы с рефреном «Цены Приоло», прославили их по всей Атланте.

Царственная осанка Лайлы наглядно говорила о ее привилегированном детстве. В отличие от большинства высокорослых женщин, горбящихся и сутулящихся, она демонстрировала безупречную выправку гимнасток советской эпохи. Плечи развернуты, грудь колесом — прямо-таки Надя Команечи [Надя Команечи — знаменитая румынская гимнастка, выступавшая в 1970-х гг., первая в мире получившая балл «10,0».] плюс двенадцать дюймов.

Менеджеры по продажам в папочкином дилерском центре «Мерседес» тотчас опознали знакомые изгибы и изящные обводы. Ее выпяченные груди они именовали не иначе как «бамперами». Но исключительно заглазно. Иначе она излупила бы их в дерьмо.

Было время, когда Лайла утратила эту величавую осанку, сгибаясь под шквалом губительных посягательств мужа Херли, бывшей звезды футбола из Йеля. Поначалу покушения были сугубо словесными. Потом дошло до рукоприкладства. Никто не замечал тревожных признаков разлада безупречной пары из Атланты — вспыльчивости, повышенных голосов и косвенных намеков на то, что в спальне дело не ладится. Никто не замечал отвратительных лиловых кровоподтеков, прикрытых блузками Лайлы.

Никто, кроме Чарли. Во время деловой поездки в Атланту он учуял беду и переговорил с Лайлой с глазу на глаз. При виде ее синяков он скривился. Сообщил Кэшу — отцу Лайлы, а затем пустил в ход свой незаурядный дар убеждения, чтобы помешать южному джентльмену прикончить зятя.

Чарли также порекомендовал Кэшу первоклассного сыщика из Балтимора. Детектив поймал Херли на горячем с другой женщиной. Благодаря живописным фотоснимкам развод стал игрой в одни ворота. Чарли, пустив в ход интуицию и холодный расчет, вероятно, сберег семейству Приоло многие миллионы.

— Перебирайся в Нью-Йорк, — увещевал Чарли Лайлу. — Перемены пойдут тебе на пользу.

Он оказался прав. Вдали от Херли, вдали от вербальных и физических посягательств, она пошла на поправку. Она почти забыла, что такое развлечения. Но Сэм и Чарли позаботились, чтобы Лайле — теперь матери-одиночке в Нью-Йорке — было чем заняться. Последовали бесчисленные обеды, походы в театры и на уйму новых художественных выставок. Чувство собственного достоинства вернулось к Лайле, и она снова распрямила хребет.

А еще осуществила сладчайшее возмездие. Восемнадцать месяцев спустя после вступления развода в законную силу Херли вернулся на Йельский кубок, где более 60 тысяч фанатов набились на трибуны, чтобы посмотреть игру с Дартмутом. В перерыве между таймами учебное заведение устроило чествование своим величайшим игрокам. В число прославляемых входил и этот мешок жидкого беличьего помета, лупивший жену. Он числился четвертым в йельском списке нападающих всех времен.

В тот бодрящий осенний день в Нью-Хейвене Херли так и не дождался ликований в свой адрес. Когда одинокий биплан принялся кружить над стадионом, буйный хохот толпы напрочь лишил его всех лавров. За самолетом тащился длинный транспарант с надписью: «У Херли микрохер».

Толпа гоготала. Одуревшие йельцы скандировали во всю мощь своих легких и напрягая свои микроскопические мозги до отказа: «Микрохер, микрохер!» Вот так экс-нападающий стал посмешищем всех времен и экс-легендой.

Никто не представлял могущества публичного унижения до такой степени, как Лайла Приоло. У нее же имелись на то веские причины, усвоенные на собственном опыте еще в пору студенчества в Уэллсли.

* * *

Сейчас Лайла стояла вместе со своим отцом, безмолвно благодаря Чарли, как и все мы остальные. Не будучи католиками, Приоло с любопытством смотрели, как монсиньор Бэрд свершает таинство евхаристии над гостями. Кэш прилетел воздать последние почести из Атланты, и я гадал, о чем он думает. Вероятно, Кэш ощутил мой интерес. Встретился со мной взглядом и кивнул — несомненно, ведая, что Чарли некогда пришел на помощь и ко мне.

Вплоть до этого момента похорон я обходил Сэм стороной. Удерживала меня не неуклюжая щепетильность, а чувство самосохранения. Когда же Сэм подошла причаститься, избегать взгляда ее остекленевших синих глаз стало больше невозможно. По щекам ее струились слезы, заметные даже сквозь черную вуаль.

Нет слов, чтобы выразить, что она чувствовала.

Наши глаза встретились, и тотчас возникла близость. В горе. В воспоминаниях о прошлом разе, когда смерть коснулась обеих наших жизней. То есть 18 месяцев назад. Полицейская с высоко подрисованными бровями, застывшими в тревожном выражении перманентного изумления, сказала: «Мистер О’Рурк, я знаю, как это тяжело».